Плюшевая Борода

Я мягко сжимаю плечо Бланки и смотрю ей в глаза. - Каждый из нас. - говорю ей я. - Каждый, кто отыскал в себе достаточно смелости оказаться на пути у порождений тьмы. Будь храброй, маленькая Бланка, и будь сильной, но помни, что храбрость неразлучна со страхом, а сила - оружие, и стало быть, владеть ей - искусство. Помни об этом. Уже собираясь выпустить ее плечо, я вдруг произношу то, чего не собирался. Судорожная дрожь охватывает меня, зубы несколько раз ударяются друг о друга, а глаза словно бы загораются изнутри. Цепенеющие пальцы на хрупком плече смыкаются в тугой замок. - Цена за служение всегда велика, и мы заплатим ее сполна, но жертвы, что мы принесем, не будут напрасны. - говорю я не своим голосом. - Не бойся, я не причиню тебе зла. Ты веришь мне? Порыв стылого, нездешнего ветра окутывает меня, окончательно приводя в чувство и охлаждая мой пыл. Я гасну подобно факелу, прогоревшему без следа, и выпускаю плечо гномки.

Повстречав по пути маленькую Бланку, я приветствую ее скупым кивком и иду дальше, но она окликает меня, называя чужим именем - порой я зову так смуглого бородача Дункана, а гномка, похоже, в растерянности просто ошиблась. Невеликая потеря, решаю я, и, обернувшись ей навстречу, останавливаюсь. - Shanedan. - говорю я. - Ты больше не наносишь рисунков на свое лицо. Почему?

Прежде, чем я успеваю раскрыть рот, своды черепа сотрясает гулкий вой. Скажи нет, настойчиво твердит он. Противоречивые чувства захлестывают меня - одна часть моего естества противится угождать, но другая, та, что хранит ржавые звенья цепей, нуждается в этом: тюрьма, что внутри меня - самая страшная из всех моих тюрем. Рыцарь в закопченных, окровавленных латах стоит передо мной, я ловлю его взгляд, и, уже не в силах отвести глаз, чувствую, как все во мне отзывается болью - его болью. Глаза, что горят ярче солнца, выжигают во мне дыру. Ком шершавой слюны катится по пересохшему горлу. - По пути сюда мне повстречался розовощекий юнец, чьи губы едва тронул первый мягкий пушок. - говорю я. - Ему неведомо о том, что этот мир неподвижен, ведь для него он подвижен больше, чем ты можешь вообразить. И когда он будет пускать кровавые сопли и биться в агонии - держись от него подальше, а то как бы он тебя не испачкал. В этой реальности. Поднеся ладонь ко рту, я ощупываю следы шрамов; прикосновения дарят почти забытое ощущение и напоминание - каким бы горьким ни был сделанный нами выбор и какое бы порочное бремя в себе не нес, цена нам по силам. По силам, если мы того пожелаем. - Прощай, целительница. - говорю я напоследок. Потом, развернувшись, я отворачиваю полог и выхожу наружу.

- Едва ли - говорю я, пожимая плечами. - Но знание не означает спасение. Будь иначе, мудрецы жили бы вечно. Однако они дряхлеют и умирают. Ты за этим меня искала? Время в ожидании я коротаю за пристальным разглядыванием убранства полевого госпиталя: некоторые из инструментов знакомы мне, а некоторые я вижу впервые, и не без любопытства изучаю их, вертя в руках и всячески ощупывая. Появление целительницы застает меня с одним из них в руках - по виду это довольно большой нож, похожий на кинжал с тупой пятой; подобным, размышляю я, удобно разрезать повязки и окровавленную одежду без риска повредить живую ткань. Я кладу инструмент на место и, не говоря больше ни слова, пристально смотрю на целительницу.

- Кадан. Я стою еще какое-то время у костра, увлеченный его беспокойным трепетом; рыжие сполохи жарко касаются моих щек, их пылкий порыв оставляет на теле жгучие отпечатки, ярче и острее всего - на лбу и груди; время теперь течет для меня неспешно, и я позволяю ему и пламени взять верх над мятущимся разумом. Созерцание умиротворяет меня, дыхание становится ровным и легким. Лобзания пламени то нежны, то беспокойны, то болезненны но в каждом прикосновении есть нечто прекрасное - пробуя это ощущение на вкус, я силюсь постичь его, но оно, подобно ускользающим от ветра языкам огня, всякий раз сбегает из под самого моего носа. От яркого солнца и трескучего пламени меня бросает в жар, и я, избавившись от зипуна, повязываю его на пояс. - Спасибо. - добавляю я после затянувшегося раздумья. - Пойду. Разыщу ее. Пахнет дымом и прелой листвой. Рана в боку отзывается ноющей болью, и я, ощупав ее, с удивлением отмечаю, что она далеко не так скверна, как прежде. Если бы довелось мне выбрать, чувствовать ли самую страшную боль на свете или не чувствовать никакой вовсе, на какой выбор я бы решился? И не самые ли страшные демоны прячутся там, где нет боли, и не боль ли - одна из граней существования, символ поиска, то, что мы вынуждены хранить в себе, как напоминание и предостережение? "Ты здесь?" Крохотные искры кружат над костром в нервном танце - маленькие соглядатаи большого веселого бога искренны в своем служении, и мне стоит последовать их примеру. Одернув себя напоминанием о данном Коултону обещании, я справляюсь о местонахождении здешнего viddathlok и спустя несколько минут оказываюсь у входа в один из шатров. - Я ищу Лирил. - говорю я громко. - Мне сказали, что я могу отыскать ее здесь. По моей обнаженной груди медленно течет крупная капля пота.

- Ради огня, что еще пылает, позволь мне войти. - говорит он, но губы его не двигаются. Нас двое в этом чертоге, я и он. Жалкий и сгорбленный, он стоит передо мной, и кровь течет у него по виску, капает на нагрудник и шею, которая тоже кровоточит - к ней прижата его рука, его левая рука с длинными узловатыми пальцами. Он дрожит, в лихорадочном блеске его глаз отражается печаль; кажется, еще немного, и мучительные узы, овладевшие им, пожрут его целиком. - Впусти меня. - снова говорит он, глядя на меня. Голос у него хриплый, потрескавшиеся с белесыми прожилками, почти синие губы истерзаны скорбью, и улыбка горькая словно камек блуждает по ним. Не в силах пошевелить губами, я безмолвно взираю на него. Тишина становится все невыносимее, под гнетом ее тяжелого, густого взгляда по коже ползут мурашки. - Нет. - говорю я. Не без усилия я озираюсь вокруг: всюду, насколько хватает взгляда, лежит беспредельная тьма - здесь, осеняет меня внезапно, не существует времени и пространства, и законы привычного мира не властны над этим местом. Животный страх овладевает мной, и я кричу, но из горла вырывается лишь сдавленный сиплый стон. Я падаю на колени, но, так и не почувствовав под собой твердыни, проваливаюсь вниз; тошнотворно кружится голова, а зубы отзываются зудом. - Нет. - повторяю я, падая. Словно обезьяна в раскидистых ветвях финиковой пальмы звонко стрекочет мой страх. Чья-то рука мягко ложится на мое плечо, вырывая меня из пут липкого наваждения. Я поднимаю голову и пара сверкающих невыносимо ярким огнем глаз уставляется на меня. Не в силах унять мелкую противную дрожь, я что-то шепчу. Дрожь крепчает, я ощущаю ее леденящую хватку на коже. - Твой страх напрасен, рогач. - говорит он, схватив меня за полы зипуна и слегка встряхнув. - Очнись. Это не Тень. Я снова озираюсь кругом и вижу, что тьма отступает - вместо нее все наполняет неяркий теплый свет, какой можно увидеть в печи, он придает мне уверенности и сил смотреть прямо, и я рассматриваю лицо моего мучителя - оно все еще чрезмерно худо и скулы его остры, а под пергаментной кожей можно разглядеть узоры тонкого мрамора вен, но губы на нем больше не мертвенно синие, а в глазах живет восторженное ликование пламени. - Впусти меня. - просит он, и ладони его касаются моих висков. Я кричу, кричу так громко, что перестаю слышать все, кроме собственного вопля, пока все его воспоминания, каждый прожитый им день от колыбели и по сию пору врываются в мое сознание: некоторые из них жалят болью и сожалениями, как стрелы, некоторые обжигают стыдом и раскаянием, как клеймо, а от некоторых по телу разливается сладкая нежная патока. Как яд. Я кричу, и в горниле этого вопля рождается осмысленный звук. - Кххм. - говорю я, прочищая горло. - Пить. Дайте воды. В лагере возле костра кто-то полирует копье, кто-то режется в карты, кто-то прилаживает к старой рукояти новое лезвие, кто-то раздает приказы, кто-то их выполняет, а кто-то гоняет лысого. Эй, Лысый, а ну ходь сюды! - доносится до меня будто бы сквозь туман. В горле противно саднит.

- Мараас. - говорю я, и в эту же секунду на меня нисходит тьма. Как подкошенный я падаю вперед, прямо на золоченого мальца. Хватаю его руками за плечи, но пальцы соскальзывают с полированного металла, и я, сам того не желая, преклоняю колени перед правителем этих земель. В глазах темнеет, и неплотный обед просится наружу, схватывая спазмом грудину и вынуждая меня зайтись приступом дрянного кашля. Я медленно считаю до трех. Один. Я один. Сквозь муки являясь на свет, сквозь муки срываясь во мрак - я один. Один меч, один щит, одна вера. Один бог, одна ложь. Одно имя. Один удар. Все по кругу. Непроходимой стеной меня окружает лес. Два. Две пары глаз, две пары рук, влажный танец губ. Два имени, два сердца, две судьбы, две дороги. Два проклятых пути. Куда бы не отправилась она, я последую за ней. Нам никогда не быть вместе, но я последую за ней. Пахнет кровью, и кружится голова. Три. Три тени у ночного костра. Три поваленных сосенки, три фигуры - колдунья, маг и храмовник. Исполинские стволы деревьев, немые привратники здешних мест, маячат над головой, вздымая изнутри и выхлестывая наружу еще больше ненависти своими тяжелыми черными взглядами. Будь проклята, ведьма. И ты, маг, отправляйся во тьму. Желваками по скулам катятся мгновения, шелестят на коже теплой солью; перемежая свой бег гулкими ударами сердца, струятся и падают вниз. Вода обратится в грязь, грязь станет золой, а золу смоет дождь, и все повторится вновь. Последний пузырек лириума опустошенным катится в траву и разбивается о камень, отзываясь напоследок звенящим вскриком. Я достаю из ножен клинок, покрепче сжимаю щит и иду вперед - маг, будь он неладен, дает мне первосортный отпор, и я, не желая ударить в грязь лицом - разве что это будет лицо Гарака - сражаюсь храбро, отчаянно и жестоко: рублю наотмашь, мечу в самое сердце, бью остервенело и сквернословлю по-ферелденски, но ненависть и гнев - плохие слуги, и я, пропуская одну атаку за другой, роняю в чахлую траву все больше крови, пока наконец не падаю поверженный ниц. Цедя ругательства и пуская кровавые пузыри, я продолжаю ползти, но каждый следующий дюйм кажется невозможнее предыдущего, каждый вдох сулит новую боль, а крови все больше: каждая толика ее, некогда принадлежавшая мне, течет сквозь пальцы, прижатые к шее, но я больше не делаю попыток встать. Запах, ржавый и омертвелый, густо бьет в ноздри. Где-то в ветвях каркающе щебечет галка, узорчатый полоз, еле слышно шурша, ползет по палой листве. Одна из лягушек, затаившихся среди примятой травы, ныряет в воду, половинка луны срывается с неба и следует за прыгучей. Принимая принесенную жертву, озерцо наливается красным, но главное подношение ждет его впереди. Я ползу, задыхаясь пропитанным гарью воздухом. Впереди полыхает, весело шипя, яркое пламя. Я льну ближе, позволяя ему обнять меня. Я целую огонь в янтарно-алые губы, и он отвечает мне. Кожу обжигает живая боль, проникает вовнутрь и растекается сверкающей благодатью, заполняя меня целиком; я взрываюсь, источая ослепительное сияние, и пульсирую волшебным светом, возрождаясь из ничего и обращаясь в ничто. Купол черного неба не в силах сдержать мой порывистый полет, я разрываю бренную плоть этого мира и парю среди звезд. Впусти меня. Заклинаю тебя дыханием Создателя, впусти меня. Ради огня, что еще пылает, позволь мне войти. Я падаю, а потом встаю. - Мараас. - шепчу я, вставая. И теряю сознание.

- Jesus fucking Christ. - said Vorone.

V O R O N E T H A N R I L L A R Дети горькой истории С семнадцати лет она родила троих детей для этого змееподобного мужчины. Все мальчики. Он был очень доволен. Первый из них, сильный и крепкий, весивший почти восемь фунтов, был именно тем наследником, о котором мечтал Боб. Он вырос стройным, энергичным и совсем не похожим на Боба. Что бы ни делал Боб с мальчиком, в его душе не было ни капли подлости. Он даже жука не обидит, говорили про него. Но он был счастлив водить машину, и поэтому Боб сказал ему водить машины, думая, что, возможно, бензин и острые ощущения от скорости сами по себе вызовут некоторый огонь в крови мальчика. Однажды ее сын (мужчина, в то время достаточно взрослый и умный, чтобы стать следующим участником совета, если ему так понравится) перевернул свою машину и сломал позвоночник. Оглядываясь назад, мисс Танриллар гадает, не нарочно ли он это сделал. (Она назвала его вороной, в честь одной из немногих птиц, которых знала. Умные, темные и быстрые были вороны, как и ее сын.) Она почти уверена, что нарочно. (Вполне уместно, сказал Боб о смерти их сына. У него всегда был слабый позвоночник. Тогда она по-настоящему возненавидела этого человека.) Второй мальчик (а этого она назвала Уокером в честь легендарного старого капитана прежних дней, которому было суждено привести ее братьев и сестер в страну завтрашнего дня), очень похожий на первого, только с чуть более острым умом, отправился в пустыню, чтобы помочь собрать спасательный груз (чтобы посмотреть на то место, где умер его брат, как он часто делал, знала мисс Танриллар). Он так и не вернулся. Мисс Танриллар все еще надеется на него, но это холодная, тяжелая надежда, которая сидит в глубине ее сердца и напоминает ей, что есть шанс, что он выжил, но она никогда не узнает, если он не вернется к ней. Третий - это Зенн. Слишком большой, с сердцем, которое не сможет поддерживать его тело после тридцатилетнего возраста, и головой, в которую легла вся тяжесть ее обреченной надежды. Его сердце нормального размера не могло получить достаточно кислорода через слишком большое тело, и поэтому его ум теперь замедлен. Подобно ребенку. Он всегда будет ребенком. Огромным, глупым ребенком. Она плачет по нему. Она оплакивает всех своих мальчиков. Если бы не Боб, она никогда бы их не получила, но если бы не Боб, они все еще были бы у нее. Ее хорошие мальчики. Самый старший из них мог бы превратить Нью-Топеку в рай, но рай - слишком досужая выдумка, которую этот мир не заслужил. Она стреляет и промахивается. На мгновение она вздыхает с облегчением, а затем ужасно злится на себя за то, что не сделала такой выстрел, когда у нее был шанс. Тогда ее мальчики, ее Ворон и Уокер были бы с ней. Он тащит ее за собой. Больно. Ее кости хрупкие, дыхание короткое, и она привыкла к комфорту склепа. Она не может этого вынести, не может, и Зенн маячит совсем рядом. Интересно, помнит ли он вообще, что она его мать? Скорее всего, нет. Она порезана, она вся в синяках, она сломана. Она захлебнулась слишком большим количеством крови, слюны и песка. Она слишком стара и слишком устала, чтобы сопротивляться. Да это и не важно. Она кричит, этот звук полон всей ее ненависти, и эта ненависть разрывает ей горло, и сердце ее открывается наружу. Все кончено. Боба больше не будет, только не для нее, и тем лучше. Она кричит, чтобы вороны поскорее убили ее. Она оплакивает своих мертвых сыновей и живого. Она плачет. Но тут кто-то идет по пыли, под палящим солнцем. Ему, по меньшей мере, тридцать лет, и он выглядит не лучшим образом. Он стоит перед ней, с кровью и краской, размазанными по его лицу. У него сломан нос. Она ждет, думая, что он ее убьет. - Больше никто тебя не обидит. - говорит он через мгновение. Кровь сочится и капает. - Убей меня и покончи с этим. - хрипло говорит она. Горло и губы у нее сухие, потрескавшиеся, шелушащиеся. От ненависти и жары. Он не двигается с места. Потом он опускается перед ней на колени и осторожно, очень осторожно, прикрывает ее раны. У нее не хватает сил выцарапать ему глаза, когда он осторожно поднимает ее с окровавленного песка - того, на котором лежит мертвое тело ее младшего сына. Слез уже совсем не осталось, и нет сил плакать. Она горит и ежится в полубреду, ей хочется подавиться мыслью, что кто-то предпочел помочь такой как она вместо того, чтобы убить. За изгибом песчаной дюны их ждет машина. Такая, на которой ездил ее сын. Ее Ворон. Они молчат некоторое время. - Не надо больше. - шепчет она ему, узнавая его милосердие. - Пожалуйста, не надо больше. - Никто тебя не обидит. - снова повторяет он. Она слышит это обещание. - Больше никогда. *** Нью-Топека находится в пределах видимости, когда они останавливаются, чтобы отдохнуть некоторое время. Мужчина находит тенистую остановку и делает все возможное, чтобы держать песок подальше от нее и ее ран. Его пальцы слишком мозолистые, чтобы быть перьями, но она все еще думает, что он может быть убийцей ворон. - Я думаю, что когда-то любила его. - говорит она ему, потому что если она мертва, а он здесь, чтобы перенести ее в следующую жизнь, то настало самое время излить душу. - У меня от него трое сыновей. Он кивает, ни слова не говоря. Так по-вороньи. Ее самочувствие оставляет желать лучшего. Она чувствует себя разорванной, опустошенной, но самое сильное головокружение проходит, и мужчина бережно укладывает ее подальше от солнца и песка. Ее голова покоится у него на коленях, он гладит ее по лбу и волосам. После очень долгого молчания она ловит его взгляд. - Так ты убьешь меня или нет? - хрипло спрашивает она, безуспешно пытаясь скрыть сиплое дребезжание страха. Он издает грубый, каркающий звук, который, как она понимает, является смехом. - Ну, мам. - говорит он, все еще кривя губы от смеха и сверкая глазами, - Если ты не можешь отличить меня от ворона, то кто тогда может?

На Кусланде лица нет; крепко сжав его плечо, я встречаюсь с ним взглядом. - Возмездие неминуемо грядет, кадан. - говорю я уверенно. - Ebadim astaar, ebasaam itwa-loh. Asit tal-eb*. Как любил повторять один мой знакомый karasaad, лучший кулачный боец нашего taam - не смотри по сторонам, пропустишь что-нибудь интересное. Не выпуская из виду эльфа и заодно ривейни, я провожаю Бланку взглядом. Мне жаль ее, я сочувствую ей и понимаю лучше прочих, и все же бессилен облегчить ее долю, но, ощущая зреющую во мне растерянность, я впервые в жизни испытываю не гнетущее бремя страха или стыда, а очищающий гнев; гнев, раскаляющий меня добела. Я сплевываю на пол. - Ты мне не нравишься, эльф. - говорю я, глядя Зеврану в глаза. - Сразу не понравился, и ничего не поменялось с тех пор. Не люблю недосказанностей, косых взглядов и шепотков за спиной, поэтому говорю прямо и без обиняков. Обидишь кого-нибудь из тех, кто дорог моему сердцу... Пауза, которую я себе позволяю, картинна не менее, чем страдания Зеврана несколькими минутами ранее, но я ничего не могу с собой поделать. - Я убью тебя и изнасилую твой труп. * - Они воспрянут, а затем мы заставим их пасть. Так будет. Приобретено долгосрочное стремление (Убить Хоу)

- Я иду допрашивать Ворона. Под мерный шелест страниц я проваливаюсь в небытие, и, погружаясь во тьму, барахтаюсь в ней словно выброшенный на берег дельфин; подобно ему, стремящемуся избавиться от остатков снастей и беспомощно бьющемуся о берег, я хочу вернуться назад. Время мучительно сохнет солью на коже, и мутнеющий взгляд видит все меньше, но я по-прежнему оголтело хлещу плавниками. Израненное об острую гальку брюхо противно саднит, слабость берет свое, и я почти готов сдаться ей на пир, как вдруг одна из волн, резвая и напористая, вознаграждает меня за упорство. Я слышу, как скользят по влажному песку крохотные чешуйки на коже, чувствую, как меня окутывает прохлада и легкость, и как ледовитая толща смыкается над моей головой. Подводные потоки подхватывают меня, подставляя мне свои широкие спины, и я плыву. Меня ждет дом. Я кричу, кричу изо всех сил, и из короткого клюва наружу рвется стрекочущий свист. - Я иду допрашивать Ворона. - говорит басвараад. Необъяснимое чувство утраты размером со все нутро слабеет до едва различимого зуда. - Ладно. - коротко говорю я и встаю с кровати.

Maraas Опьянение подбирается с внезапным коварством убийцы. Все идет своим чередом, когда вдруг, отпустив шутку о том, как в таверну входят эльф, воришка и принцесса, и содержатель таверны спрашивает "что тебе налить", я чувствую, что приятное нутряное тепло мягкой волной катится по телу, и желание говорить и слушать стремительно улетучивается, отворяя место другому - уронить голову на руки и уснуть, или запеть какую-нибудь песню, но я молчу, припомнив, что не знаю ни одной. Окружающие меня предметы, люди и даже эльфы враз красивеют, а их смазанные очертания отчего-то пробуждают во мне тошноту и головокружение. Я встаю из-за стола и нетвердой походкой отправляюсь на поиски отхожего места - вино подходит к концу. Nehraa ataashi asaara meravas adim kata*, приговариваю я, выпростав хозяйство наружу и ошалело сотрясая им в воздухе в бесплодных попытках выдавить хоть каплю. Nehraa ataashi asaara meravas adim kata, повторяю я в очередной раз, когда меня сражает приступ шалого смеха, и я вдруг отчетливо осознаю себя пьяным. В висках стоит тяжелый болезненный гул, а во рту пахнет так, что лучше бы не пахло. Морщась, я швыряю себе в лицо пару пригоршней ледяной воды из бадьи для умывания, и это отчасти приводит меня в чувство. Клинок моего сознания плавно приобретает прежнюю остроту. К столу я возвращаюсь умытым, посвежевшим и твердо стоящим на своих двоих, хоть и не без поддержки посоха. Его я крепко сжимаю в руке - не менее крепко, чем держал до этого тот, другой. При мысли о нем щеки мои занимаются жгучим пламенем, взгляд натыкается вначале на Карс, затем на Бланку, а после почему-то на ривейни, и вожделение смыкает меня в своих порочных объятьях. Я сдавливаю первое подвернувшееся плечо, и, закашлявшись, прочищаю горло из первого подвернувшегося кубка. - Басвараад. - путано бормочу я, но голос срывается от крепости выпитого. Глотка горит огнем. Клаус, праведный отец Риты, ранним-ранним утром Больше всего на свете Клаус, отец Риты, ненавидел две вещи - свою работу и мыться. Каждый день он терпел духоту и печной жар, подавал и разносил, фаршировал и разделывал, панировал и пассировал, бланшировал и подворовывал. Каждый день ему приходилось изображать радушие и готовить, готовить, готовить, а еще прятать честно сворованное так, чтобы никто не нашел. Каждый день Клаус, отец Риты, ходил по лезвию ножа, но сегодня, да, именно сегодня, все должно было измениться. Сегодня Клаус замыслил свое величайшее свершение - забрав наворованное и непутевую дочь, свалить из этой дыры. Сегодня все должно было измениться, размышлял с долей мечтательности Клаус, отец Риты, когда, согласно всем законам воздаяния, ему воздалось. Еще всего мгновение назад он со сладостной миной на угреватом лице думал о том, что слышал от свояка свояченицы троюродного брата третьей жены шурина по отцовской линии жены матери, что в Денериме нынче неразбериха, кадровый кризис и нужны рабочие руки, а теперь его глаза видели то, что сам Клаус, отец Риты видеть если бы и желал, то лишь в самом страшном и кошмарном сне. Детина с быка величиной обжимался с его цветочком, с его луговым одуванчиком, с его Ритой, и не только лишь обжимался, а еще и грязно целовал ее в губы, но что было хуже всего - происходило все, судя по всему, по взаимному согласию двух сторон. - Ублюдок, мать твою, а ну иди сюда дерьмо мабарье, решил к Рите лезть? Ты, зас... - договорить Клаусу, отцу Риты, не позволили обильные массы слюны, заполнившие собой рот. Внезапно мир утратил стройные знакомые очертания, перевернувшись с ног на голову. В глазах у Клауса, отца Риты, побагровело, и схватив первое, что подвернулось ему под руку - а подвернулся ему тяжеленный обух, которым в таверне подпирали не менее тяжеленную дверь в стряпничную - он со всей дури опустил тот его конец, что потяжелее, на затылок шибко занятому важным делом молодому быку! Последний такой прыти не ожидал, поскольку стоял к Клаусу спиной, и кубарем свалился на пол. Рита, голося во все горло, разразилась рыданиями, упала на пол следом и принялась ощупывать бездыханное тело, пытаясь то ли обнаружить признаки жизни, то ли довершить начатое пылким любовником, то ли еще что. Клауса, отца Риты, тут же хватил удар. Сердце его остановилось мгновенно, бесповоротно и навсегда. * - Ради дыхания Дракона, с этим нужно покончить.

Что-то в эльфе пробуждает внутри меня смутное беспокойство. - За знакомство. - говорю я и опустошаю кружку до дна. - И за огонь. За негасимое пламя. Тыльной стороной ладони я вытираю губы. - Внутри нас. Пусть оно светит ярко, и пусть свет его озаряет нам путь.

Я давно усвоил простой урок - за широкими улыбками и изящными манерами нередко стоит коварство и хитрость. Не произнося ни слова, я смеряю эльфа долгим задумчивым взглядом. - Славный, должно быть, малый этот Дейн. - наконец говорю я негромко, обращаясь к спутникам. - Раз привечает разом столько путников. С навершия посоха, врученного мне басвараадом, срывается крохотная песчинка света, взлетает, танцуя и кружась, под самый потолок, и разгорается в маленький, не больше кулака достигшего половой зрелости кунари, asabas. Солнце, поправляю себя мысленно я - так его называют люди. Я перевожу взгляд на ривейни, и выдавливаю на губах слабую улыбку, приветливую, насколько это возможно. - Shanedan. - говорю я. - Благодарим за приглашение. Зреющее на кончике saartoh-bas заклинание готово в любой момент испепелить их дотла.

Деревня медленно пробуждается ото сна. Скрипят, распахиваясь, оконные ставни, в стойле под худым навесом беспокойно мечется гнедой. Царящее безмолвие раннего серого утра привносит в душу толику умиротворения; изредка благословенную тишину нарушают негромкие звуки голосов, перемежаемые чавканьем слякоти под ногами. Я иду медленно и взгляд мой уставлен в землю, но когда я поднимаю голову, в глаза мне бросается пузатый сруб мельницы, напоминающий огромное крылатое чудище, неповоротливое и беспомощное. Я чувствую странную беспричинную жалость где-то в груди под сердцем, между ребрами, но не успев как следует поразмыслить об этом и распробовать это ощущение на вкус, отвлекаюсь на звук приглушенного смеха. Оглянувшись, я подмечаю вывеску. "Убежище Дейна", гласит надпись. Дивный аромат доносится до моих ноздрей, вынуждая нутро жалобно заурчать. Храм в столь ранний час почти безлюден. Невысокая седовласая женщина рассуждает о милосердии, но разве милосердие, спрашиваю я себя, не ложная добродетель, и разве их бог, их создатель, милосерден с ними? Едва ли. И кто я такой, чтобы об этом судить? Никто. Maraas. - Мы желаем предать его останки земле. - говорю я. - Позволь нам, bas ben-hassrath, прошу, и мы уйдем.

У клетки, где покоятся останки Катабана, я сбавляю ход. Сладковато-пряный, отдающий мускусом и железом запах витает в воздухе, но различить его трудно - следует хорошенько принюхаться, чтобы узнать, почуять знакомые нотки. Я застываю у схваченных ржавчиной прутьев и смотрю на то, что некогда было тобой, и что тобой быть перестало; помимо воли рука моя сжимается в кулак на одном из прутьев, и я замечаю, как белеют в предрассветном мраке костяшки пальцев. У пригорка зреет туман, влажно лоснится роса: утро будет дождливым. В самый раз по тебе. Сегеронский муссон, секущий небо сплошной стеной и дарующий спасение от удушливой жары лишь затем, чтобы его отнять, навевает мне мысли о доме, и о тебе, Катабан. В здешних широтах идут иные дожди, но и они напоминают мне о тебе - промозглые и беспощадные. Ты не знал сожалений, не знал милосердия, не знал страха и сомнений; не знал, и не хотел знать - все, что имело значение, умещалось на навершии твоего клинка. Ты был верен своей сути, ты нес ее бремя с честью и до конца, и ждал от других того же, возлагая на них венцы их предназначений. Одним из тех, кого ты избрал, был я. Мне было четырнадцать, тебе - чуть больше. Я помню все почти наяву: на дворе двенадцатый века Дракона, и юный Тот-Кого-Назовут-Стэном отправляется вглубь страны, где бесследно исчезает для всех, не исключая даже соплеменников, проводя несколько лет в бесплодных попытках отыскать погребенные под пылью веков тайны. Сопровождаемый своим верным бересаадом, ты идешь вперед и только вперед так, будто ты двужильный, и мы едва поспеваем за тобой. Ты сулишь нам великий путь и свершения во имя и славу Кун. Одна жизнь - один долг. Мы идем, и пепелища дорожных костров провожают нас в путь; ноги вязнут в бурой топкой трясине почти по колено, тело, стянутое липким коконом пота и влаги, нещадно зудит, и хочется выть. Я вою, и мне зашивают рот. Мерзкие обезьяны хохочут в зарослях высокого статного тростника над долей, что хуже их. Им вторит гулкий смех бересаада, лишь один ты не смеешься. Спустя два полных года и еще четверть мы высадились у берегов Каринуса, ближайшего к Сегерону города, который намеревались взять. Сколько "носов" было под началом твоего "Мераад-атлока"? Не помню, но, кажется, целая дюжина. Дюжина готовых к бою и вооруженных передовыми разработками по части ведения флангового огня дредноутов под твоим началом шли за победой, легкой и бескровной, и поначалу все шло неплохо. Мы легли на якорь в береговых водах и приказы о высадке уже готовы были сорваться с губ, когда неожиданно небо над нами занялось огнем и обрушилось на наши головы. Пламя перепрыгивало с судна на судно, и каждый борт занимался быстрее пушечного фитиля, на каждом были кунари. В ушах, если закрыть глаза и прислушаться, по сию пору стоят вопли, исторгаемые из обожженных глоток сквозь сплавленные с черепом рты. Я предпочитаю думать, что смерть далась им легко. Ветер бросал нам в лицо хлопья черного пепла, заставляя глотать нас не пыль унижения, а нечто гораздо худшее. Исступленно завывая, бились о полусожженный борт хмурые волны, им вторил дождь, рыдая с небес. Самообман - худший из видов лжи, сказал ты мне тогда, а я ответил, что тебе отныне лучше бы спать без сновидений, как и всем нам. Мы вернулись в Пар Воллен и предстали перед Аришоком, и ты спорил, спорил с ним до хрипоты, излагая ему свой взгляд на вещи и убеждая его, что разведка просчиталась, что нельзя идти на материк штурмом без должной подготовки. В бою против Юга любые средства хороши, сказал тогда Аришок, и мы не пожалеем ресурсов, чтобы одержать над ними верх. Ничто не должно иметь значения, кроме Кун, ибо лишь Кун - ответ тьме и невежеству. "Борьба - иллюзия. Прилив начинается и заканчивается, но море - неизменно. Не с чем бороться. Победа в Кун". Я не смог сдержаться тогда, и спросил, что раз борьба иллюзия, то зачем сражаемся мы, и ради чего гибнут наши кунари, ради чего сгорают заживо в пламени иллюзорной войны, и раз уж сгорают, то может не так уж она и иллюзорна? Наступило молчание, и тогда я сказал еще кое-что. Один долг - одна жизнь. Всего лишь одна. Мне снова зашили рот, а ты поклялся никогда больше не взваливать на себя эту ношу - быть Катабаном. Я сбился со счета лет, минувших с той поры, но тебя я помню, и буду помнить всегда, Катабан. Предназначение ведет нас извилистыми путями, но в конце всех поджидает смерть. Я верю в смерть, Катабан, и я верю в то, что мы - щит у нее на пути. Вот и вся моя вера. Здесь и сейчас, у твоего урочища, я отрекаюсь от последней ложной религии и несуществующего божества. Я отрекаюсь от Кун. Во имя тебя, kataban. - Мне нужна лопата. И ключ от клетки. - говорю я своим спутникам. Моя рука по-прежнему крепко сжимает один из прутьев.

Maraas Я жадно проглатываю остатки эля. - Прости. - говорю я. - Да поглотит aban-ataashi твоих врагов. Мои слова поспешны и смутили тебя. Запеченный наг с соседнего стола источает дивный аромат мяса, чеснока и специй. Отвернув зипун, я демонстрирую эльфокровной рану в боку, затянутую пожелтевшими струпьями засохшего гноя, сквозь которые виднеется черная печать скверны. - Seerkata tost eb na shoh. Это, или смерть. Но это лучше. Язык и речь повинуются мне много лучше и теперь даются почти совсем без усилия; с той поры, когда басвараад начертал на моем пути знаки нового предназначения, прошло уже порядочно времени, и я справился со всеми испытаниями, что принесло мне перерождение, со всеми, кроме одного. Выговорить слово "вурдалак". - Клянусь дыханием дракона. - уверенно заключаю я, чтобы разбавить молчание.

Maraas Менестрель заводит балладу о Дейне-охотнике, в Ферелдене лучшем, который ранним осенним утром за белым оленем, сиявшем под солнцем, следил неустанно, настичь желая. Под бренчание лютни и завывания гнома выясняется, что желания приводят Дейна в рощу, где тот настигает желанную добычу, но едва ли становится от этого счастливее: стая волков окружает Дейна, и вожак, оборотень, ставит перед Дейном условие, что за украденную добычу тому придется расплатиться своей личиной. Волк оборачивается Дейном, Дейн оборачивается волком, и оба возвращаются к прежней жизни друг друга, но как рассвет обнажает почву, так и жизнь обнажает правду - Дейн не тот, за кого себя выдает. Дальнейшее скрыто завесой тайны. Дочь камня донимает юного тейрна расспросами, и я отправлюсь Кусланду на выручку. - Девять из десяти умрут, испив крови порождений. - говорю я первое, что приходит на ум, и пытаюсь изобразить приветливую улыбку.

o/ \o \o/

Maraas Спутанный хор голосов, смеха и брани, звенящая музыка кубков и чарок, игра перепуганных ярким светом теней - у кабатчиков людно и яблоку негде упасть. Я наблюдаю за огнем в камине, погруженный в размышления, когда двери таверны распахиваются, впуская внутрь очередного посетителя. Слегка необычного вида гномка усаживается за один из столов, привлекая к себе внимание юного тейрна и обедняя его кошель на пару серебряков. - Мгм. - отвечаю я Кусланду. Проводив его взглядом до стола эльфокровной, я парой жадных глотков опорожняю кружку эля. Ах, Серый страж, цветик ты наш, как вышло, что клятвы - всего лишь мираж? - поет гномий менестрель. Я смотрю на него из-под нахмуренных бровей. Песня мне не по нраву. - Заткнись. - говорю я коротышке. - Спой что-нибудь другое. Пойло, что тут разливают, зовется блак-ен-блю, по вкусу напоминает воду, сдобренную хмелем, и совсем не пьянит. Я заказываю еще кружку.

+/-

Maraas Говорят, мост можно сжечь тремя способами - перейдя его, взойдя на него и не ступив на него ни шагу. Оставленный за спиной сулит время, лежащий впереди - возможности, и лишь поскрипывающий не сулит ничего, кроме гибели. Басвараад упрямо твердит, что надвигается мор, и лишь он, и подобные ему, в силах его остановить; я верю ему, как верю и в то, что есть мосты, сжечь которые невозможно. Они сулят лишь тьму, такую, в которую я не хочу окунаться. Минет время, иссякнут возможности, и гибельный ветер окутает нас саваном смерти, и нам будет страшно, и холодно, и никого не останется рядом с нами, чтобы держать нас за руку, и придет ночь. Для людей, для эльфов, для кунари, для гномов. Меня влечет пламя. Оно непокорно тьме. - Vashedan. - соглашаюсь я с Кусландом. - Идём. Это место... Это место мертво, вот что я собираюсь сказать. Собираюсь, но не говорю. Оскверненная плоть источает зловоние, усугубляемое застоявшимся запахом пыли. Ее тут в достатке, куда ни ступи - обязательно почувствуешь ее уступчивый шелест и ржавый прогорклый вкус. Но не пыль садняще ноет у меня в горле, водворяя слова обратно в глотку. Самой своей кожей я ощущаю былое величие этих стылых стен; даже сейчас, погруженные во мрак медленного угасания, полуразрушенные и кособокие, забытые, но живые, обреченные на тьму, они восхищают и смущают меня. Необъяснимое чувство горечи завладевает мной, меня наполняет стыд и желание немедленно покинуть эти чертоги. - Нам лучше уйти. - говорю я сквозь грусть. На моей обнаженной груди зреют капли грязного пота, остывают и текут зябкими остывшими гроздьями по животу прямо в штаны. Я вздрагиваю от холода. - Как думаешь. - спрашиваю я. - Есть тут купальни для омовения? Кусланд что-то невнятно бормочет у меня за спиной. Должно быть, купален тут нет.

Храмовник - Изыди прочь, ведьма. Изыди и уцелеешь. - цедишь сквозь зубы и сплевываешь. Магия должна служить людям, но маги ведь тоже люди - когда-то давно, когда борода твоя росла кое-как, а в груди пламенела жажда жить, жить не вопреки, а во имя, ты считал именно так. Ты жил согласно этому принципу, никогда не переходя границы, которая отделяет людей от животных, ведомых лишь зовом плоти. Когда-то давно, когда ты был юн и безрассуден и с легкостью низвергался в самое пекло ради тех, кого считал своим долгом сохранить от зла, ты не бросался сломя голову за одним-единственным чароплетом лишь затем, чтобы обезглавить его и помочиться на его останки. Когда-то давно ты не требовал у рыцаря-командора башни ферелденского Круга лицензии на убийство, с пеной у рта приводя довод за доводом в пользу столь поспешных действий, ты не выступал в дорогу чуть свет почти без подмоги и вовсе без припасов, ты не упивался под завязку украденным у интенданта лириумом. С тех пор прошло немало лет, платину волос забрала седина, синие глаза потускнели, а лицо избороздили морщины, но кое-что все же осталось неизменным - твое мастерство в обращении с клинком. Твоя рука покоится на эфесе, ты лелеешь его как дитя - такое, от которого ждут лишь крови. Ты до демонов спокоен, но это лишь ширма, видимость: как вуаль Тени охраняет тьму и всех ее обитателей от света и царства живых, так и эта маска отгораживает тебя от мира - мира, который тебя отверг, и которому ты отплатил взаимностью. Чахнущий столбик дыма ты примечаешь издалека, и следуя за ним, выходишь к берегу маленького уютного озерца. Тонкая гладь дышит чистой лесной прохладой, хвойной и умиротворяющей. Ты не прячешь злую улыбку. Ты пахнешь дождем и смертью, ты - последняя стрела в колчане. - Изыди прочь, ведьма. Изыди и уцелеешь. - цедишь сквозь зубы и сплевываешь. А затем достаешь из ножен клинок. Догорает костер.

Раб Создателев В обрешетке прохудившейся кровли трепетно и безмятежно зреет чистая дождевая капля. Огрузнув, она, увлеченная собственной тяжестью, неизбежно скатится вниз. Ее бег прервется лишь единожды, почти у самого нижнего края стропильной ноги, и лишь на краткую долю мгновения - обреченно повиснув в воздухе, капля взволнованно содрогнется и упадет. Капля превратится в лужицу на полу. Лужица, вольготно растянувшись на умащенном сыростью полу, примет форму кляксы. Чуть погодя к ней присоединится ее приятельница, после - еще одна, а затем - еще и еще, и с каждым шлепком, с каждой впитанной толикой влаги все весомее будет вера лужицы в то, что она неутолима и извечна. Лужица превратится в грязь на подошве тяжелого пластинчатого сапога. Раскатистое эхо шагов решительно надвигается на умиротворенный эрзац. Словно трепетная девица в ожидании любовника, застуканная впотьмах, отступает, сдавая за пядью пядь, безмолвие серых стен. Чеканя шаг, ты сворачиваешь вправо. Погруженный в размышления об изменчивости бытия, ты оказываешься в одном из давно заброшенных и ныне пустующих крыльев башни - по преданию, вспоминаешь ты, именно здесь четыре века назад мятежная группа магов под руководством малефика, ныне известного как Хладный Волк, намеревалась завладеть архивными записями Круга, дабы использовать их в своих гнусных целях для создания чрезвычайно мощного ритуала, способного, как поговаривали, уничтожить саму ткань реальности; однако задуманному не суждено было сбыться - Волка, оскопив и выгнав раздетым на всеобщее осмеяние, навечно заточили в самой темной келье Круга. Где и поныне покоятся его нечистые останки. Так гласит предание. Ты не веришь в предания. Для этого ты слишком циничен, слишком потрепан и избит, слишком привычен к крови. Сон морит веки, и ты смахиваешь его ладонью с лица, остервенело трешь тонкую кожу до зуда, часто моргаешь. Снаружи, за пределами непоколебимой твердыни, беснуется непогода, и Каленхад, словно в страхе, взволнованно отвечает клекоту ветра и шуму дождя. Ты гонишь мысли об озерной прохладе, о черном в эту позднюю пору просторе, изрезанном белыми шрамами волн, в котором ты мог бы плыть и плыть, пока не коснулся бы дна, и о вечном сне, покое, что ждет тебя там. Ты на краю, и твоя жизнь кончена, твоя жизнь - Имина. Усмирена. Гарак бежал, трусливый пес, мразь, недостойная жить. Перед мысленным взглядом - ее лицо; затуманенный холодом взгляд, пустой и нелепый; взгляд той, кого ты любил больше жизни. Ты шепчешь ее имя еле слышно во мраке башни. Давно ли минул тот миг, когда вот так же прохаживаясь по пустующим коридорам под скупым холодным светом неулыбчивых ночных соглядатаев, ты клялся себе, что признаешься ей, и представлял, что она ответит согласием, что вы скроетесь ото всех и проживете долгую счастливую жизнь вдали от мирской суеты? Давно ли? Нет, шепчут твои губы неслышно. Это было вчера. Это было вчера, а сегодня ты обречен скитаться в лабиринте из мыслей и воспоминаний, снедаемый сожалениями и скорбью. Ты обречен жить и помнить, это бремя подобно мечу, но меч, вспоминаешь ты, это еще и орудие возмездия. Ярость зреет в глубинах твоей души, распаляемая огнем веры - не в Создателя, катись он к порождениям, а в праведность избранной цели. Шаг высекает шаг, и на смену гневу приходит меланхоличная растерянность, дыхание срывается, тяжелеет, но, как и всегда, осознание приходит слишком поздно. Полосуя кожу волнами ледяного жара, от низа спины вверх по хребту медленно ползет змея; сердце, сосчитав пару ударов, сжимается комком; бьется раненым зверем в реберной клетке.Ты чувствуешь, как холодеет голова и пальцы, как сковывает конечности обездвиживающая слабость, как просится наружу съеденный накануне неплотный ужин. Даже самый свирепый соперник может увенчать себя милосердием. Лириум не щадит никого. Ты сжимаешь плечо меча чуть повыше крестовины, до боли сведя пальцы и зубы. Опорожненный флакон лириума - последний, что у тебя был - падает на каменный пол, и ты раздавливаешь его сапогом - просто чтобы отвлечься, дать себе пару мгновений передохнуть. Хрустальный звон осколков возвращает тебя в мир живых; пятерней ты смахиваешь со лба гроздья липкого пота и запускаешь её в волосы, приглаживаешь их и слегка взъерошиваешь напоследок. В голове проясняется. Занимаясь розоватым пожаром, светлеет и небо. А значит, пора отправляться в путь. Пора преподать Гараку урок хороших манер, познакомить его поближе с латной перчаткой и острием храмовничьего меча - ты уверен, им будет о чем побеседовать, пока ты будешь вколачивать в выродка простую и понятную истину. Не отрекаются, любя, ублюдок сраный. Над Ферелденом встает рассвет.

Ночь - время для мыслей. Для воспоминаний. Я подношу руку к огню и позволяю рыжему лоскуту, словно верному псу, облизать мои пальцы. Больно, но боль - это тоже воспоминание. Символ триумфа моего духа над нуждами и желаниями изможденной и слабой плоти, над унижением, грязью под ногтями и черной, дремучей тоской. Над желторотыми мечтами imekari. Каждый день с той поры, когда мне исполнилось двенадцать, был моим последним. Каждый был не хуже и не лучше предыдущих, каждый оставлял вкус копоти и пряного ветра, каждым из них я убивал, и каждым - возвращал из небытия. Слабость внутри. Себя. - Мог. - говорю я, медленно подбирая слова. - Над кем нет смотрителя, тому taam. Смерть. Человеку не следовало вмешиваться. Слова не лезут в горло, а если лезут, то неохотно; не без усилия вытолкнув их наружу, я провожу по губам ладонью - спекшиеся и горячие, они отзываются болью. Я вспоминаю, что давно не ел, и желудок откликается на это воспоминание голодным рычанием. - Человек волен убить меня. - говорю я чуть увереннее, пробуя каждое слово на вкус. Речь по прежнему дается мне мучительно, но сноровка - главное в любом деле, от войны до племенного скрещивания, это всем известно. - До тех пор я буду служить, basvaraad. - говорю я. Светает.