Плюшевая Борода

Жутко занят. Работа, дети, семья. Но так и быть, приду.

@Black Lamia Пролюбился второй спойлер вместе с содержимым, надо было не редактировать существующий, а накидывать в новом, но теперь уже че, ггвп х)

Имя: Иоанн Доминик Вит по прозвищу Тайгер Специальность: медик широкого профиля Симбионт: синий кубик

Только-только стихли жаркие дискуссии и сошло на нет напряженное противостояние , как мы уже получили уникальный видеоматериал. В нем неизвестный (но очень смелый и поехавший самоотверженный гонзо-журналист) внедрился в ряды оппозиционеров и без их ведома запечатлел для потомков, как все выглядело изнутри (из самого або офо можно сказать). Таймкоды для тех, кому лень, жалко драгоценного времени или кто просто не любит творчество смелого и поехавшего самоотверженного гонзо-журналиста. 1:04. Первый акт роковой оперы в трагических тонах. На сцене появляется босс 1:27. Эсиопус кружится в танце смерти с Дао Деймосом, но ей не суждено пережить этот танец. Поэтому он так и называется инфа от кэпа 2:35. Неудачное раскрытие Локуса. 3:47. Неизбежно-закономерное падение наших свободолюбивых и прогрессивных героев, отринувших догматы капризных, извращенных и своенравных божеств. Добро повержено, надежды обратились в прах. Занавес Слава героям!

Эй, ну крайний могли бы и не прятать Спасибо за игру всем участникам. Тима мафов передает привет тиме мирных и отдельный — тиме шерифов. Чмафки <3 Маф, родной, топи! Верю в тебя, как Харон в кукурузий! :3

Опустив бутылку горлышком вниз, Локус решил добавить. Он сделал несколько возвратно-поступательных движений. В бутылке было пусто. Добавить было нечего. — Я шериф, идиоты.

И почему же ты, наш друг незрячий, не подозреваешь Мирто? Приворожила моя ставленница тебя? — Знамо мне, что дева сия рассеянна бывает к вечеру. Думы одолевают ее тревожные, и в суматохе всеобщей могла и опростоволоситься ставленница твоя. Однако помнить надобно, что вы, девы, призваны не только для услаждения славных мужей, но и на погибель им. Дело меж тем к вечеру клонится, но высказались не все. — Посему я сразу голос свой отдал при первой же возможности, чтобы потом початками кукурузия меня не побивали да не приговаривали: Плохой Локус, плохой, ничью нам сделал! или и того пуще: Плохой Локус, плохой, ничью нам разбил! Понимаешь, Геката, не люблю я кукурузий этот ваш. Никому по сию пору не сознавался в этом сирен, но Гекате решил раскрыть страшный секрет, шепнув на ухо с самым серьезным видом. - Аллегория у меня на него.

Нечто тёмное грядёт. На языке более приземленном это называлось ночь. — Вот смотрю я на тебя, Касисяндра, и диву даюсь. Вроде б ты дева многих достоинств, а несешь такой вздор. Во-первых, тащат обыкновенно те, кто чашу весов коварно и хитро в ту или иную сторону склоняет, а потом уже те, кто смелость имеет на собственное мнение. Исходя из этого меня и Мирту скорее можно приписать к лику злодеев, чем Арахну. Пирру же вообще без резона свою союзницу в первый же день спроваживать в Аида царство, ибо это есть крупный провал. Если все по-твоему и Пирр — лидер кознетворцев, да к тому же с перевесом голосов, то что мешало ему выгородить ревнивую свою сподвижницу и отбрехаться потом, воспользовавшись преимуществом и поддержкой своих соучастников, а не лишать себя козыря в первый же день? Умысел сей еще доказать бы пришлось, а это время, а время — это возможности. Вы тут с Эфиопусом (его на потом) представление разыгрываете на две флейты, а? Отвечай паскуда тварь!!!

Локус никак не мог взять в толк, почему никто по сию пору не молвил слова об Эсиопусе. Сирен безо всякого доверия относился к прочим своим коллегам, а если они при этом наяривали на флейте — подозрительно вдвойне. С Тесеем служитель прекрасного вчера, конечно, малость сплоховал, но виной всему было бухлишко и порыв внезапного вдохновения. Раньше надо было устраивать срывы покровов, сучьи дети! а не за минуту до моего поста — хотелось выкрикнуть в пустоту, но смысла не было, поэтому Локус поберег воздух и просто пошел куда глаза глядят, насвистывая песенку о том, как однажды в диком лесу нимфы, окружив трепетного и беззащитного юношу, застали его врасплох и, воспользовавшись сим положением, воспользовались им в положениях. В промежутках между фантазиями о том, какие именно это могли быть положения, одолевали сирена думы и более приземленные и тяжкие — и положения в них были иные, но не менее замысловатые. Голос Ипполита против Мирто странен, но когда тебя зовут Ипполит, ты как бы странный по умолчанию. Голос Пеона в самом начале с дальнейшим красивым уходом в закат также вызывает некоторые сомнения в мотивах. Из раздумий сирена вырвали какие-то бабищи, взявшиеся словно бы из ниоткуда, и тут бы и сказке конец, но Локус, не будь дурак, в сказки не верил, поэтому сразу на все согласился, на что девы, потирая ладошки, учинили некие игрища сексуально-алкогольного характера. Результатом стала полная и безоговорочная капитуляция сирена, просьбы пощадить и абсолютная утрата морального облика вкупе с утратой также сознания, эректильной функции и штанов, а также нити рассуждений. Возвратившись к остальным, сирен не без усилий озвучил свои догадки: — Флейтист юлит. Лучник-целитель оторван от реальности. Смазливый цветочник таит угрозу. — заявил он, а потом добавил. А потом добавил еще.

... так вот, слушай да на ус наматывай. Клянусь труселями Гермафродиты, все так и было! Слушай, говорю, да не перебивай Жила-была в дальних морских пучинах чудища морская по имени Сцилла, и так этой Сцилле не хватало мужского (или женского) внимания, что стала сия чуда бороздить просторы морские, что называется, в активном поиске. Не было у той Сциллы ни красивых полных губ, ни крутых бедер, ни даже самых захудалых сисек — одним словом, замухрыхой была та Сцилла. И не везло ей с поисками до тех самых пор, пока ей не встретился в ее странствиях несомый морскими ветрами бриг, палуба которого была щедро усеяна плодами гиперборейскими, початками кукурузия, людьми и женщинами. И увидав такое счастье, само плывущее ей в зубы (а вот зубы у Сциллы были, кстати, что надо), возрадовалась она аки дитя, запрыгала да затанцевала (вызвав тем ураган и чуть не потопив желанную добычу, вот дуреха). И молвила она, что поглотит она сии початки кукурузия, прочие плоды, людей и даже женщин вместе с их лютнями, арфами и прочими олисбами. Однако не тут-то было. Вызвался посреди всех людей самый смелый, что звался Локусом. И молвил он в ответ чудищу: — Взываю к тебе, о Сцилла, владычица и гроза морей! Согласишься ли отпустить нас, коли загадаю тебе загадку, на которую не сыщешь ответа? Увидав красавчика Локуса, потеряла сразу Сцилла голову, да не одну, а все шесть + еще столько же, плюс еще какое-то количество. И превозобладал над морской беспокойною гладью штиль, и отправилось суденышко далее по своим делам, и все жили счастливо, пока не началась логичка. А потом, конечно, поубивали друг дружку почем зря, но это, друг мой, уже совсем другая история..." Основной костяк будущей эпической баллады был, в общем, готов, но нужно было еще немного подумать над вычурностью и фразеологизмами. Ныне было недосуг — обсуждению, давно зашедшему в тупик, требовалась свежая струя. Помочившись с палубы, голый как перст сирен сказал: — Увы, я далеко не так умен, как прочие собравшиеся здесь, и даже близко не столь красноречив. - скромно потупив взгляд, игриво покрутил ножкой сирен. — Так что сыпать обвинениями повременю. А то как бы худого не вышло. Ибо добрыми намерениями устлана дорога в царство Аида, а у меня кроме намерений, штанов и инструмента пока ничего и нет. -— сирен не стал уточнять, какой именно инструмент имеет в виду. — Замечу, впрочем, что молчуны ( к коим ошибочно могли приписать и меня) мне наиболее подозрительны — тут велеречивая Геката права. Тесей, не промолвивший ни слова в ответ на обвинения Пеона, мне слегка подозрителен, но и только. Эсиопус — тип в высшей степени мутный, в основном потому, что тоже служитель муз. За этими поганцами глаз да глаз нужон! — поучительно помахав в воздухе пальцем, высказался Локус. — А также за Ареем. Ибо излишне молчалив и скромен он для служителя великого Ареса. Но голос все же против Тесея отдам сегодня.

А вы тоже пошлое подумали при взгляде на превью?

События минувших часов останутся в изможденном сознании лишь обрывками пергамента, расплывающиеся и нечеткие строки коего ускользающими во тьму черными воспоминаниями будут, словно ползучие гады, лихорадочно терзать Локуса. Толкучка и беготня, град ударов, осыпающих тело, то и дело выскальзывающее из рук обидчиков словно жирная оливка из сосуда с амброзией, тщетные выкрики о помощи (пробегающие мимо полностью игнорировали присутствие нуждающегося в помощи сирена, видимо, посчитав его одним из посланников тьмы, учитывая его инфернальный вид — рога, голые члена тела, умасленные оливой, перемешанной с копотью и грязью, бесноватый огонь в глазах, и в довершение — будто бы назло восставший πέος, разбуженный ото сна ощущением опасности и неминуемой гибели). И вот, когда финал истории нерадивого сирена уже должен случиться, и в сознании, пеленая взгляд, густеет алая тьма беспамятства, неожиданно является Локусу спасительная длань. Божественный размер! — думает сирен, хватаясь за нее, и тут же понимая, что не длань это вовсе, а что-то другое, но некогда раздумывать сирену. Того и гляди, катаклизм погребет его под сводами какого-нибудь блудильного дома или, не приведи боги, святилища. Думать совершенно нет времени, убеждает себя сирен, убаюкиваемый все более криками гибнущих людей и звуками разверзающихся тектонических плит (вот боги, вот засранцы, еще пронеслось в гаснущем сознании). Сморяет веки его сон, и снится ему поле, на котором вовсю колосится рожь, и сильные стебли с увесистыми гроздьями зерен почти не колышутся от слабого ветерка, но ветерок игрив и набирает силу, и вот уже вместо сплошной и пронзительной голубизны небес над рогатою головой простирается расчерченное фиолетовыми всполохами небо, грозное и черно-серое; и будто бы вопрошает оно его, требовательно и настойчиво, но не может разобрать сквозь удары молний Локус ни слова... — До завтрашней ночи... — доносится до него. — Что до завтрашней ночи??! — вопрошает он, объятый ужасом. — До завтрашней ночи должны вы будете избрать из рядов своих... — повторяет ветер. — КОГО?*??!?! — не в силах более выносить напряженного ожидания кричит Локус. — До завтрашней ночи должны вы будете избрать из рядов своих ВОЖДЯ! Перед лицом маячит лицо Пирра Луки Козлинаса, остановившего почти неминуемое шествие Локуса к вершинам Олимпа, где его ждет вино без побочности абстиненций, явства, коих ешь сколько угодно, но никогда не переешь и не потолстеешь, похотливые и красивые женщины без венерических заболеваний. Словом — сказка. Стиснув зубы и сдержав скупую сиренью слезу, Локус цедит: - Зотикусу Прекрасному вверяю я бразды правления. Пускай же ведет нас сей славный муж, невзирая на все возможные тяготы и лишения, сквозь злоключения и опасности к светлому социалистическому будущему! И, уронив голову на грудь (к счастью, все еще присоединенную к шее, иначе бы быть беде), сирен засыпает и спит как младенец. Все время гадит под себя, орет и требует сиську.

Локус и Олимпийские Игры

Передышка кратка и почти мимолетна: вот глашатай возвещает о новом испытании, и Локус, покорно опустив голову, разоблачается от одежд, являя собравшимся далекое от атлетичного тело с бледной и дрябловатой кожей (увы, возлияния в кругу гетер и прочих блудниц проходят даром лишь для небожителей, прочим приходится мириться с несовершенством бытия, одышкой, ожирением и похмельем). Умащают его маслом оливы и отпускают восвояси. Воспользовавшись мгновениями до начала забега, сирен надевает прочные сандалии, что, по уверению продавшего их ему вертихвоста, «быстрые удобные как Геракл бесподобные». Недавние события все еще зияют в сознании не лишенной болезненности дырой, медленно обрастая деталями, упущенными в пылу азарта. Локус припоминает, что трюк с колесницей сработал, и что зрение ему вовсе не понадобилось, и что, должно быть, боги и правда явили ему свою милость, а значит тревожиться нет нужды, ибо и в этот раз все пройдет как гипербобрейский плод по маслу. Медленно подсыхая на солнце, означенное масло начинает стягивать кожу, а та отзывается легким зудом. Взволнованно перешептываются зрители, то и дело слышится смех и бравурные выкрики, и совсем изредка — оскорбления. Как-то это не по-олимпийски, думает сам себе Локус, с трудом сдерживая желание почесаться, а глашатай уже объявляет старт. Самым первым срывается с места сирен, внутренне все больше пораженный тому, насколько отчаянно он быстр. Поначалу легкий свист в ушах, сопровождающий его, слегка сбивает с толку, но и только, а кожа немного жжется, однако на втором круге свист оборачивается низким гулом, подобным тому, кой издают пчелы и прочая шелупонь, а жар стократно усиливается и забирается под кожу, почти в самое нутро. В начале третьего круга Локус едва дышит, весь с ног до головы объятый скрытым пламенем и взмокший от пота, но темпа не сбавляет, а на финише он падает ниц, едва не задев каких-то простофиль. Простофили орут что-то нечленораздельное, вроде «Мочу на допинг!» или что-то в этом роде. Они потрясают какими-то книгами и листами, испещренными тонкой вязью текста, и брызжут слюной. Увы, Фортуна отвернулась от Локуса, настигает его вдруг озарение — иначе как объяснить целую толпу взбешенных зрителей, вооруженную палками из вчерашней баллады о голубой мантикоре и вполне очевидными намерениями? И, поскольку прилюдное осмеяние, побивание палками и плодами кукурузы (а она в этом году ох какая уродилась!) по чувствительным местам не входят в ближайшие планы сирена, то приходится ему брать себя в руки и бежать что есть мочи — благо, тапки ему вполне в этом способствует. И покуда бежит сирен, слагает песню вслух, ведь как знать, вдруг это его последняя прогулка на свежем воздухе. я не бежал уже так быстро уже примерно пять минут бегут за мной элланодики орут . я весь объят священным жаром я весь горю я весь в огне а нет постой-те ка ребята в говне . за что напасть сия мне далась за что удача отреклась элланодики догоняют и хрясь . попрать великие законы спортивных способов посмел на вот держи тебе под ребра кАзЕл . орут и бьют и очень больно и на душе сплошная боль ах метил ты в венок лавровый изволь . и осыпает град ударов туман в глазах и воздух сперт лежу, стону и проклинаю я спорт . о спорт ты мир какие враки о спорт ты ребер перелом я лучше буду неспортивным кАзлОм. Когда элланодики настигли летучего грека, все очень быстро закончилось — и сознание несчастного бегуна, коему не суждено было прославиться ни в одном из смыслов, милосердно соскользнуло во тьму. Порошки на конкурс :)

Никогда еще насмешка богов не была так колка, как сегодня, в этот роковой час. — Колесницы на старт! — огласил начало забега глашатай громогласным ревом. Локус, стоя рядом со своей колесницей под лучами палящего солнца, незряче таращится на нее. Как она выглядит? Блестит ли на солнце умопомрачительными переливами золота и самоцветов? Или она скромна, словно нимфа, застигнутая врасплох без пудры и теней? Прикованы ли к ней взгляды или она так же одинока, как он, стоящий сейчас рядом с ней, ее единственный и, возможно, последний спутник? Он делает шаг навстречу своей квадриге, полагаясь на запах лошадей. Те протяжно ржут. На ощупь взбирается Локус в колесницу, и, как следует сжав в потной ладони поводья, устремляет невидящий взор туда, где, как ему известно, горизонт отсекает от неба ровно половину. И после ввысь. Во взгляде его пустых серых глаз читается невыразимая печаль, страх и...облегчение. Пускай так, думает он, по-прежнему глядя в небо, которого ему не суждено узреть. Пускай я слаб, пускай моя участь горька и безутешна, и пускай эти сумасшедшие твари с инфернальным блеском в глазах погребут меня под грудой своих тел, копыт, грив и искореженного металла. Пускай я погибну на глазах у разгоряченной толпы ей же на потеху, и пускай толпа, даже этого не заметив, переведет свой взгляд на другого, более успешного возницу. Пускай те гроши, что ему пришлось отмерить за небольшое преимущество в виде усиленного каркаса и укрепленных спиц, послужат цели более благой, чем избранная им сегодня. Видят боги, он сделал это из худших побуждений алчной до пиршеств и услаждений земной натуры, но разве боги не таковы? Разве не мелочны и не грешны они также, как он? Разве не порочны? — Внимание! — не унимается глашатай, не позволяя ему ответить на заданный себе вопрос. Наибольшую опасность таит в себе разворот у столба, напоминает себе сирен. Именно этот столб встал на пути у многих несостоявшихся героев, преградив им путь к славе, жизни и женским ягодицам. Именно этот столб, который сейчас видят все. Все, кроме него. — Марш! Сердце прячется где-то внизу, у копыт. Вердикт вынесен, квадриги запряжены, толпы застыли в ожидании. Герой, который вовсе не герой, а совсем даже наоборот, безуспешно силясь унять дрожь в руках и коленях, ударяет поводьями и кони срываются в галоп, оглашая ипподром пронзительным свистом воздуха, рвущегося наружу из вмиг раскалившихся легких. Воздух густеет, становится осязаемым и горячим, терпким, наполняя все существо небывалым жаром. Сердце отмеряет каждый удар копыт, каждый стук колес, каждый выкрик и каждый взмах поводьев, ритуальным гулом вторит ему кровь в висках. Кажется, еще мгновение, и они разорвутся, осаждаемые ее безумным бегом. Не видя ничего, Локус молит у богов снисхождения, ведь они так похожи. Но боги в своем коварстве превосходят смертных мужей, — а могут с богами в хитрости сравниться разве что девы (но только те, которые красивые) и еще дети (но только те, которые некрасивые), — и благословляют своей милостью так, как им заблагорассудится. Со стороны все выглядит так, будто Локус отчаянно смел и смеется над опасностью, заигрывая с ней, словно с доступной гетерой из низших сословий, но на деле сирена просто охватывает приступ безумного смеха, выдворяющий из его головы все мысли, сомнения, страх и околофилософские рассуждения. Первый столб пройден, позади и второй, и третий, и девятый, и одиннадцатый. Давно осела пыль, но лишь затем, чтобы взметнуться рьяным облаком ввысь вновь. В последний, двенадцатый раз. Сирен финиширует третьим по счету. От смеха его горло болит, а мускулы напряжены. Цокая копытцами и поигрывая хвостом, он наблюдает за тем, как Эсиопусу водружают на голову лавровый венок. Ну надо же, служителям муз сегодня благоволит удача! Но вместо венка сирену вручают табличку и медаль. Что на них написано и написано ли вовсе, Локус разобрать не в силах — сильно трясутся руки. Чтобы не выдать истинного положения дел, сирен прячет табличку за пазуху, медаль следует за табличкой. Спасибо, что не надгробие, думает он, идя по своим делам. Усевшись на одной из трибун, он достает лютню (чудом уцелела!) и заводит песню о том, как тяжела жизнь музыканта и как сильно ее облегчают подношения и пожертвования благодарных слушателей, а также и о том, как однажды Арей, Зотикус и парень, который любит сосиски, организовали на троих из говна и палок, а также остатков своих колесниц приют для реабилитации участников бегов под названием "Голубая мантикора".

А можно в 20? (по МСК)

Услаждая слух и другие органы попутчиков, стремится Локус в Элиду, где среди лугов простираются дубовые леса. Шепчут ветвистые губы сирену о вековых тайнах да о забвении, о том, что тревоги и волнения смертных — ничтожная суета и суть тлен, вот только не слушает их сирен — слух его занят иными, более прозаичными вещами. Сплетаются вирши в голове сирена, но узор их непрочен, неказист, и тогда сирен безжалостно изгоняет их из сводов своего рогатого черепа. Наполняя другими, исполненными участью столь же горькой. Говоря более приземленно, не прет у Локуса со стихами. Но тут Осклид волею великого Зевса словно ушатом колодезной хладной воды отрезвляет Локуса; хочешь, не хочешь — а все одно песню сложишь. — Урановый стержень. Кхмм. — озаглавив произведение во славу несуществующих урановских чресел (и тем прочистив горло от накатившей вдруг хрипоты), Локус приступает к делу. — Уран был плодовит... — заводит он слегка фальцетом, и широким (от волнения) жестом ударяет по струнам лютни. — И чресл огонь лихой... — Неугасимой ептить...простите... епитимьей... (страдали все, включая сторуких гекатнохейров, и количество рук было очень кстати, по мнению Урана, если вы понимаете, о чем речь, кххм, простите, я продолжу) — Реял над страной...ооой.... - затянул ноту сирен, и закашлялся. Тучи сгущаются над поэтом, и самая темная из них недобро щурится клочьями черного пепла. Но сирен продолжает петь, невзирая на приступ полной творческой импотенции, заставшей его так некстати. — И Гея как-то раз... — Устав от этих ласк... — Вручила сыну серп... — Добавив: Сына, режь! Слог безнадежно рушится под давлением неизбежного, но сирен, не унывая (или искусно делая такой вид), продолжает петь. И голос его, поначалу нестройный и хриплый, набирает полноту и мелодичность. — А сына не дурак... — С серпом пришел к отцу... — И заявил: Я положу конец... — Твоему концу! В этот момент среди собравшихся начинают слышаться смешки, но волшебство, заключенное в лютне самим Ахелоем (вот проказник, кстати, а кто это?), сопровождает смех нотками вожделения. Среди собравшихся становится слышен не только смех, но и другие звуки. Сдержав лукавую ухмылку, слепой музыкант продолжает. Незримо витает у плеча Эрато, налюдая за подопечным с легкой небрежной ухмылкой, так свойственной всем без исключения музам. — Уран, продрав глаза... — Уставил их в юнца... — И воспросил: Как смеешь ты — Переть против отца... Сама идея, заключенная в данном произведении, рискует стать бунтарской, если не хуже. И Локус, чуя, куда дело идет, резко меняет темп, делая его хаотичным и рваным, и тем воздавая оду еще и отцу Урана, нерукотворному Хаосу. — Ты слишком плодовит... — И чресл огонь лихой... — Чрезмерно ядовит... — И реет над страной... В сию самую секунду пред мысленным взглядом сирена встает выражение лица Урана, услышавшего эти слова, и лирическая баллда с трагическим подтекстом рискует стать комедией. Сдержав себя небывалым усилием воли, Локус продолжает гнуть то, что гнуться не должно ни при каких обстоятельствах. — %: твою мать, сынок... — Я гекатонхейров %:! — Я %: даже овец (увы, альтернатив на тот момент не было, пришлось довольствоваться малым) — Теперь тебе п%%%%! Концовка, что называется, альтернативная, думает про себя Локус, но сейчас так модно — когда концовок много (но суть по-прежнему одна). Это вселяет в выбирающего иллюзию свободы воли, позволяя держать его в узде пуще прежнего. С такими философскими мыслями Локус кончает произведение. — О нет, кричит КронОс... — Я не сверну назад... — Но речь его осложнена... — Серпом, вкручЁнным в зад. Публика взрывается бурными овациями и отчаянно эякулирует. Сирен учтиво кланяется и спешит подальше, пока не поздно, и совершенно на всякий пожарный.

Локус, рогатый сирен что во мне назвал ты господним даром это след не нежности а удара вот подставлю щеку опять под длань и пою а он говорит мне встань(с) Согласно легенде, на одной из свадеб Эрато, покровительница любовной поэзии, заскучав, протянула свою лиру слепому музыканту, тот заиграл мелодию и все присутствующие на свадьбе почувствовали непреодолимое желание никогда не расставаться. Музыканту не суждено был прозреть милостью высших сил, зато у него выросли рога, хвост и копытца. Спустя немного времени голосистого смертного заприметил речной бог Ахелой явил ему свою благосклонность в виде лютни, возбуждающей помимо желания никогда не расставаться другое, более приземленное, но не менее романтичное желание не расставаться прямо сейчас. С тех пор Локус шатается со своей лютней по свету и поет песни всем, даже тем, кто не любит музыку. После чего они начинают любить музыку и все, до чего могут дотянуться. Сам же Локус по большей части печален и взгляд его, пустоватый и отрешенный, свербит пустоту. Ходят слухи, что бард так и не смог простить богам насмешку над ним. Но всем, как водится, плевать.

Спасибо всем за игру простите Перуна ради Мирным удачи :)

С видом на диво благопристойным лупил Вышата яблочки наливные да помалкивал, ума-разума набирался, хайла не раскрывая, да думу думал: за каким лешим приперся он сюда с дружиною энтой? По всему выходило одно. Приперся он сюда с дружиною энтой яблоки лупить. Высокий бледый лоб всколыхнул невод морщин — то витязь думу надумал. - Красемир. - молвил Вышата кратко да, смежив веки, туто же и уснул. Яблочко наливное лупанув раз-поразу, вестимо.

- Я Вышата, парень славный Хоть немного и дурной Прихожу я и тревожу Драных кошаков покой А теперь смердячий бес Говори мне все как есть Кто таков откуда будешь И какого х*** здесь?

- А я слыхивал, что тантары энти какую-то хворь ехзатичную, коронахворью именуемую, переносят с места на место и инфицировают ейными бацилами всех, у кого кожа бела. - вмешался кто-то. Вышата поморщился да сплюнул. Наскучило витязю сие пешестранствие хуже пареной редьки — ни тебе смертоубийств, ни насильничаний над бабами и мужиками, ни пересудов по корчмам, ни доброй браги, ни дажить худого мордобития или ладьи с водой, в коей омыть можно было бы мужеские свои мускулья, дабы все окрестные собаки, бабы и скаженные зашлись в эхстазисе. Эх, щас бы тартарину промежу глазищев косых палицею проложить! Или бабе промеж...кххм. Мечтательно лобызнув губы, Вышата огляделся в поисках баб или хотя б кого покраше, чем смерд в треухе. - Кис-кис-кис, котик. Come to daddy, pussy. - позвал Вышата шерстяного кишкаблуда на бусурманский манер. Оценил Вышата кота и кот Вышате приглянулся. Ну, раз бабы с мужиками несговорчивые, то и кот сгодится. На том и порешил Вышата. Поплевал на ладони, кои заскорузлой коркою покрыты давеча уж были от регулярных упражнениев с топором двухручным, двинулся витязь к коту.

...таперича весь мир стоит на краю, дивясь вниз на чертово пекло. Все эти травницы, травники, сладкогласые болтуны.. И отчего-то вдруг никто не ведает, что баять. Подо мной этот ужасный град, он гомонит яко скотобойня, полная скаженных байстрюков, а ночь смердит блудом и нечистой совестью.... Прибывши на место лобное, кинул Вышата комоня остывать на стогне да ринулся в хату, отворив дверь в хоромы ногою, в сапог булатный облаченою. На счастье дверь не затворена на засов была, супротивно стоять бы корчме без двери и без засова. Ветер да пыль да гомон пущать, да праздных пропойцев. Не диво, буркнул себе под нос Вышата и сплюнул на доски, зыркая по странам. Все вкругорядь были щуплые да низкорослые, соплей перешибешь. - Тащи скоромного да браги, пес шелудивый! Да поживей, коли жить хочешь! - рыкнул Вышата на кормаря и водрузился седалищем на самый большой стхул.