Плюшевая Борода

Angry Nerds Жили-были три злобных нерда: Них-Них, Нах-Нах и Пох-Пох. И все у нердов было хорошо, за исключением того вопиющего обстоятельства, что кинематографическая вселенная марвел - говно, новый тор - баба, а anthem - 2.0. Повсеместно в интернетах царила несправедливость и кто-то вечно бывал неправ, поэтому работы у нердов не убывало, однако финальной каплей в чаше нердовского терпения стала новость о том, что граф Дракула сочетается узами брака с некой Эммой, о которой нерды не то что не слышали, но и даже не видели - ни на порнхабе, ни в других местах. Естественно, отвергнуть предложение посетить сие мероприятие (приглашения на которое нердам никто не присылал) нерды не смогли, немедля ринувшись собирать свои манатки - пару упаковок энергетического напитка burn in fucking hell, чистые трусы (одну пару на троих) и весь двач целиком на дискетах формата 1.44.

Мимо то и дело снуют люди и реже - эльфы. Ощущение внутреннего тепла постепенно сходит на нет, застрявший в горле комок срывается вниз и катится в пустой желудок, напоминая мне о пропущенном завтраке. - Как считаешь, отыщется в этом лагере угощение для пары будущих героев Ферелдена? - спрашиваю я. Жест маленькой Бланки поселяет внутри меня неясное ощущение стыда, но я отмахиваюсь от мыслей об этом как от жгучей гусеницы татураны.

Я мягко сжимаю плечо Бланки и смотрю ей в глаза. - Каждый из нас. - говорю ей я. - Каждый, кто отыскал в себе достаточно смелости оказаться на пути у порождений тьмы. Будь храброй, маленькая Бланка, и будь сильной, но помни, что храбрость неразлучна со страхом, а сила - оружие, и стало быть, владеть ей - искусство. Помни об этом. Уже собираясь выпустить ее плечо, я вдруг произношу то, чего не собирался. Судорожная дрожь охватывает меня, зубы несколько раз ударяются друг о друга, а глаза словно бы загораются изнутри. Цепенеющие пальцы на хрупком плече смыкаются в тугой замок. - Цена за служение всегда велика, и мы заплатим ее сполна, но жертвы, что мы принесем, не будут напрасны. - говорю я не своим голосом. - Не бойся, я не причиню тебе зла. Ты веришь мне? Порыв стылого, нездешнего ветра окутывает меня, окончательно приводя в чувство и охлаждая мой пыл. Я гасну подобно факелу, прогоревшему без следа, и выпускаю плечо гномки.

Повстречав по пути маленькую Бланку, я приветствую ее скупым кивком и иду дальше, но она окликает меня, называя чужим именем - порой я зову так смуглого бородача Дункана, а гномка, похоже, в растерянности просто ошиблась. Невеликая потеря, решаю я, и, обернувшись ей навстречу, останавливаюсь. - Shanedan. - говорю я. - Ты больше не наносишь рисунков на свое лицо. Почему?

Прежде, чем я успеваю раскрыть рот, своды черепа сотрясает гулкий вой. Скажи нет, настойчиво твердит он. Противоречивые чувства захлестывают меня - одна часть моего естества противится угождать, но другая, та, что хранит ржавые звенья цепей, нуждается в этом: тюрьма, что внутри меня - самая страшная из всех моих тюрем. Рыцарь в закопченных, окровавленных латах стоит передо мной, я ловлю его взгляд, и, уже не в силах отвести глаз, чувствую, как все во мне отзывается болью - его болью. Глаза, что горят ярче солнца, выжигают во мне дыру. Ком шершавой слюны катится по пересохшему горлу. - По пути сюда мне повстречался розовощекий юнец, чьи губы едва тронул первый мягкий пушок. - говорю я. - Ему неведомо о том, что этот мир неподвижен, ведь для него он подвижен больше, чем ты можешь вообразить. И когда он будет пускать кровавые сопли и биться в агонии - держись от него подальше, а то как бы он тебя не испачкал. В этой реальности. Поднеся ладонь ко рту, я ощупываю следы шрамов; прикосновения дарят почти забытое ощущение и напоминание - каким бы горьким ни был сделанный нами выбор и какое бы порочное бремя в себе не нес, цена нам по силам. По силам, если мы того пожелаем. - Прощай, целительница. - говорю я напоследок. Потом, развернувшись, я отворачиваю полог и выхожу наружу.

- Едва ли - говорю я, пожимая плечами. - Но знание не означает спасение. Будь иначе, мудрецы жили бы вечно. Однако они дряхлеют и умирают. Ты за этим меня искала? Время в ожидании я коротаю за пристальным разглядыванием убранства полевого госпиталя: некоторые из инструментов знакомы мне, а некоторые я вижу впервые, и не без любопытства изучаю их, вертя в руках и всячески ощупывая. Появление целительницы застает меня с одним из них в руках - по виду это довольно большой нож, похожий на кинжал с тупой пятой; подобным, размышляю я, удобно разрезать повязки и окровавленную одежду без риска повредить живую ткань. Я кладу инструмент на место и, не говоря больше ни слова, пристально смотрю на целительницу.

- Кадан. Я стою еще какое-то время у костра, увлеченный его беспокойным трепетом; рыжие сполохи жарко касаются моих щек, их пылкий порыв оставляет на теле жгучие отпечатки, ярче и острее всего - на лбу и груди; время теперь течет для меня неспешно, и я позволяю ему и пламени взять верх над мятущимся разумом. Созерцание умиротворяет меня, дыхание становится ровным и легким. Лобзания пламени то нежны, то беспокойны, то болезненны но в каждом прикосновении есть нечто прекрасное - пробуя это ощущение на вкус, я силюсь постичь его, но оно, подобно ускользающим от ветра языкам огня, всякий раз сбегает из под самого моего носа. От яркого солнца и трескучего пламени меня бросает в жар, и я, избавившись от зипуна, повязываю его на пояс. - Спасибо. - добавляю я после затянувшегося раздумья. - Пойду. Разыщу ее. Пахнет дымом и прелой листвой. Рана в боку отзывается ноющей болью, и я, ощупав ее, с удивлением отмечаю, что она далеко не так скверна, как прежде. Если бы довелось мне выбрать, чувствовать ли самую страшную боль на свете или не чувствовать никакой вовсе, на какой выбор я бы решился? И не самые ли страшные демоны прячутся там, где нет боли, и не боль ли - одна из граней существования, символ поиска, то, что мы вынуждены хранить в себе, как напоминание и предостережение? "Ты здесь?" Крохотные искры кружат над костром в нервном танце - маленькие соглядатаи большого веселого бога искренны в своем служении, и мне стоит последовать их примеру. Одернув себя напоминанием о данном Коултону обещании, я справляюсь о местонахождении здешнего viddathlok и спустя несколько минут оказываюсь у входа в один из шатров. - Я ищу Лирил. - говорю я громко. - Мне сказали, что я могу отыскать ее здесь. По моей обнаженной груди медленно течет крупная капля пота.

- Ради огня, что еще пылает, позволь мне войти. - говорит он, но губы его не двигаются. Нас двое в этом чертоге, я и он. Жалкий и сгорбленный, он стоит передо мной, и кровь течет у него по виску, капает на нагрудник и шею, которая тоже кровоточит - к ней прижата его рука, его левая рука с длинными узловатыми пальцами. Он дрожит, в лихорадочном блеске его глаз отражается печаль; кажется, еще немного, и мучительные узы, овладевшие им, пожрут его целиком. - Впусти меня. - снова говорит он, глядя на меня. Голос у него хриплый, потрескавшиеся с белесыми прожилками, почти синие губы истерзаны скорбью, и улыбка горькая словно камек блуждает по ним. Не в силах пошевелить губами, я безмолвно взираю на него. Тишина становится все невыносимее, под гнетом ее тяжелого, густого взгляда по коже ползут мурашки. - Нет. - говорю я. Не без усилия я озираюсь вокруг: всюду, насколько хватает взгляда, лежит беспредельная тьма - здесь, осеняет меня внезапно, не существует времени и пространства, и законы привычного мира не властны над этим местом. Животный страх овладевает мной, и я кричу, но из горла вырывается лишь сдавленный сиплый стон. Я падаю на колени, но, так и не почувствовав под собой твердыни, проваливаюсь вниз; тошнотворно кружится голова, а зубы отзываются зудом. - Нет. - повторяю я, падая. Словно обезьяна в раскидистых ветвях финиковой пальмы звонко стрекочет мой страх. Чья-то рука мягко ложится на мое плечо, вырывая меня из пут липкого наваждения. Я поднимаю голову и пара сверкающих невыносимо ярким огнем глаз уставляется на меня. Не в силах унять мелкую противную дрожь, я что-то шепчу. Дрожь крепчает, я ощущаю ее леденящую хватку на коже. - Твой страх напрасен, рогач. - говорит он, схватив меня за полы зипуна и слегка встряхнув. - Очнись. Это не Тень. Я снова озираюсь кругом и вижу, что тьма отступает - вместо нее все наполняет неяркий теплый свет, какой можно увидеть в печи, он придает мне уверенности и сил смотреть прямо, и я рассматриваю лицо моего мучителя - оно все еще чрезмерно худо и скулы его остры, а под пергаментной кожей можно разглядеть узоры тонкого мрамора вен, но губы на нем больше не мертвенно синие, а в глазах живет восторженное ликование пламени. - Впусти меня. - просит он, и ладони его касаются моих висков. Я кричу, кричу так громко, что перестаю слышать все, кроме собственного вопля, пока все его воспоминания, каждый прожитый им день от колыбели и по сию пору врываются в мое сознание: некоторые из них жалят болью и сожалениями, как стрелы, некоторые обжигают стыдом и раскаянием, как клеймо, а от некоторых по телу разливается сладкая нежная патока. Как яд. Я кричу, и в горниле этого вопля рождается осмысленный звук. - Кххм. - говорю я, прочищая горло. - Пить. Дайте воды. В лагере возле костра кто-то полирует копье, кто-то режется в карты, кто-то прилаживает к старой рукояти новое лезвие, кто-то раздает приказы, кто-то их выполняет, а кто-то гоняет лысого. Эй, Лысый, а ну ходь сюды! - доносится до меня будто бы сквозь туман. В горле противно саднит.

- Мараас. - говорю я, и в эту же секунду на меня нисходит тьма. Как подкошенный я падаю вперед, прямо на золоченого мальца. Хватаю его руками за плечи, но пальцы соскальзывают с полированного металла, и я, сам того не желая, преклоняю колени перед правителем этих земель. В глазах темнеет, и неплотный обед просится наружу, схватывая спазмом грудину и вынуждая меня зайтись приступом дрянного кашля. Я медленно считаю до трех. Один. Я один. Сквозь муки являясь на свет, сквозь муки срываясь во мрак - я один. Один меч, один щит, одна вера. Один бог, одна ложь. Одно имя. Один удар. Все по кругу. Непроходимой стеной меня окружает лес. Два. Две пары глаз, две пары рук, влажный танец губ. Два имени, два сердца, две судьбы, две дороги. Два проклятых пути. Куда бы не отправилась она, я последую за ней. Нам никогда не быть вместе, но я последую за ней. Пахнет кровью, и кружится голова. Три. Три тени у ночного костра. Три поваленных сосенки, три фигуры - колдунья, маг и храмовник. Исполинские стволы деревьев, немые привратники здешних мест, маячат над головой, вздымая изнутри и выхлестывая наружу еще больше ненависти своими тяжелыми черными взглядами. Будь проклята, ведьма. И ты, маг, отправляйся во тьму. Желваками по скулам катятся мгновения, шелестят на коже теплой солью; перемежая свой бег гулкими ударами сердца, струятся и падают вниз. Вода обратится в грязь, грязь станет золой, а золу смоет дождь, и все повторится вновь. Последний пузырек лириума опустошенным катится в траву и разбивается о камень, отзываясь напоследок звенящим вскриком. Я достаю из ножен клинок, покрепче сжимаю щит и иду вперед - маг, будь он неладен, дает мне первосортный отпор, и я, не желая ударить в грязь лицом - разве что это будет лицо Гарака - сражаюсь храбро, отчаянно и жестоко: рублю наотмашь, мечу в самое сердце, бью остервенело и сквернословлю по-ферелденски, но ненависть и гнев - плохие слуги, и я, пропуская одну атаку за другой, роняю в чахлую траву все больше крови, пока наконец не падаю поверженный ниц. Цедя ругательства и пуская кровавые пузыри, я продолжаю ползти, но каждый следующий дюйм кажется невозможнее предыдущего, каждый вдох сулит новую боль, а крови все больше: каждая толика ее, некогда принадлежавшая мне, течет сквозь пальцы, прижатые к шее, но я больше не делаю попыток встать. Запах, ржавый и омертвелый, густо бьет в ноздри. Где-то в ветвях каркающе щебечет галка, узорчатый полоз, еле слышно шурша, ползет по палой листве. Одна из лягушек, затаившихся среди примятой травы, ныряет в воду, половинка луны срывается с неба и следует за прыгучей. Принимая принесенную жертву, озерцо наливается красным, но главное подношение ждет его впереди. Я ползу, задыхаясь пропитанным гарью воздухом. Впереди полыхает, весело шипя, яркое пламя. Я льну ближе, позволяя ему обнять меня. Я целую огонь в янтарно-алые губы, и он отвечает мне. Кожу обжигает живая боль, проникает вовнутрь и растекается сверкающей благодатью, заполняя меня целиком; я взрываюсь, источая ослепительное сияние, и пульсирую волшебным светом, возрождаясь из ничего и обращаясь в ничто. Купол черного неба не в силах сдержать мой порывистый полет, я разрываю бренную плоть этого мира и парю среди звезд. Впусти меня. Заклинаю тебя дыханием Создателя, впусти меня. Ради огня, что еще пылает, позволь мне войти. Я падаю, а потом встаю. - Мараас. - шепчу я, вставая. И теряю сознание.

- Jesus fucking Christ. - said Vorone.

V O R O N E T H A N R I L L A R Дети горькой истории С семнадцати лет она родила троих детей для этого змееподобного мужчины. Все мальчики. Он был очень доволен. Первый из них, сильный и крепкий, весивший почти восемь фунтов, был именно тем наследником, о котором мечтал Боб. Он вырос стройным, энергичным и совсем не похожим на Боба. Что бы ни делал Боб с мальчиком, в его душе не было ни капли подлости. Он даже жука не обидит, говорили про него. Но он был счастлив водить машину, и поэтому Боб сказал ему водить машины, думая, что, возможно, бензин и острые ощущения от скорости сами по себе вызовут некоторый огонь в крови мальчика. Однажды ее сын (мужчина, в то время достаточно взрослый и умный, чтобы стать следующим участником совета, если ему так понравится) перевернул свою машину и сломал позвоночник. Оглядываясь назад, мисс Танриллар гадает, не нарочно ли он это сделал. (Она назвала его вороной, в честь одной из немногих птиц, которых знала. Умные, темные и быстрые были вороны, как и ее сын.) Она почти уверена, что нарочно. (Вполне уместно, сказал Боб о смерти их сына. У него всегда был слабый позвоночник. Тогда она по-настоящему возненавидела этого человека.) Второй мальчик (а этого она назвала Уокером в честь легендарного старого капитана прежних дней, которому было суждено привести ее братьев и сестер в страну завтрашнего дня), очень похожий на первого, только с чуть более острым умом, отправился в пустыню, чтобы помочь собрать спасательный груз (чтобы посмотреть на то место, где умер его брат, как он часто делал, знала мисс Танриллар). Он так и не вернулся. Мисс Танриллар все еще надеется на него, но это холодная, тяжелая надежда, которая сидит в глубине ее сердца и напоминает ей, что есть шанс, что он выжил, но она никогда не узнает, если он не вернется к ней. Третий - это Зенн. Слишком большой, с сердцем, которое не сможет поддерживать его тело после тридцатилетнего возраста, и головой, в которую легла вся тяжесть ее обреченной надежды. Его сердце нормального размера не могло получить достаточно кислорода через слишком большое тело, и поэтому его ум теперь замедлен. Подобно ребенку. Он всегда будет ребенком. Огромным, глупым ребенком. Она плачет по нему. Она оплакивает всех своих мальчиков. Если бы не Боб, она никогда бы их не получила, но если бы не Боб, они все еще были бы у нее. Ее хорошие мальчики. Самый старший из них мог бы превратить Нью-Топеку в рай, но рай - слишком досужая выдумка, которую этот мир не заслужил. Она стреляет и промахивается. На мгновение она вздыхает с облегчением, а затем ужасно злится на себя за то, что не сделала такой выстрел, когда у нее был шанс. Тогда ее мальчики, ее Ворон и Уокер были бы с ней. Он тащит ее за собой. Больно. Ее кости хрупкие, дыхание короткое, и она привыкла к комфорту склепа. Она не может этого вынести, не может, и Зенн маячит совсем рядом. Интересно, помнит ли он вообще, что она его мать? Скорее всего, нет. Она порезана, она вся в синяках, она сломана. Она захлебнулась слишком большим количеством крови, слюны и песка. Она слишком стара и слишком устала, чтобы сопротивляться. Да это и не важно. Она кричит, этот звук полон всей ее ненависти, и эта ненависть разрывает ей горло, и сердце ее открывается наружу. Все кончено. Боба больше не будет, только не для нее, и тем лучше. Она кричит, чтобы вороны поскорее убили ее. Она оплакивает своих мертвых сыновей и живого. Она плачет. Но тут кто-то идет по пыли, под палящим солнцем. Ему, по меньшей мере, тридцать лет, и он выглядит не лучшим образом. Он стоит перед ней, с кровью и краской, размазанными по его лицу. У него сломан нос. Она ждет, думая, что он ее убьет. - Больше никто тебя не обидит. - говорит он через мгновение. Кровь сочится и капает. - Убей меня и покончи с этим. - хрипло говорит она. Горло и губы у нее сухие, потрескавшиеся, шелушащиеся. От ненависти и жары. Он не двигается с места. Потом он опускается перед ней на колени и осторожно, очень осторожно, прикрывает ее раны. У нее не хватает сил выцарапать ему глаза, когда он осторожно поднимает ее с окровавленного песка - того, на котором лежит мертвое тело ее младшего сына. Слез уже совсем не осталось, и нет сил плакать. Она горит и ежится в полубреду, ей хочется подавиться мыслью, что кто-то предпочел помочь такой как она вместо того, чтобы убить. За изгибом песчаной дюны их ждет машина. Такая, на которой ездил ее сын. Ее Ворон. Они молчат некоторое время. - Не надо больше. - шепчет она ему, узнавая его милосердие. - Пожалуйста, не надо больше. - Никто тебя не обидит. - снова повторяет он. Она слышит это обещание. - Больше никогда. *** Нью-Топека находится в пределах видимости, когда они останавливаются, чтобы отдохнуть некоторое время. Мужчина находит тенистую остановку и делает все возможное, чтобы держать песок подальше от нее и ее ран. Его пальцы слишком мозолистые, чтобы быть перьями, но она все еще думает, что он может быть убийцей ворон. - Я думаю, что когда-то любила его. - говорит она ему, потому что если она мертва, а он здесь, чтобы перенести ее в следующую жизнь, то настало самое время излить душу. - У меня от него трое сыновей. Он кивает, ни слова не говоря. Так по-вороньи. Ее самочувствие оставляет желать лучшего. Она чувствует себя разорванной, опустошенной, но самое сильное головокружение проходит, и мужчина бережно укладывает ее подальше от солнца и песка. Ее голова покоится у него на коленях, он гладит ее по лбу и волосам. После очень долгого молчания она ловит его взгляд. - Так ты убьешь меня или нет? - хрипло спрашивает она, безуспешно пытаясь скрыть сиплое дребезжание страха. Он издает грубый, каркающий звук, который, как она понимает, является смехом. - Ну, мам. - говорит он, все еще кривя губы от смеха и сверкая глазами, - Если ты не можешь отличить меня от ворона, то кто тогда может?

На Кусланде лица нет; крепко сжав его плечо, я встречаюсь с ним взглядом. - Возмездие неминуемо грядет, кадан. - говорю я уверенно. - Ebadim astaar, ebasaam itwa-loh. Asit tal-eb*. Как любил повторять один мой знакомый karasaad, лучший кулачный боец нашего taam - не смотри по сторонам, пропустишь что-нибудь интересное. Не выпуская из виду эльфа и заодно ривейни, я провожаю Бланку взглядом. Мне жаль ее, я сочувствую ей и понимаю лучше прочих, и все же бессилен облегчить ее долю, но, ощущая зреющую во мне растерянность, я впервые в жизни испытываю не гнетущее бремя страха или стыда, а очищающий гнев; гнев, раскаляющий меня добела. Я сплевываю на пол. - Ты мне не нравишься, эльф. - говорю я, глядя Зеврану в глаза. - Сразу не понравился, и ничего не поменялось с тех пор. Не люблю недосказанностей, косых взглядов и шепотков за спиной, поэтому говорю прямо и без обиняков. Обидишь кого-нибудь из тех, кто дорог моему сердцу... Пауза, которую я себе позволяю, картинна не менее, чем страдания Зеврана несколькими минутами ранее, но я ничего не могу с собой поделать. - Я убью тебя и изнасилую твой труп. * - Они воспрянут, а затем мы заставим их пасть. Так будет. Приобретено долгосрочное стремление (Убить Хоу)

- Я иду допрашивать Ворона. Под мерный шелест страниц я проваливаюсь в небытие, и, погружаясь во тьму, барахтаюсь в ней словно выброшенный на берег дельфин; подобно ему, стремящемуся избавиться от остатков снастей и беспомощно бьющемуся о берег, я хочу вернуться назад. Время мучительно сохнет солью на коже, и мутнеющий взгляд видит все меньше, но я по-прежнему оголтело хлещу плавниками. Израненное об острую гальку брюхо противно саднит, слабость берет свое, и я почти готов сдаться ей на пир, как вдруг одна из волн, резвая и напористая, вознаграждает меня за упорство. Я слышу, как скользят по влажному песку крохотные чешуйки на коже, чувствую, как меня окутывает прохлада и легкость, и как ледовитая толща смыкается над моей головой. Подводные потоки подхватывают меня, подставляя мне свои широкие спины, и я плыву. Меня ждет дом. Я кричу, кричу изо всех сил, и из короткого клюва наружу рвется стрекочущий свист. - Я иду допрашивать Ворона. - говорит басвараад. Необъяснимое чувство утраты размером со все нутро слабеет до едва различимого зуда. - Ладно. - коротко говорю я и встаю с кровати.

Maraas Опьянение подбирается с внезапным коварством убийцы. Все идет своим чередом, когда вдруг, отпустив шутку о том, как в таверну входят эльф, воришка и принцесса, и содержатель таверны спрашивает "что тебе налить", я чувствую, что приятное нутряное тепло мягкой волной катится по телу, и желание говорить и слушать стремительно улетучивается, отворяя место другому - уронить голову на руки и уснуть, или запеть какую-нибудь песню, но я молчу, припомнив, что не знаю ни одной. Окружающие меня предметы, люди и даже эльфы враз красивеют, а их смазанные очертания отчего-то пробуждают во мне тошноту и головокружение. Я встаю из-за стола и нетвердой походкой отправляюсь на поиски отхожего места - вино подходит к концу. Nehraa ataashi asaara meravas adim kata*, приговариваю я, выпростав хозяйство наружу и ошалело сотрясая им в воздухе в бесплодных попытках выдавить хоть каплю. Nehraa ataashi asaara meravas adim kata, повторяю я в очередной раз, когда меня сражает приступ шалого смеха, и я вдруг отчетливо осознаю себя пьяным. В висках стоит тяжелый болезненный гул, а во рту пахнет так, что лучше бы не пахло. Морщась, я швыряю себе в лицо пару пригоршней ледяной воды из бадьи для умывания, и это отчасти приводит меня в чувство. Клинок моего сознания плавно приобретает прежнюю остроту. К столу я возвращаюсь умытым, посвежевшим и твердо стоящим на своих двоих, хоть и не без поддержки посоха. Его я крепко сжимаю в руке - не менее крепко, чем держал до этого тот, другой. При мысли о нем щеки мои занимаются жгучим пламенем, взгляд натыкается вначале на Карс, затем на Бланку, а после почему-то на ривейни, и вожделение смыкает меня в своих порочных объятьях. Я сдавливаю первое подвернувшееся плечо, и, закашлявшись, прочищаю горло из первого подвернувшегося кубка. - Басвараад. - путано бормочу я, но голос срывается от крепости выпитого. Глотка горит огнем. Клаус, праведный отец Риты, ранним-ранним утром Больше всего на свете Клаус, отец Риты, ненавидел две вещи - свою работу и мыться. Каждый день он терпел духоту и печной жар, подавал и разносил, фаршировал и разделывал, панировал и пассировал, бланшировал и подворовывал. Каждый день ему приходилось изображать радушие и готовить, готовить, готовить, а еще прятать честно сворованное так, чтобы никто не нашел. Каждый день Клаус, отец Риты, ходил по лезвию ножа, но сегодня, да, именно сегодня, все должно было измениться. Сегодня Клаус замыслил свое величайшее свершение - забрав наворованное и непутевую дочь, свалить из этой дыры. Сегодня все должно было измениться, размышлял с долей мечтательности Клаус, отец Риты, когда, согласно всем законам воздаяния, ему воздалось. Еще всего мгновение назад он со сладостной миной на угреватом лице думал о том, что слышал от свояка свояченицы троюродного брата третьей жены шурина по отцовской линии жены матери, что в Денериме нынче неразбериха, кадровый кризис и нужны рабочие руки, а теперь его глаза видели то, что сам Клаус, отец Риты видеть если бы и желал, то лишь в самом страшном и кошмарном сне. Детина с быка величиной обжимался с его цветочком, с его луговым одуванчиком, с его Ритой, и не только лишь обжимался, а еще и грязно целовал ее в губы, но что было хуже всего - происходило все, судя по всему, по взаимному согласию двух сторон. - Ублюдок, мать твою, а ну иди сюда дерьмо мабарье, решил к Рите лезть? Ты, зас... - договорить Клаусу, отцу Риты, не позволили обильные массы слюны, заполнившие собой рот. Внезапно мир утратил стройные знакомые очертания, перевернувшись с ног на голову. В глазах у Клауса, отца Риты, побагровело, и схватив первое, что подвернулось ему под руку - а подвернулся ему тяжеленный обух, которым в таверне подпирали не менее тяжеленную дверь в стряпничную - он со всей дури опустил тот его конец, что потяжелее, на затылок шибко занятому важным делом молодому быку! Последний такой прыти не ожидал, поскольку стоял к Клаусу спиной, и кубарем свалился на пол. Рита, голося во все горло, разразилась рыданиями, упала на пол следом и принялась ощупывать бездыханное тело, пытаясь то ли обнаружить признаки жизни, то ли довершить начатое пылким любовником, то ли еще что. Клауса, отца Риты, тут же хватил удар. Сердце его остановилось мгновенно, бесповоротно и навсегда. * - Ради дыхания Дракона, с этим нужно покончить.

Что-то в эльфе пробуждает внутри меня смутное беспокойство. - За знакомство. - говорю я и опустошаю кружку до дна. - И за огонь. За негасимое пламя. Тыльной стороной ладони я вытираю губы. - Внутри нас. Пусть оно светит ярко, и пусть свет его озаряет нам путь.