luckyorange

Мако чувствует металлический вкус во рту - это кровь начинает стекать с ее губ. Она не чувствует усталости, которая должна была набирать силу с каждой стекающей по ее коже капле крови, но страх и ужас, перерастающий в гнев и чистую злобу. Ее сердце все еще бьется, и она пытается оттолкнуть девушку от себя, неуклюже падая прямиком на пыльный пол. - Отойди от меня, прочь-прочь! - ее руки трясуться, по щекам текут слезы. Йоко не хочет возвращаться в ту грязь и зловоние, из которого она вылезла. Мако не хочет умирать вновь, ощущать как тело медленно покидает жизнь, а душа отправиться туда, где нет ничего, чтобы раствориться навеки веков.

Резким рывком она отступает от окружающих ее людей. - Не смейте меня трогать, - говорит Мако, наблюдая за упавшим телом нападающего и склонившегося защитника. Она держится так, как подобает себя дочери благородной семьи: слегка отстраненно и возвышенного, пряча за маской свои истинные. Но взгляд падает на сестру, находящейся в состоянии шока. — Он вас поранил? Позвать лекаря? Мако покачивает головой. Вместо того, чтобы позвать лекаря, она ступает вперед, к Канаэ. Ее руки ложатся на плечи сестры, и старшая дочь Накаяма обнимает младшую, отворачивая от раскинувшейся сцены. - Не смотри, - шепчет она той на ухо, - думай о чем-нибудь ином.

Пыль в глазах, ослепление сменяется ноющей болью и ужасом от осознания происходящего. Сердце колотится, рискуя вырваться из груди, адреналин яростно ударяется в крови. Благородная дама отступает прочь, не позволяя чести своего клана и семьи упасть в грязь за прикосновение к неприкасаемому. Под тонким шелком кимоно, под бледной кожей Мако, плоть медленно гниет, мышцы лопаются, а вены высыхают. Но благородная дама из рода Накаяма взывает к власти своей крови, приказывая: - Убейте его, эту недостойную челядь! Ее голос отдает холодом клинка и уступающему привкусу крови во рту. Мако привлекает к своему “я” внимание, моля богов, пусть никто не слышал, что безумец говорил о ней. Откуда он знает о ней? Были ли линии их судеб переплетены между собой, прежде чем она вонзила клинок в собственное горло? Страх отступал, позволяя бурлящей ярости вырваться наружу.

В эти дни ничего не имело вкуса: ни саке, утоляющее боль, ни еда, даже вода не приносила освежающего ощущения, оставляя едкую сухость во рту. В эти дни, когда мертвые вставали из могил и трупы плясали среди живы, Мако чувствовала боль. Резкий укол по артерии, будто тонкое лезвие резало ее мясо изнутри. Свет не приносил радости, но слепил своим ярким укором. Слезы медленно текли по щекам, пока ее проклятая душа молилась о приходе ночи, чтобы получить незаслуженную передышку. Йоко умирала. Но жители Ина должна были видеть Мако полной жизни и радости. Поэтому она невольно вытерла слезы, поправляя шелковое кимоно. Она тяжело вздохнула, набираясь сил, чтобы перейти порог своего нового обиталища - туда, навстречу людскому потоку. Они знали. Она видела, как те перешептываются, как они оттачивают свои ножи и вот-вот разузнают свою правду. Они знали, но она умело пустила им пыль в лицо. Когда-нибудь они догадаются, но не сегодня. Сегодня Мако будет почитать мертвецов и молиться, чтобы они оставались по ту сторону вуали, дремая в земле. Она улыбнулась, пусть и улыбка была ложной маской, которую благородная дочь использовала на публике, и переступила порог.

Потому что это весело, вот почему. Потому что это грустно, когда тебя отпустит и снова вернет в сырую реальность. Фет улыбается, наверное впервые после того, как он услышал о смерти Сони. Пляска смерти, а не жизнь. - Конечно! Никто не лишит, сестра, - улыбка превращается в усмешку, в пост-продакшене умелые руки через Adobe меняют цвет сцены, делают тусклое желтое сияние лампочки более насыщенным, более реальным. Он кладет ладони на ее талию и притягивает к себе, чувствуя терпкость алкоголя, - а кто попытается - всем лицо сломаем, красотка, - руки опускаются на ее бедра. Реальность накладывается друг на друга, несуществующие люди исчезают, на их место просачивается кто-то другой. Это страшно - или будет, когда ты потратишь больше секунды на размышление. А пока что - это весело.

Наезд вперед, камера показывает, как Фет переступает порог кухни. Родственная душа в контексте алкоголизма, вышедшим на на дорогу контекстного бунта против устоявшихся рамок. Или что-то подобное, он потом в верстке сценария придумает что-нибудь покруче. - Эй, сестра, - он присаживается напротив, - Что ты ищешь в этой тотальности отсутствия?

Немой вопрос: что странного в тусклом свете лампы? Фет смотрит на своих спутников, пока до него медленно начинает доходить. Он материться, но негромко, потому что цензор заглушит его слова, рвано следующие за холодным ветром. Дряхлый мороз заменяет затхлым воздухом подъезда. Входная дверь в квартиру Сони? Закрыта, конечно же. Он опускается на колени, начиная свою медленную симфонию взлома и проникновения в чужое жилище без разрешения. Звукорежиссер приглушает музыку, концентрируясь на скрежете металла. Камера крупным планом, со лба Фета медленно стекает капля пота. Слышен заветный щелчок замках, выдох, скрип открывающейся двери, и все окружение возвращается в норму. - Неплохо сработано, - говорит Фет Вере, переступая порог. Сцена еще не закончена.

Мать - на смене, отец - пересекает границу под безлунную ночь, пока псы порядка медленно спят в плохо обогреваемых сторожках, камера отлетает подальше от главных героев, играет чертовски нагнетающая музыка. Почему? Потому что их приемный сын опять не начует дома. Кадр показывает Фета, почесывающего покрасневшую щеку. Он часто это делает - сбегает в свою убитую комнату на втором этаже ДК. Особенно часто, когда никто из “стариков” нету дома. -- Я отвалюсь к себе, -- говорит он и все прекрасно знают, о чем он имеет ввиду, -- может покурю чего-нибудь, -- он недовольно засовывает руки в карман, -- а завтра… Голландский угол. Камера слегка склоняется в бок. Фет сплевывает себе под ноги. Завтра будет завтра, оно принесет проблемы, которые будут как очередная порция наркотиков для валяющегося на холодом кафеле железнодорожного вокзала бездомном - мгновение передышки для агонизирующего в поиске ответов сердца, чтобы начать извращённый цикл страданий с новой силой. -- А завтра надо в хату Соню навестить.

Снимаю пальто, накидываю его на плечи Фета. Хватит смертей. Искажение в коричневом стекле бутылки дешёвого, разбавленного, приведшее к кризису в Дании пива Фета Февральского орет, материться, показывает неприличного рода символы и разбивая стакан об лицо Миши, сдирая пальто и связывая ему руки, чтобы тот никуда не ушел. Потому что с него хватит смертей. Но все это было по ту сторону коричневого стекла, которому суждено будет исчезнуть на границе области, где свалка человеческих отходов выжидает своего часа, чтобы пожрать своего создателя в виде безликого концепта консюмеризма. В блеклом отражении зазеркалья, том месте, которое Фет называет «настоящим», Февральский ничего не делает, вяло потирая покрасневшую щеку, которую он умудрился отлежать, вырубившись в мир грезы и фей на пару долгих, тягучих минут. - Да вашу мать, ну что за, - он не договаривает, потому что знает, что звукорежиссер зацензурит конец предложения. Вместо этого Февральский рьяно встает из-за стола и с силой Давида кидает проклятую бутылку в своего Голиафа, взявшего на себя образ входа в унылое кафе. - Погнали, будем искать его.

– Что с того? То, что уже случилось не исправить Фета тошнит; желтые обои его воспоминаний накладываются липким муляжом на душную оболочку его души, пиво отдает в руках приятным, оседающим теплом, медленно убивающем его сердце. И печень. И душу. - Справедливость, Саня, - токсичность алкоголя оседает в мозгу, ломаным ломов взламывая забытые замки на душе Февральского, - великий концепт. Почти что божественный. – Рад, что не пришлось тебя уговаривать на это. - Рад, что не пришлось тебя уговаривать, - отшучивается Фет, заканчивая свою фразу легким смехом, перерастающим в дряхлый кашель. Парень опадает на стол своим лицом, позволяя телу улетучиться в панибратском объятии Егора, на мгновение сокрыв тягость утраты Сони. Февральскому хочется дотянуться до весны, но его антураж хаотичного панка и утонченной натуры, разбрасывающей гроздья гнева на черном снегу главных улиц, не позволяют ему показать свои слабости. Не сегодня. Он поднимает своего лицо с липковатой поверхности стола. - Погнали дадим слово, что докопаемся до правы, - он отпивает отвратное пойло, отрывая кусок своей души в эту клятву, торжественно протягивая бутылку в центр стола, подобно позолоченный кубок апостолам, - а, панки?

Фет недовольно стащивает с себя наушники, наблюдая за надвигающимся по его душу горизонтом событий, в данном конкретном отрезке времени и лоскута пространства, взявшего на себя образ уличной шпаны и сносного ударника Морозова. В эзотерическом чуде балтийской техники, на самом деле сделанной где-то под Смоленском, все еще глухо играет музыка. --- Ментам только и надо что списать всё на самовыпил. Меньше работы. Дела идут как надо. Похлопали себя по спине. - Давай тогда ты ворвешься в медицинский архив и стащишь Сонькину карту? - мрачно отшутился Фет, отпивая заказанную бутылку дешевого пива, этикетка которого гордо гласила: “Черное Море: Тройка”, - вскрытие покажет. Афанасий - шутник, которому не достает короля в голове; клоун, которому не хватает немного юмора; скоморох, у которого все жизнь - пропитанная душным ароматом дешевых сигарет сцена ДК; идиот, прямиком из извращенной пародии на Достоевского. Поэтому абсолютная, стоическая серьезность вырезалась сквозь тонкую пелену несмешного юмора. - А я на стреме постою, - он говорит, отпивая глоток. Теплое пиво отдает отвратительно сладким вкусом, тут же уступая горечи. Фет прикладывает кулак ко рту, блокируя поступивший рвотный рефлекс.

Фет @Rokerboy

Еще место есть? Я мб залечу, если никто не претендует

Ксавьер, когда видит перед собой какую-то НЕХ Спасибо за игру, это было весело. Особенно когда мы дошли до такого уровня пафоса, где можно было официально срывать рубашки. Будем ждать новых игр по этой слегка абсурдной, но стильной вселенной, йо

Все радости человеческого существования - бьющееся сердце, приятный поцелуй утреннего солнца на коже, смех родных и сладкие сны - ничто не шло в сравнение с дурманом крови. Самый первый глоток, когда мертвое тело только-только поднялось из могилы и еще не привыкло к собственному существованию - неописуемый экстаз. Кровь немертвых созданий, в которых концентрировалась украденная жизнь - витэ - было в сотни раз приятгательней, головокружительней и запретней. Аку прикусила губу, ощущая сладкий, возвращающий на долю мгновения к жизни, вкус собственного витэ. Есть ли у меня шанс? В желтых глазах блеснула искра интереса; губы вампирши изогнулись в надменной улыбке; она поддавалась слегка вперед, прижимаясь грудью к груди Мэйв. - Нет, - потому что Аку не собиралась отдавать свою игрушку кому-то другому. Она поцеловала Мэйв, позволяя той вкусить частичку вампирской силы. Самый сладкий из всех наркотиков, самый запретный из всех плодов. Хватка Аку опустилась с шеи на грудь, надавливая на солнечное сплетение. Она подтолкнула одну из немногих, кто напоминал ей о почти забытом смертном существовании, чуточку ближе к проклятью. Она пожалеет об этом.

Там, где была разруха, где цвел упадок и пренебрежение к другим, где недоверие было верным спутником всех живых, немертвые обитатели ночи всегда скрывались в тенях, полузабытых обрывках воспоминаний, догорающих в опьяненном сознании к ближайшему утру. Такова была суть вещей. Аромат чужого витэ в коллекции веществ Мэйв в сочетании с общим упадком американской мечты веселил сытого от совсем недавней бойни Зверя и одновременно раздражал. Аку могла позволить нежити наслаждаться другими куколками Лас-Вегаса, но Мэйв была ее личной игрушкой. Тяжелая кожа упала на на пол, дополняя хаос квартиры Мэйв трофейной курткой, испачканной в засохшей крови и алкоголе. Следом же отправилась и ее блуза, оставляя Аку только в одном спортивном топе. Аку не думала об отнятых жизнях, ни задумывалась о маленьком кусочке ее человечности, что остался в том клубе. Сейчас ей - и Зверю - хотелось только забыться. — Что-то заинтересовало? Теперь Аку была сверху. Контроль над Мэйв веселил ее, подобно очередной вехи игры с еще не успевшей ей надоесть человеческой игрушкой. Вампирша положила ладони Мэйв на свою оголенную напряженную талию, и слегка поддалась к вперед, остановившись совсем близко от ее лица. - У тебя очень интересная коллекция, мотылек, - голос Аку раздавался приглушенным шепотом, когда сама Мэйв почувствовала, как пальцы охотницы настойчиво сжимаются на ее шее, - некоторые из твоих сокровищ я даже никогда не видела. Даже интересно, откуда они у тебя? Аку поцеловала Мэйв в губы, смакуя мгновение перед ответом.

Иллюзия, что накинула на себя Аку, спала; ложное тепло исчезло вместе с тяжким, спертым дыханием. Но адреналин все еще горел внутри холодной плоти, заставляя немертвое тело чувствовать прилив сил и наслаждения от сладкого вкуса победы. Хруст пластика - вампирша сломала телефон, перед этим отправив лишь грубое и скупое сообщение, что она приняла к сведению информацию от Самсона. После скучной, сводящей с ума поездки через пустыню, она наконец-то дорвалась до своего любимого лакомства, что дарил безликий город: разрушения, боли, ненависти, самопожирающего гнева. Аку улыбалась. Обернувшись к Мэйв, она усмехнулась, легким движением отталкивая девушку к холодной, сухой стене. Охотница тут же поддалась следом. Ладонь Аку легла на бледную шею девушку, оставляя на коже едва уловимые следы засохшей крови. - К тебе? - холодные губы Аку коснулись шеи блондинки, ощущая приятное тепло человеческого тела и судорожное сердцебиение. Выдерживая паузу, вампирша слегка отстранилась, вглядываясь в бледное лицо Мэйв. Желтые глаза медленно и бережно препарировали девушку, вырезая тонкие слои лжи человеческой маски, так же яростно, как несколько мгновений назад Аку смотрела на своих жертв в клубе. Она не нашла во взгляде Мэйв ничего кроме истинного наслаждения, и слепая ненависть уступила место зависти - ее игрушка прожигала свою жизнь ярко, быстро и броско. Идеально. Ее ответом послужил поцелуй; и одно единственное, брошенное небрежным шепотом слово: - Веди.

Завораживающий танец куколки в приглушенном неоновом мраке гипнотизировал, концентрируя внимание охотницы на свою добычу. Аку чувствовала жар, исходящий от Мэйв, и упивалась им, как будто она была птенцом, что только-только дотянулся до своего первого глотка витэ - запретного, переходящего грань дозволенного и разрешенного, и такой сладкого. И, подобно первому Поцелую, длившегося всего пару мгновений, чтобы прерваться и грубо вырвать вампиршу из иллюзии в реальность духоты и жара ночного Лас-Вегаса. Она растерянно обернулась к мужчине со странной маской, кои направил дуло пистолета прямо на неё. Затаила дыхание, но сердце бешено заколотилось в грудной клетке Мэйв увидела, как мужчина нажимает на курок. Прозвучал выстрел - громкий, но почти не выделяющийся за давящей музыкой клуба - и крик, тут же забытый в общем хаосе происходящего. Это было быстро. Пистолет глухо упал на пол. Аку не должна была вмешиваться - это не была ее территория, и это не была ее проблема. Она должна была слиться с тенями и исчезнуть, и мало кто бы помнил о странной молодой девушке, что посещала это место. Ее клинок с силой впился в руку нападающего, разрубая плоть и дробя кость, заставив от шока выстрелить прямо в немертвое тело перед ним. Прозвучал выстрел и раздался крик, и последнее, что увидел нападающий, была веселая усмешка вампира. И блеск желтых глаз. Это было быстро. Шок и ужас в глазах Мэйв веселил. Так же, как и почти забытая горячка старой доброй резни. Аку улыбалась, вяло накидывая на плечи явно слишком большую для ее телосложения кожаную куртку нападающего мужчины, пока тот медленно истекал кровью на полу. Она чувствовала этот приятный аромат витэ, и Зверь медленно тянулся к раскрытой и глубокой ране. Что-то в ней хотело забрать последние капли жизни, но Аку сопротивлялась, продолжая играть отведенную ей роль. - Это твои друзья, мотылек? - Аку засмеялась, вытирая клинок об дорогую ткань и кожу, - тебе повезло, что один рассерженный призрак решил тебя посетить в эту ночь. А теперь не мешай и иди следом, если хочешь жить. *** Пляска смерти слишком часто обращается в бессмысленное насилие - такова была одна из горьких истин общества мертвых. Аку давно свыклась с этим и научилась не только ценить всю горечь человеческого состояния, но и наслаждаться им. Она резала, рубила и рвала, полностью погружаясь в свой собственный танец, оставляя лишь кровавый туман. Это был своеобразный транс, нечто вроде сладких объятий торпора - сон, в котором она была чужим кошмаром. Тело почти не чувствовала боли: то, что должно было убить человека, почти еле царапало вампира. Это было весело. У самого выхода, там, где пару часов назад человеческая толпа веселилась и отдавалась собственным порокам, резкое осознание вырвало Аку из ее транса бойни. Противная, но отчетливая вонь чужого присутствия - чужого Зверя - чуть не сподвигла Аку потерять контроль над собственным Безумием. В ее хватке отчаянного пытался вырваться последний из нападавших мужчин, пока острое лезвие клинка вяло царапало его шею. Аку жадно вздохнула - перед ней был человек, она чувствовала его тепло и страх, совершенно несвойственный мертвецам. Фигура полузабытого брухи проскользнула в одном из коридоров. Два хищники встретились взглядом. Аку обнажила клыки и провела лезвием по горлу схваченного человека. “Будешь на его месте”, - читалось в этом грубо посланном послании. Но Аку не стала его преследовать. Она развернулась и, дав знак Мэйв, направилась к черному ходу, путь к котором наконец-то был свободен.

– И кому же ты собралась мстить? Приятный дурман вяло отступал под натиском неприятных воспоминаний, когда сладкий голос Мэйв невидимым клинком вскрыл все еще воспаленные раны. - Всем, - голос Аку прозвучал искренней, обидчивой горечью. Охотница слегка отстранилась от танцовщицы, облокачиваясь на кроваво-красные подушки. Аку была груба, резка, эгоцентрична, но угольки человечности, тускло тлеющие в ее душе, останавливали ее от бессмысленной жестокости по отношению к Мэйв. Явной, по крайней мере. Маска ложной надменности вернулась на лицо вампирши столь же быстро. Она, надменно улыбаясь, провела ладонью по щеке Мэйв. - Но не будем об этом. Лучше продолжай танцевать, мотылек. И спой мне что-нибудь интересное про этот город.

Алая вуаль безумия окутывала комнату, играясь на желаниях и эмоциях гостей, подобно умелому музыканту, импровизирующему на ходу. Мир живых был полон лжи, полунамеков и откровенного обмана даже в самых малых и незначительных деталях. Аку это нравилось, Аку находила во всем этом своеобразную красоту, в которой ее мертвая душа могла затаиться в поисках добычи. – Какие сказки ты принесла с собой на этот раз, куколка? – промурлыкала Мэйв, лениво обнимая Аку за шею. Она слегка царапала спину Мэйв, оставляя тонкие следы своих ногтей. Тепло живого тела и голос Мэйв напоминал о почти забытом наслаждении быть жертвой, которую вот вот нагонит хищник. - В пустыне обитает разгневанный дух, который так и тянется к своей мести, - Аку прошептала на ухо Мэйв. Слова охотницы были тихими и вялыми, едва не исчезая в оглушающем потоке музыки, - мне кажется, в Лас-Вегасе следующие ночи будет очень весело. Аку улыбалась.

Такие долго не живут. Но как приятно наблюдать за их пожирающим их изнутри пламенем. Человеческие страдания были подобно наркотику, и ничто так не кружило голову Аку, как те, что она испытывала когда-то давно. Когда она еще могла чувствовать боль и страх. Почти забытое эхо прошлой жизни. Руки легли на хрупкую талию, ложное тепло дыхания Аку обжигало бледную шею, когда её губы оставляли след помады на ней. Какая-то часть охотницы еле сдерживалась, чтобы не вскрыть такую манящую кровавую куколку, напиться горячей, сладкой, дурманящей крови. Но в редкие моменты сдержанности, Аку одернула себя. Не сегодня. Легкомысленный мотылёк. Уже загубивший без возврата свою жизнь. Всё так, как она любит. Её шепот раздался над ухом танцовщицы. Завораживающий, но в тоже время не лишенный грубости и сырой ярости, свойственной Аку даже за маской ложной человечности. - Пойдем со мной… подальше от любопытных глаз.

Маленький злой монстр обнажил клыки. Губы изогнулись в легкой усмешке; аура зверя тянулась к сотворенному, намереваясь попробовать его пламя на вкус. - Увидимся, Хон-со, - нагло и насмешливо Аку похлопала мужчину по щеке. Кровь бурлила в мертвых венах, взываю к силе проклятия, набрасывая на ходячего мертвеца вуаль ложной жизни. Ладонь оставила на щеке Хонсу уголек ложного тепла, а лицо Аку медленно обретало жизнь. И только в золотых глаз не было ни намека на жизнь: лишь медленно закипала ярость. И в глубине души не было ничего, кроме желчи отмщения и безумного желания дотянуться до витэ. - Удачи не сдохнуть второй раз, - подмигнула она вампиру за рулем, чтобы в одно мгновение исчезнуть в блеске неона броских витрин и зазываний казино. ❖ ❖ ❖ Зверь ликовал, ощущая приятное тепло горячей крови вокруг себя - десятки сосудов, умоляющих о том, чтобы их жалкую жизнь оборвал один укус. Грешники тянулись к своему последнему пути, когда Аку проходила мимо них. Кто-то пытался продать ей наркотики; кто-то открыто флиртовал; кто-то пытался утащить ее в водоворот танцующих. Не сегодня. Не сейчас. Маска жертвы была так же свойственна Аку, как безумный круговорот стали и боли в горячке бойни. Такова была одна из личин Зверя, что тянулся к насыщению всего мирского и низменного. Она закурила, и почти забытое головокружение заставило её засмеяться. Она выглядела живой; вела себя, словно никогда не умирала; говорила с несвойственными ей эмоциями в голосе. И лишь золотые глаза, мертвые и холодные, были зеркалом в искаженную душу. Она протянула бармену скомканную купюру в сотню долларов и кивнула в сторону танцующей в центре шторма из человеческих тел, похоти и дыма.

Аку сухо покачала головой, не отводя жёлтых глаз от Хонсу. Её ладонь, державшая клинок, дернулась. Один резкий удар, и сидящий впереди сородич лишился головы; и все же, она не собиралась помогать прометиду с его делом. Она не доверяла ему и не хотела связываться с его проблемами. Слишком много в последнее время шла на поводу других и склонялась под тяжестью чужой воли. Она была охотницей, а не ручным зверьем. Аку обнажила клыки, перекинула ногу за ногу и скрестила руки на груди: – Не рассчитывай на мою помощь. Мои расценки таковы, что тебе легче купить списанный фургон. Я доеду с тобой до Лас-Вегаса, потому что мне нужно туда же. Но как только мы приедем, я уйду своей дорогой. Не пытайся меня задержать или уговорить. Ты знаешь, что я могу сделать с тобой, если ты меня разозлишь, – она откинулась на сиденье и закрыла глаза. Она была груба. Резка. Эгоцентрична. И ей было всё равно на его мнение.