Yambie

Он просыпается от ночного кошмара. Так, по крайне мере, кажется на первый взгляд. Жизнь зациклена на одном знаменательном событии – отправной точки блеклого промежутка, который обрывается мириадами разноцветных звёзд. Он просыпается от сладкой грёзы – то единственное, что не хочется отпускать. Переживать раз за разом, застыть в этом моменте, запомнить в вечности, как делают это художники, увековечивая виденные им образы в картинах. Он чувствует себя истощённым. Едва раздражён. В сознании небрежными кляксами плывут фигуры знакомых ему людей. Одни очень далеко от него и он сам не хочет к ним приближаться. Другие слишком навязчивые. Они лезут в палитру, которую он использует для обозначения своего чего-то хорошего или плохого в жизни. Они лезут в мир, оттенками которого он не хочет делиться, боясь его погибели. Тяжёлые перемены. Одна клякса очень яркая. Он не знает, что про неё думать. Он не знает оставить ли всё, как есть, прогнать её или решиться подойти. Она есть неопределённость. Она есть предел. Саша обращает светло-карий взгляд в сторону Сони. И он вдруг ловит себя на случайной мысли, что никогда с ней на самом деле не общался. То была какая-то ширма, программный код, который ему внушили. Заставили отыгрывать роль. Он ощутил растерянность, хотя внешне сделал вид, что совсем не удивлён. Зачем? Кого ты пытаешься рассмешить? – Тебя здесь нет, – надменно сказал Саша, вставая с кровати. – Плод моего больного воображения, – уже немного неуверенно пробурчал он себе под нос, пройдя мимо Сони к шкафу, чтобы переодеться.

ᛗīꞩħīᵯⱥ Он смотрит на тебя и глаза его выдают искреннее сочувствие. Ты ощущаешь в нём добрую, незапятнанную жестокостью, высокомерием и тщеславием душу. Таких, как он в этом мире единицы. И, как правило, судьба зачастую несправедлива к ним. Слова превращаются в неразборчивый, раздражающий шум, похожий за скрежет стали. Молодой врачеватель что-то говорит тебе, пытается успокоить. И рядом с ним, да, рядом с ним находится кто-то ещё. Сухим тоном что-то бормочет себе под нос. Говорит, что сейчас что-нибудь принесёт. В этот самый момент твой слух словно обостряется. Ты слышишь шаги. Как они отдаляются — всё дальше и дальше по какому-нибудь узкому коридору. Ты слышишь чужое, едва уловимое дыхание. Широко открываешь глаза и видишь лицо врачевателя. Слышишь ритмичные удары сердец — его и своего собственного. Жадно глотаешь ртом воздух. Чувствуешь на своей коже холод ночи и тепло затухающей свечи. Слышишь стрекот одинокой цикады. Ты хватаешь монаха за ворот одежды, пачкая её в крови. Он напуган, но не пытается тебя оттолкнуть. Тебя захлёстывает злость. Зависть. Он не желает тебе зла, но по какой-то причине... ты его ненавидишь. Ты закрываешь глаза, проваливаясь в беспамятство. Последнее, что ты слышишь — мягкий хруст с глухим чавканьем, как будто бы кто-то откусил кусок от сырого мяса. 𝆺𝅥𝅯 По телу разливается знакомое, приятное тепло. Сладкий вкус на губах, как если бы ты отведал самое отменное сливовое вино. Это нектар, который доступен только тебе. Это нектар, за который ты платишь своей человечностью. И то, что ты видишь перед собой — тебя это мало удивляет даже. Врачеватель смотрит на тебя с застывшей маской ужаса, едва приоткрыв рот. Вся его шея растерзана. Вероятно он даже не успел вскрикнуть, когда ты начал пировать. И всё же ты не ощущаешь полного удовлетворения. Более того, ты — а то и нечто другое — понимаешь, что этого недостаточно. Дохлый мальчишка пригоден для того, чтобы его остатки сожрали бродячие псы или кто-то вроде тебя. Ты не сможешь отстрочить пагубное влияние своего проклятья с помощью этого тела — здесь больше нет жизни. Нужен кто-то ещё. Ты слышишь шаги. Кто-то идёт сюда. Краем глаз смотришь в сторону окна и вновь ловишь себя на том, что кто-то сейчас внимательно наблюдает за тобой. И, кажется, даже видел, что ты сделал с несчастным юношей. Нужен кто-то ещё. Или ты встретишь погибель. Окончательно превратишься в монстра, каким и являешься. В это же время тебя одолевает странное сомнение... . . . ᛗⱥҟꝋ Эйко подхватывает тебя за руку, уводя вместе с Канаэ. Чужое дыхание на собственной шее, как невидимое клеймо. Что-то постыдное, а тотчас... приятное настолько, подобно запретному плоду из мира Йоми. Когда вы спускаетесь, то застаёте небольшое скопление людей, которые бурно обсуждают то, что случилось у святой обители Накатоми. Кто-то бросает взгляд в твою сторону. Ничего такого, как кажется, но голова идёт кругом, взывая к тревожным мыслям, что они видят в тебе кого-то другого. Самозванку. Убийцу Накаяма Йоко. — Госпожа... Ты оборачиваешься на знакомый голос и видишь... 𝆺𝅥𝅯 ... видишь себя. Шею ласкает тёплое дыхание, провоцируя лёгкую дрожь по всему телу. На тебя смотрит какая-то бродяжка, которая представилась Мако. Белая рубашка с красным хакама выдавали в ней жрицу мико. Падшая служительница ками, ничего особенного. Но её лицо, голос, кожа, тело... это поразительное сходство. Будто какой-то безумец создал идеал той куклы, которую не отличить от человека. Тем льстит твоему тщеславию, что она очень похожа на тебя. Что кто-то — само собой — решил выбрать тебя для этого образа. Едва коснувшись подушечками пальцев щеки, ты завороженно наблюдаешь за ней, пока она пытается перевязать оби. Поправляет рукава, ворот платья, аккуратно заплетает ленту, собирая твои волосы в хвост. Она смотрит тебе в глаза, не проявляя и тени эмоций. Твои губы трогает лёгкая улыбка. Её имя Мако. Твоё — Йоко. Нет. Подожди. Что-то не так. Вы ещё ближе друг к другу. Шею ласкает тёплое дыхание, провоцируя лёгкую дрожь по всему телу. Ты опускаешь ладони на её талию. Она оголяет твои плечи. Её имя Йоко. Твоё — Мако. Что-то не так... Тебе становится всё труднее дышать — в глотке застряло что-то острое. Это она ведёт маленьким ножом вдоль твоей шеи. Едва губами, касаясь твоих губ, прижимая плотнее к себе. Нет. Нет. Нет! Неблагодарная тварь, что она о себе возомнила? Оттолкни, оттолкни её, ты не умрёшь от рук это падали!

ᛗīꞩħīᵯⱥ Тебя уносят прочь от кровавого круга, где произошло бесчестье плоти чуть ли не у самого порога в храм. Тебя не несут в самое святилище — к застывшем образам Будды или Аматэрасу. Ощутить их взор, их милосердие, хотя бы щепотку благословения проклятой жизни. Нет. Правильно проявить сострадание, но страх никуда не денется. Особенно страх ещё больше опорочить землю, из которой черпали не сколь духовность, а влияние, статус, косвенную возможность повелевать массами. От лица богов молвить — это правильно, а это нет. Мысленно они тебя упрекали, но, кажется, знали о связи с дочерью семьи Накаяма. Хорошая собака. Послушная, верная, кормящую руку не цапнет. Хотя в чём смысл? Когда ты выбрал именно эту тропу, отказавшись от забытья, всё будто бы растеряло свою ценность. Ты решил присягнуть самурайскому роду, но, кажется, что от скуки. Ты присягнул в любви и верности девушке, и фоном тоже маячила жестокая скука. Возможно, ты искал спасение, но в иное время задавался вопросом — в чём смысл? Это происходило уже не раз. Твой разум обманывал тебя. Ты не был уверен в том, что те или иные мысли принадлежали именно тебе. Твоя кожа покрывалась тёмными пятнами, ты истощал запах разложения, ты пожирал чужую плоть, забирал чужие души, чтобы прожить ещё один цикл бессмысленного бытия. Кто это будет на этот раз? Может, одна из тех девушек, что сопровождали госпожу Накаяма? Может быть та, что смело взглянула в глаза трупа? А, может, тот, с кем довелось поделиться сокровенным. Кому однажды ты раскроешь ещё более жуткую правду и расцветёт бутон паучьей лилии. Даже если ты не захочешь, даже если ты будешь противиться — оно примет решение за тебя. Мисима Кимитакэ? Нет. Его уже давно нет в живых. Умершие нарекли тебя Мононокэ. Воины, знать, крестьяне... сколько же их на самом деле было? Скольких убил именно Мисима? Ты и не знаешь. Вот в маленькой комнате над тобой хлопочет молодой лекарь от храма. Обрабатывает рану, старается аккуратно зашить её. А между тем ты начинаешь испытывать знакомый голод. Вкус человеческого мяса. Кокон подобно утробе матери. Тёмное, тесное, но тёплое место, где ты видишь долгий, долгий сон. — Не двигайтесь, пожалуйста, — просят тебя и ты слышишь рядом шаги. Здесь есть кто-то ещё, кто помогает лекарю. И ещё... кто-то, кто наблюдает за тобой извне. Что-то ждёт. Неважно. Голод. Слияние. Твоё тело уже давно не принадлежит тебе. Если не выберешь ты, то выберут вместо тебя. Ⱥħⱥṁҟāɍⱥ Вы покидаете храм и следом гаснут бумажные фонарики. Ина не маленький город. Слухи о произошедшем будут нестись медленно, прежде чем сложится одна единственная версия — ложь её суть в любом проявлении. Вас окутывает музыка ритуального танца бон одори, смех детей и взрослых, энергичных зазывал, которые пытаются привлечь ваше внимание к своим продуктам. Словно ступаете в иное измерение. Если вдруг решите вернуться, найти засохшее кровавое пятно или спросить у окружающих касательно недавних событий, то вас одарят недоуменным взглядом. Может, так было бы в разы лучше. Твой муж благополучно вернулся с войны, он жив и горячо любит тебя. Твоя сестра не пропадала без вести — она гуляет с тобой по улицам нового года, держа под руку. Твоя жизнь не кажется каким-то бредовым сном, ты остаёшься кем-то вроде святой в газах окружающих и живёшь в гармонии со своей тёмной стороной. Ворота, которые вели в замок были заперты, как и всегда. Насколько вы слышали — сейчас туда практически никого и не пускают. На вас внимание обращает один самурай, который о чём-то говорил с одним из стражников. Он не спешит к вам подходить. Вряд ли подойдёт, если вы не осмелитесь. Что-то подсказывала вам, что просто так вас не пропустят — простое красноречие не возымеет должного эффекта, а угрозы и насилие усугубят текущее проживание в городе.

Он опять сходит с ума, ведь жизнь его – это насмешка свыше. Красные пятна на полу и стенах, красные пятна в собственных глазах. Мир этот прогнивал изнутри – он гнил вместе с ним, опаляя лёгкие мерзким никотином. Жизни нет – смерть начало и конец. Он её невольный свидетель, он сосуд ненависти, отчаяния и скорби. Удушливый ветер уносил с собой дни, месяцы и годы. Он терпеливо ждал. Он не хотел вновь чувствовать себя обманутым самим мирозданием. Он не хотел, чтобы внутри ютилась надежда. Опять сходит с ума и, кажется, это самая правильная для него кончина. Пусть в агонии бьётся его разум. Пусть черствеет его сердце, что некогда дорожило даже самыми поверхностными связями. Пусть ручьём стекает кровь, пусть нежная грёза превратиться во что-то отвратительное. Погрязшее в самом низменном грехе. Пусть обесценятся юношеские идеалы. Пусть душой он умрёт, а на её месте будет ничего. Пусть вновь погибает в нём надежда. И он сходит с ума, отдаваясь мороку. Громко вздыхая, касается языком языка. Прижимает плотнее к себе, избавляясь от одежды, оставляя на бледных бёдрах алые пятна, грубо сжимая пальцами. Двигаясь в унисон с ней, из жизни рождая смерть. Лбом касаясь лба, ладонью щеки, проводя большим пальцем по россыпи веснушек. И я так много хотел тебе рассказать. Боялся, что ты уйдёшь. И ничего не делал. Не вернёшься. И ничего не сделал бы и тогда. Тем более, что ты нашла кого-то другого. Ты уже любила кого-то другого. И с моей стороны всё это было тщетно. Всё это опыт для чего-то большего, но для чего именно? Когда оно будет? И я сам уже готов проститься со своей жизнью. И он сходит с ума, пока фоном звучит эмокор. Он шутка. Он насмешка. Его тело чахнет в белых стенах больницы. Его разум умирает от сладкой агонии. Кажется, что его больше не существует. Кажется, что и её никогда не существовало. То был сон, милый сон, длиной в целую жизнь. В нём вновь умирает надежда. Пусть.

Голос его – безмолвие. Воплощение идеальной тишины, не перебиваемой свистом ветра и шумом волн. Ни шепотом, ни криками. Ни мольбой, ни проклятиями. Голос его – ткань длинного серого плаща, прикосновение поздней осени и зимы, когда земля предстаёт мёртвой пустошью. Сама зима не есть конец всего сущего, а лишь испытание. Рваные раны на руках от колючего холода, иней на тёмных ресницах и светлых локонах – её прикосновение напоминают объятья жестокой матери, которая не годилась на роль оной. Тотчас не лишена она была любви и милосердия в отношении собственного ребёнка. И толика тепла растекалась по телу, когда её мягкие, но холодные на ощупь губы касались лба. За ней предшествовала весна. Через тернии боли алых роз и белых подснежников, она обещала перерождение. Он же представлял собой конец бытия. Естественное увядание всего живого. То, что воистину можно назвать чем-то бессмертным, ибо он свидетель того, что родилось на заре времён. Красный – суть его души. Красный, как отблеск последнего дыхания жизни, который сожжёт под его взором самого себя и превратится в пепел под его ногами. На серую ткань ниспадают алые волосы. Он коронован Акеном, Хароном и Хель. Он их голос. Он их лик. Их слова и жесты, их беспристрастная воля. Он погибель живых. Он их спасение. Он отнимает. И тотчас – щедро одаривает. Он антихрист и он мессия. О н и м е н н о т о т, к е м т ы х о ч е ш ь е г о в и д е т ь Он вернулся, чтобы увидеть конец долгой зимы. Я о п я т ь с х о ж у с у м а Губы дрогнули в едва заметной кривой ухмылке. Наверно, именно так с концами впадают в шизофрению. Она подкрадывается незаметно, задаёт неудобные вопросы рассудку, уточняя, где грань между реальностью и воображением. Она не спешит к тебе – она двигается медленно, нагоняя чувство страха до предела. Она почти твоя точная копия, но со следами отвратной опухоли. То твой разум. Всё это похоже на бредовый сон, где твоя оболочка уже давно мертва. И разум празднует его поминки, разбрасывая тут и там разноцветные ленты с лепестками и зёрнами риса. И праздник этот длится до тех пор, пока чёрный диск не затмит собой то, что называлось здесь солнцем. Отблеск жизни извне, связь с которой была потеряна. – Де... Он закрывает рот ладонью, не давая самому себе полноценно озвучить слово. Ищет взглядом что-то острое или хотя бы достаточно тяжёлое, едва сдвинувшись с места. Разум невольно прорисовывает место, похожее на заледеневшую кухню. Звук скрипящей форточки, холод и чей-то приглушённый девичий голос...

Ꞩħīҟī Грубая кожа вместо рисовой соломы, чтобы сплести верёвку симэнава. Это уже совсем другой оберег. От него веет затхлостью, кровью, присутствием самой смерти. Быть может, если судьба сложилась немного иначе, она была бы из числа тех детей, чей звонкий смех исчезает за тем же рисовым полем в свете заходящего солнца. И небо, и земля подарили тогда бы ей платье с узорами журавлей и пионов. Но эта самая судьба, ведомая руками богов, чьи истинные лики люди давно забыли, распорядилась иначе с жизнью ребёнка. Смотрит на труп, как на живого человека. Но в какой-то мере так и есть. Оболочка израсходовала себя. В скором времени запах гнили усилиться настолько, что, когда уберут тело, здесь ещё будет веять присутствием смерти. Плоть там и здесь начнёт надуваться, как бумажный шарик. Лопнет и накормит почву, где будет расти тёмно-зелёная трава, а то и ликорисы. Кровь липнет к пальцам, будто отчаянно хочет найти новый дом, где будет кипеть жизнь. Она смотрит на труп, как на живого человека. И в какой-то мере так оно и есть. Остаются отголоски былой жизни. Они становятся ветром. Закатанные глаза мертвеца неожиданно приходят в движение. Он смотрит на тебя и на какое-то время твоё тело больше не принадлежит тебе. Провидение ли это? Или собственный разум пытается обмануть тебя? Порой трудно различить даже грань неведомого... ~ . . . ~ Ты видишь мир его глазами. Вытаскиваешь копьё из тела убитого воина Кагэтора, которого ныне называют Уэсуги Кэнсин. Чувствуешь тяжесть складных доспехов, боль и изнеможение по всему телу. Ты оглядываешься назад, чтобы выхватить застывшую фигуру генерала Ямамото Кансукэ, который вёл вас всех на бой во имя амбиций своего даймё. Вопреки усталости, чувствуешь, как внутри тебя вновь разжигается пламя ярости. Желание изменить свою жизнь, стать кем-то больше, чем просто воином асигару. Желание, чтобы твоё имя было увековечено в летах. Ты поворачиваешь голову и теперь сидишь возле ирори. Наблюдаешь за тем, как тлеют угли под чайником, напоминая поле битвы, за которой наблюдал издалека. Напротив тебя сидит бритоголовый мужчина. Полумрак скрывает черты его лица, хотя ты догадываешься кто это. Он рассказывает о божественности, которой некогда обладали люди. О том, как она была потеряна, когда Изанами подалась в страну Ёми из-за тяжёлой болезни. Как Изанаги не смог её принять, видя, что ни следа осталось от бывалой красоты супруги. Мужчина утверждал, что нашёл что-то, что сможет искоренить болезнь Изанами. Вернуть людям утраченную божественность. Тебя это не интересует. Мужчина понимающе кивает. Ты, однако, соглашаешься помочь ему. Ведь терять тебе больше нечего. Вновь ты поворачиваешь голову и уже лежишь на земле. Задыхаешься от кровавой мокроты. Ты согласился на худшее. Тебе и не предлагали что-то лучшее. Мужчина нависает над тобой, удерживая деревянными палочками какое-то насекомое. Уже ты, как дочь семьи Игараси, знаешь, что последует дальше. Эта судьба должна была настигнуть твоего мужа. Эта судьба, которая сделала бы его рабом ритуала Мукадэ. Маленькие, острые лапки касаются твоих щёк, подбородка, мягких губ. Насекомое пробирается тебе в рот, в глотку, но ты не можешь никак пошевелить руками, чтобы вытащить его. Чувствуешь, как оно извивается у тебя внутри, пирует твоими органами, сворачиваясь клубочком в твоём чреве... Помнишь ли ты? Как однажды дала слово ради своего мужа. Шики. ~ . . . ~ Ты открываешь глаза и видишь перед собой головку многоножки, что умиротворённо перебирает усиками на разорванной шее бродяги. Она вдруг застывает и, неожиданно, прыгает на твоё лицо, цепко ухватившись лапками за светлую кожу. Но едва ты поднимаешь руки к своему лицу, как и насекомого больше нигде не видать вместе с маленькими ранками, что должны были остаться от её хватки. Только неприятно скручивает желудок. Ⱥħⱥṁҟāɍⱥ Канаэ льнёт к сестре всем телом, зажмурив глаза. Внемлет её просьбе, мысленно воздвигая вокруг себя стену, что ограждает от правды материи, где вынуждена обитать её душа. Она поддаётся мыслям о приятной сказке с мягкими оттенками голубого, зелёного, красного и розового. Где с восхищением она смотрит на сестру, желая однажды стать такой же, как она. Шею ласкает тёплое дыхание, провоцируя лёгкую дрожь по всему телу. . . . На звуки общей суматохи вскоре пришёл первосвященник храма, Накатоми. Он ступал неспешно, едва прихрамывая. Вместе с ним пришли ещё несколько священников, которые подошли к Мисиме. В ясных глазах Накатоми можно было различить что-то вроде боли, сочувствия... но и щепотку презрения. Он внимательно смотрел на труп человека, который встретил свой бесславный конец чуть ли не у порога храма. И именно в такой священный день! Обитель осквернена. Люди перешёптываются — это место смерти, ками отвернулись от него. Накатоми сурово нахмурил брови. — Прошу, покиньте храм, — негромко сказал он. — О мужчине позаботятся, — сказал следующее, кивнув в сторону Мисимы.

☽・𝆺𝅥𝅯・☾ ... у тебя всё будет хорошо ... Всё начиналось с красного. Эта полоса жизни заменяла собой белое и чёрное. Хорошего по чуть-чуть. Плохого с лихвой. Будто капельница, которая вместо того, чтобы поддерживать жизнь, выкачивала её, пуская в абсолютное ничто. ... может, не так, как раньше ... Человек не совершенен. Некоторые кичились своей храбростью и сильной волей, умом и привлекательной внешностью. Их не сломить. Сколько бы горестей они не переживали за короткий промежуток своего времени. Хотя он точно знал, что если надавить ещё немного, и от этого бахвальства не останется и следа. Ходячий пепел – больше печали на сердце. Извращённая радость от того, что ничего святого в этом мире нет. И так же приятно, когда разбиваются вдребезги чужие идеалы, надежды и грёзы. ... немного иначе ... Это были жестокие мысли, конечно. Из сердца словно вытащили что-то... неописуемое в своём естестве. Эфемерное. Незримое. Что делала его тем самым человеком, которого воспевали поэты романтизма. Что-то не прямо божественное, но близкое к нему. Сейчас же остался скупой механизм, который поддерживал существование оболочки, но не души. Ему было мерзко от стерильного запаха больницы, от её голых стен, унылых занавесок и людей, что окружали его. Но как только его выставили за дверь, он ощутил грусть. Невольное желание вернуться, а не идти дальше в пустоту. ... но всё будет хорошо ... Всё всегда начиналось с красного. Какая-то трагедия, которая так или иначе затрагивала его жизнь. Он посмотрел на небо, сощурив глаза. Попробовал ещё раз позвонить деду. Бесполезно. Делает шаг вперёд и жмурит глаза. И не замечает, как неспешный шаг переходит на бег. Под ногами хрустит снег, свистит ветер в ушах и щиплет глаза красное солнце. Саша спешил к тому, что, как казалось, у него ещё оставалось в этой жизни.

ᛗīꞩħīᵯⱥ Истошный вопль вырывается из обкусанных до крови губ прокажённого. Он начинает остервенело водить ладонью по собственным волосами, царапает шею, а после свежий надрез, будто надеясь что-то вытащить оттуда. Спрятав любопытство за масками смятения и ужаса, кто-то внимательно наблюдал за развивающейся сценой насилия и агонии. Другие спешно бежали, чтобы спрятать её в деревянный бездонный ящик сознания. Только ради того, чтобы потом видение произошедшего преследовало их во снах. Быстрая смерть — благословение. Однажды ты проявил к ней непочтение и теперь не можешь посмотреть той смело в глаза. Однако сейчас ты делаешь то, что должен. По собственной воле или приказу извне, неважно. Замахиваешься мечом, чтобы оборвать ещё одну жизнь. Лезвие высекает глубокую тонкую линию на шее человека. На каменную плиту с опавшими листьями и ветками брызжет кровь. Но вместо того, чтобы упасть наземь, человек быстро подходит к тебе и вонзает в плечо танто. Он хрипит и смотрит на тебя пустым взглядом. Он уже мёртв, но почему-то всё ещё держится на ногах. Но вот в следующей момент он отступает на шаг. Просовывает пальцы в рану на шее, чтобы раскрыть её шире. Хруст. Весь мир в этот миг будто затих ради этого звука. Человек падает на колени. Его голова висит на спине, удерживаемая кровавыми тканями мышц и бледной кожей. В последний момент ты видишь, как от тела юрко сбегает многоножка. ᛗⱥҟꝋ — Госпожа Накаяма! — рядом с Шики раздаётся ещё один женский голос, обеспокоенный по тону. У неё незамысловатая причёска, кимоно со скромными узорами. Кажется, она чуть старше Мако. Эйко. Да, её зовут Эйко. Ей поручили служить старшей дочери семьи Накаяма. Подбирать ей платья и украшения. Расчёсывать её волосы. Наносить косметику. Чувствовать её такт. Быть её тенью. Б ы т ь м о и м з е р к а л о м Взгляд мимолётно цепляется за ещё одну миниатюрную фигурку рядом с красной лентой в волосах. От увиденной сцены Канаэ одной рукой ухватилась за живот, а другой прикрыла рот с носом, зажмурив глаза. Ей стало дурно. — Ваша рука, госпожа Накаяма, — Эйко аккуратно подхватывает тебя за ладонь, едва касаясь пальцами широкого рукава кимоно. Рука всё ещё ноет от чужой хватки. Вместе с тем чувствуешь, как к тебе на шаг ближе приближается что-то неотвратимое. — Он вас поранил? Позвать лекаря? . . .

Храм возвышается над городом, на шаг выше к небесам — Вечной земле Токоё, где человек после своей смерти получал звание ками. Обитатели храма преклонялись перед самураями, но стояли выше крестьян. Они старались не смотреть на них с высокомерием по праву своего статуса или умело скрывали оное, довольствуясь благами религиозной жизни. Человек, посвятивший остаток своего бытия духовности, видел материю, что укрепляла собой землю. Он внимал их словам, делился своей мудростью, обещал, что после смерти больше не будет той невыносимой боли, которая изо дня в день терзает тело и душу. Сердцебиение учащается, пока поднимаешься по лестнице. Дышать становится тяжело и в какой-то момент невольно из губ вырывается уставший вздох. Лестница похожа на жизненный путь. Путь по ней не лёгкий. В какой-то момент можно отступиться. Но какого результата в итоге ожидают те, кто находился там — за плотной тканью тёмного неба? И убийцам воздвигают чин святых. Как кажется на первый взгляд — ничего необычного. Вы следуете наитию. Может, подходите к алтарю, бросаете несколько монет в ящик для подношений, звоните в колокол и молитесь, предварительно похлопав в ладоши, а затем сложив их в молитвенном жесте. Может, вы просто осматриваетесь. Не ищите кого-то конкретного. Или наоборот — знак, провидение. Послание от самих духов умерших, преисполненных знаниями веков. В конечном итоге, среди снующих туда и сюда людей, вы встречаете друг друга. В сознании всплывают образы прошлого. Чувство азарта, стыд, сожаление или маленькое удивление, что умирает под гнётом равнодушия. Вы чужие друг другу люди и, скорее всего, останетесь таковыми. Но именно в этот момент сильнее сжимается невидимая нить на ваших щиколотках, указывая на то, что вы причастны к чему-то большему. Но это ещё не всё. 𝆺𝅥𝅯 Ваш взгляд цепляется за белое пятно, что прячется под листвой плачущей ивы. Резко выбивается из общей картины, но похоже никто на неё не обращает внимания, кроме вас. Вы быстро различаете женскую фигуру, подол кимоно которой словно сливается с тёмной землёй, создавая в голове образ зловещего юрэй. Она стоит к вам боком, глядя куда-то вдаль. В какой-то момент её серые глаза устремляются к вам, а карминовые губы трогает лёгкая, чуть надменная улыбка. Мягким, неторопливым движением руки она указывает вам туда, куда смотрит. Вы видите замок Такато. Видите, как над ним сгущается красная воронка. Вы не уверены, но из неё словно что-то тянется к величавому зданию, что-то напоминающее корни дерева. Они хватают замок за крышу, пробираются в окна и в вашем сознании эхом раздаются крики людей, мужчин и женщин. Воронка становится всё больше, кажется, что замок вот-вот рухнет, а затем корни доберутся до самого города. Трескаются кости, плоть превращается в неразличимое месиво, а во рту едва различимый, неприятный вкус сырого мяса. — Я знаю кто ты! Знаю кто ты! Тупая боль пронзает руку Мако, уже совсем рядом раздались крики и испуганные вздохи людей, возвращая сознание к яви. Тот, кто осмелился грубо прикоснуться к старшей дочери семьи Накаяма, едва походил на человека. Его кожа неестественно бледна. Оголённое левое плечо, шея, правая часть лица расцарапаны в кровь. И из свежих ран торчат какие-то маленькие, чёрные щепки. Кожа будто изношенная одежда. Вот-вот спадёт, оставив на виду кровавую, но хрупкую оболочку. От него разит запахом трупного гниения, он смотрит на Мако безумным взглядом, наполненным отчаянием и страхом. Замахивается над девушкой коротким клинком. — Тварь из преисподней! — взывает он. — Да съедят тебя огни Эммы*! . . .

Жизнь всегда неотъемлемо связана со смертью, но в нынешнее время они будто заключили тесный брачный союз под надзором Юэлао. Они должны были представлять собой единство, гармонию нескончаемого потока, где каждый день вершится чья-то судьба — будь самого даймё или крестьянина, отдающего предпочтение простоте дней тяжёлого труда аристократичному изыску. Они должны были застать новый период эпохи Хэйан, век спокойствия и мира, где уже почти не ощущалась огромная пропасть между сословиями. Где час самой смерти это праздник Обон. Где собственная душа плывёт вниз по реке в виде бумажного фонарика. И пусть, может, сами небеса надеялись на то, что это будет счастливый союз — жизнь медленно чахла от тлетворных амбиций смерти. Где-то в глубине души вам казалось, что вы будто стоите на краю пропасти, пока остальные радовались празднику. Внимали песням и наблюдали за ритуальным танцем, который совершался в честь почтения тем людям, что некогда работали в ныне заброшенной шахте. Было в этом что-то противоречивое. Как не дань уважения, а попытка утихомирить мнимое проклятье, чтобы оно не коснулось то живое, что пока ещё оставалось в городе Ина. В определённый момент вы очень близко застали естество смерти, её смутный образ серых чернил на чистом пергаменте. Если, конечно, не жили с ней рука об руку с момента рождения. Вы могли не разделять тех чувств, что испытывала сейчас добрая половина жителей Ина. Обманывая самих себя, что где-то там не убивают чьих-то сыновей, отцов, внуков во имя даймё. Не насилуют женщин и детей, не обворовывают трупов, не подвергают истязаниям кого-то невинного. И всё же вы решили покинуть свою обитель в этот вечер. И если не воздать почтение своим предкам, то хотя бы помолиться за дорогих вам близких людей, если не за самих себя. К вашим щиколоткам привязали невидимую красную нить. Каждый раз она сокращалась, когда близился час вашей встречи друг с другом. . . .

Наше драгоценное дитя, что крепко спит под корнями тутового дерева. Терпеливо мы ждём того дня, когда ты протянешь руки к солнцу, затмив его своим величием. Ты точно знал, как тогда следовало поступить. Когда кровь покидала твои жили и мир вокруг стал казаться ещё более блеклым. Боги пророчили тебе судьбу воина. Ты не должен был бояться смерти, не должен был подпускать к своей душе и тень сомнения. Ты точно знал, как поступить будет правильно, принять неизбежность и умереть с честью. Но вдруг... тебя одолел страх. Ты запятнал свою душу, дорога к Вечной Земле для тебя закрыта. Боги взирают на тебя с немым упрёком. И теперь? Неужели ты надеешься найти искупление за ошибку, что совершил летами назад? . . . Ты не готова была отпускать. Надежда ли это или слепая верность, традиции целой нации, впитывающиеся с молоком матери. Однако жизнь на какой-то миг обрела новый смысл. В чертогах искалеченного сознания, ты, кажется, наконец-то увидела весну. Таких, как ты, называли «эта». Буракумин. Ты была из числа людей, чьё ремесло неотъемлемо связано с плотью и кровью. Презренны они тем, кто почитают Будду. Твоя семья находилась вне пирамиды четырёх сословий. Семья твоего мужа согласилась на церемонию бракосочетания от отчаяния. И, скорее всего, он не питал к тебе те же чувства, что и ты к нему. И всё же ты не смогла его отпустить. . . . Когда-то к таким, как ты, относились с почтением. Вы были избранницами богов, их любимыми дочерьми. Сердцами принадлежали им, а разумом внимали то сакральное, что пробивалось в пасмурные дни тонкими лучами солнца. Но люди стали меньше верить и возложили на алтарь окровавленное золото с гниющим черепом. Их мир лишился того духовного, божественного, что некогда заложил в них Изанаги вместе со своей любимой супругой. Ты стала подобно кукле. Твоё тело осквернено. Твои чувства отодвинуты на задний план, уступив потаканию материи. Ты бесцельно скиталась по этой земле, тотчас — тебя как будто не существовало. . . . Нет ничего прочнее семейных уз, но в твоём случае шершавая на ощупь верёвка из высушенных трав и рисовой соломы превратилась в лезвие нодати. Мало бы кто понял ту любовь, что горела в твоём сердце одинокой свечой. Даже объект твоего воздыхания начала задыхаться от того напора, который в твоих глазах являлся благодетелю. Нет. Конечно это была благодетель. Ты желал ей добра. Ты считал, что никто не сможет сделать её счастливой. Ты думал, что она всегда будет рядом с тобой. Но потом она вдруг исчезла, как исчезает снег с приходом весны. Остаётся звук её имени, что уносит последнее дуновение холодного ветра. Ты вершишь благодетель, так ты думаешь. Ведь чувства, что ты испытываешь — самые искренние. Наше драгоценное дитя, что крепко спит под корнями тутового дерева. Твоё спасение — стать единым с ним. 𝆺𝅥𝅯

Неожиданно в стиме вышел The Thaumaturge. Уже есть ролики с прохождением, а средняя оценка на Metacritic — 75 баллов из 100.

Не всё, но добрую половину уже можно потестить в демке. Прикольное сочетание с 16bit музыкой и интерфейсом, Индике компанию составляет однорукий паренёк по имени Илья, с которым можно решать определённые головоломки (а оных, как пока показали, завезли прилично вместе с возможностью изучать окружение в поисках тех же предметов). В демке, однако, проседает фпс и не сразу подгружаются текстуры, а моменты погони не сказать, что выглядят гладко. Возможно, ещё отшлифуют.

Можно, пожалуйста, открепить запись и игру по VtM: Lost Highway. Игра уже давно завершилась, чтобы место не занимала в закрепе. Темы Снежногорска можно тоже откреплять. @Nevrar @julia37

Период этой истории назвали эпохой воюющих провинций. Он знаменовался упадком власти самурайского рода Асикага, который в отчаянных попытках удержать контроль над страной спровоцировал гражданскую войну в Киото, что продлилась около десяти лет. Окрашенная в кровавый цвет вода несла за собой по рекам Японии весть раздора и увядающего покоя, который теперь могли встретить только в загробной жизни. То было время нескончаемой осени. Смерть была так близка, она едва касалась кожи ледяными пальцами, звала к себе забытой в миг рождения колыбелью. Однако едва удавалось отыскать её силуэт за сенью жёлтых листьев, как она исчезала подобно приятному мороку. Она благоволила тем живым, которые шли навстречу своим амбициям. Кто не боялся ступать по той самой кровавой реке, неся на своих плечах тяжёлую мантию бесчисленных прегрешений из самого мягкого на ощупь шёлка. 𝆺𝅥𝅯 Солнце уже почти скрылось за горизонтом, когда Судзу вернулась домой. В чахнущем свете заката окружение с его тёплыми оттенками оранжевого, розового и красного представлялось затянувшимся сном. Высокие холмы вдали напоминали силуэты беспокойных волн, как на одной картине, которую пытался продать отцу не особо презентабельного вида торгаш. По всей видимости упустивший всякую удачу в погоне за денежным благополучием. В последнее время знакомые её семьи начали задавать слишком много вопросов насчёт отца и матери. Подмечали неопрятно уложенные волосы и что девочка носит изношенную юкату с заплатками, отчего щёки начинали гореть от стыда. Вопреки тому, что отец носил звание самурая, привилегиями им подобным он не обладал. Люди даймё обещали, что семья Асано сможет подняться в статусе в случае удачной кампании против войск верного сёгуну человека по имени Кенсин. Мать с детьми молились богам, чтобы мужчина просто вернулся домой в целостности и сохранности. Они, конечно, откликнулись. Но, может, это были вовсе не боги. Родной дом встречает её кромешной тьмой, сыростью и едва уловимым запахом разложения. Опустив голову, Судзу прижала к своей груди плетёную корзинку, в которой что-то беспредельно начало копошится, издавая глухие хрипы, похожие на урчание кошки. Девочка зажмурила глаза и, поджав губы, тихо взвыла, не решаясь покинуть свет заката, в котором сейчас находилась. Но короткий миг чувства мнимой безопасности разбивается неразборчивым голосом не то матери, не то отца. Кошка сильнее закопошилась в корзинке в попытке разодрать её когтями и зубами. Судзу затаила дыхание, прикрыв за собой входную дверь. В доме Асано воцарилась тишина. Приглушённые крики и грохот ломающейся утвари был воспринят как что-то должное миром извне. Запись продлится до конца февраля. Старт по готовности игроков и мастера. Отмеченные Оккультист Карьерист Мститель Ронин

Та самая изнанка мира, которую держат за семью печатями трёх W и, кажется, будто там только существует. Не поля, но самое дно океана. Холодное, безжизненное, всеми забытое, где бросают измученных людей, что ступили на кривую дорожку. Почва, наверно, там настолько недружелюбная, что не впитывает в себя усыхающее мясо с костями умерших. Отрадой они служат насекомым, гротескным образам пауков с неестественно длинными лапами и многоножкам в несколько сотен метров, которые используют тела в качестве пищи и кладки будущего потомства. Те же подвальные помещения, как визуализация нездоровой фантазии какого-нибудь художника авангардна. Серые стены полутёмной комнаты или стерильно белые плитки с запахом хлорки давят на разум. Ломают его, когда перед глазами проскакивает тёмное красное пятно. Конечно, глядя на это всё хочется уйти в отрицание. Закрыться самому в своей обители, как делают это соседи. Представить, что ничего плохого нет – мир очень маленький, он не простирается дальше какой-нибудь комнатушки с видом на иконы жутких многоэтажек. Желудок неприятно скручивает и Саша, наконец, решает остановиться. Чужие образы, чёрные буквы на светлом фоне, выстраивающиеся в тревожные в своей сути фразы и память, которая ещё не успела перевоплотиться в пепел – на какое-то время всё это уходит прочь. Впрочем, ненадолго. Едва Саша останется один, его день закончится, когда голова упадёт на мягкую подушку, и мысли схлынут из своей дрёмы сокрушительным ураганом. Стало страшно от того, как он это всё будет переживать. Мысли, эмоции... Ещё совсем свежая рана на сердце. – Егор? – он уходит прочь от компьютера, ищет подельника. – Нашёл что-то?

Разве это не волнительно? Заглянуть в чужую жизнь, которая никогда не пересечётся с твоей. И это всегда, почти всегда что-то плохое, что во всей своей красе раскрывается за синим занавесом экрана гудящего компьютера. Страхи, пороки, грязные секреты человеческой души нараспашку. От неё разит гнилью, из огромной жуткой раны от ключиц до живота сочится отвратительная чёрная жижа и на последнем издыхании бьётся такого же цвета сердце. Оды своей муки оно посвящает белоснежной невинности, которая давным-давно покинула её. Чужая жизнь подобна сериалу с посредственным сюжетом, который, тем не менее, завлекает собой. Взывает странный интерес, которому трудно противиться. Ты будто мотылёк, что летишь к светочу комнатной лампы. Не задумываешься о последствиях. Не задумываешься, как они отразятся на твоей жизни, если она ещё будет продолжаться, будет тянуться грубой верёвкой в белое ничто. Что за гниль они оставят в твоей душе, сердце, чувстве достоинства, если оно ещё в тебе хоть какое-то оставалось. Глупости. Он ведь не был хорошим человеком. Он не звал её, когда мог. Не остановил, когда думал, что стоило. Когда всё прекрасно видел, о чём-то подозревал и несмело собственный голос в сознании просил что-нибудь сделать. И вот теперь он здесь. Видит не совсем её. Память о ней. Эхо, которое, возможно, однажды поглотит сетевое ничто. Видит то, что не должен. Читает то, что не должен и попутно проносятся воспоминания их разговоров, их времяпровождения. Глупого. Детского. Но так и есть. Разве они ещё не дети, разве не хотят верить во что-то светлое? Чтобы миг беззаботного бытия никогда не заканчивался. Чтобы не было печалей, чтобы миновала их чужая злоба. Но вот он видит её совсем другую. Не уверен, нет, не хочет верить, что это она. Доводит себя до предела. Она ненавидит его, ненавидит себя. Ненавидит этот мир. Давит на жалость. Унижается. Не думает о последствиях. Не думает больше о своей жизни. Может, будет лучше без неё – никто ведь не придаст значение её кончине на самом деле. А если да? Быстро забудут. Может, будет лучше без неё – она так мала. Она тонет в этом городе, в этом мире. Может, будет лучше без неё – никого больше у неё нет. Никого по-настоящему значимого. Почему ты не сказала? Почему? Ты не доверяла мне, как я тебе? . . . Может, ты никогда мне не доверяла. Внутри что-то трескается. Хотя казалось бы. Чему? Что-то ещё остаётся. Прикусывает нижнюю губу почти до крови. Старается выровнять дыхание, листает чат дальше, пока не прозвучит грохот воображаемого гештальта. Саша закрывает лицо ладонями. Громко вздыхает. Мысленно приводит себя в порядок, собирая из потухших осколков мозаику душевного равновесия. Он ещё молод. Кто-то уверен, что впереди у него вся жизнь, но на плечи уже ложится какой-то тяжёлый груз и будущее кажется ещё более туманным. Убрав ладони, Саша возвращает светло-карий взгляд к экрану монитора. Вот он открывает браузер. Вот он смотрит историю поиска. Сцилла и Харибда. Всепоглощающая морская пучина, в которой тонет... Виктор? Или, может, Саша. На миг застывает, нахмурив брови, глядя на иконку маркетплейса. Несколько кликов. Нет. Он решает идти до конца.

⸻⸻⸻⸻ ☽・𝆺𝅥𝅯・☾ ⸻⸻⸻⸻ Он возвышается над толпой в жёлтом свете софитов. Будто осовремененный Давид итальянского скульптора, рождённый в свете La Haute Renaissance в образе неподвижной статуи из мрамора, но в которую впоследствии вдохнули огонь жизни. Он смотрит на мир едва хмурым взглядом, он ничем не отличается от остальных, утопая в серой мгле города, а тотчас – он не похож на других. Его окружают стальные волны электро-аккомпанемента, его плеча едва касается тонкое плечо синеволосой девушки, чьё присутствие уже само по себе феерия. Он болезненное доказательство того, как быстро проходит детство, как жестоки заявления, что необходимо взрослеть, пряча любимые сказки и игрушки под слоем удушливой пыли. Он доказательство того, как хрупка дружба – рано или поздно Саша всё равно потерял бы её. В чертогах сознания, где прятался страх, он видел, как она уезжает на машине со своим новоявленным парнем в сторону Столицы. Как первое время от неё приходят весточки. Всё хорошо. Всё прекрасно. У нас свой дом. И будет своя семья. У них родятся три дочки Вера, Надежда и Любовь А затем она просто исчезает из этого мира, словно её никогда не существовало. Он стоит на сцене. Его мраморную фигуру освещает жёлтый свет софитов. Саша стоит напротив и в сердце зияет пустота. Он протягивает к нему руку, чтобы потушить о лоб горящий окурок. Наверно, это была ревность. Голова гудела от раннего пробуждения. В такие моменты окружающий мир острее ощущался чем-то нереальным. Так ещё бывает, когда слишком углубляешься в водоворот собственных мыслей и грёз, когда рвётся одна ниточка связующей реальности. Словно в этот миг даётся некий выбор, где теперь впредь жить пограничному естеству. В знакомом мире материи или в том, который сложно описать как что-то духовное, божественное в своей сути. Выбор, конечно, всегда делался в пользу первого. Забавно, что он уже успел забыть каким оживлённым местом бывает ДК в ночное время суток. Музыка оживала чуть ли не в буквальном смысле этого слова и агрессивно тарабанила по стенам. Она заглушала крики и смех, истерию, за которой трудно различить счастье или печаль. Саша готов был поклясться, что где-то в дальнем углу происходила драка – чьи-то окровавленные кулаки украшали чужое лицо парочкой новых синяков. Они напоминали космос, яркие картинки на страницах ещё целёхонькой энциклопедии – настолько она скучна, что представители разного поколения берут её в руки лишь раз в жизни – и в этом есть своя ирония. Может, и эта вселенная рождалась в каких-то нестерпимых муках. Саша посмотрел на серое небо, сощурив глаза. На голую стену, которую едва собой закрывали кусты рябины. Он представил, как через несколько часов взойдёт солнце, осветит собой эту самую стену и на ней заиграют тени – от ветвей деревьев, рябины, его собственная. Уголок губ невольно дёрнулся в полуулыбке, пальцами Саша сделал жест «козы» и тут же отдёрнул себя от того, чтобы вытянуть руку вперёд. Красные от холода щёки начали гореть ещё от стыда. Разум посеяло сомнение – происходило ли когда-то давно нечто похожее? Когда он только познакомился с ней и такие глупые мелочи были наполнены куда большим смыслом. Спрятав руки по карманам куртки, Саша молча следовал за Егором. С глухим звуком он вогнал лом острым краем между дверной рамой и тем местом, где находится замок. Налегая на лом, Егор с неожиданной силой стал банально выламывать дверь до тех пор, пока та не издала жалостный металлический звук сломанного замка. – Добро пожаловать! Саша вскинул бровь, наблюдая за работой Егора. Его жизнь-то пошла куда насыщенней. Пусть обществом это порицалось, когда можно собраться дружной компанией без страха получить по голове этим самым ломом. – Премного благодарен, – хмыкнул Саша, горделиво зайдя в квартиру. – Возьму на заметку, если не найду профессию респектабельнее взломщика. Где-то на перепутье трёх комнат он остановился. Если жилую относительно можно назвать воплощением того творческого беспорядка, когда стимуляторами вдохновения преимущественно уже служит всякая химия, то вот вторая походила на какой-то гроб. Взгляд чуть дольше задержался на миске. Может, тут держали кошку или маленькую собаку? Или Виктор просто был неряшливым идиотом, сгребающим ненужный хлам. – Вторая комната, наверно, принадлежала его деду, – поделился догадкой с Егором. – Слышал, что он после рехаба должен был жить с ним, – Саша наклонился чуть в бок, вновь заглядывая в первую комнату. – Берёшь на себя вторую, а я Виктора? Видел монитор, может и компьютер будет.

Примерно так он представлял себе смерть. Границу, когда душа отделяется от тела, когда на белый снег брызгает кровь, когда кости дробятся о грубый асфальт, а цельная оболочка превращаешься в органический мусор, из которого вывались органы. Очень они теперь похожи на те, что продают в мясных лавках, сырые и безвкусные, которыми подкармливают бродячих собак с кошками. Кровь впитывается в асфальт, кожа пытается стать частью величавого бетона, в недружелюбных стенах которого прячутся маленькие люди, незаметные миру вне Снежногорска. В последний миг сознание испытывает что-то хорошее – приятный и тёплый жёлтый свет, почти лучи солнца, что щекочут щёки, горячий чай, что-то сладкое в общей тарелке, а за окном романтичная метель. Уютно. Так уютно, что аж тошно. Боль в голове распускается красным цветком. Белые жилки молнией растут вдоль позвоночника, неся с собой ещё и усталость. Смирение. На инстинктивном уровне хочется найти какое-нибудь тёплое место и там впасть в спячку, пока не пройдёт зима. Ветер уныло завывает, но, может, это не ветер вовсе? Предсмертные стоны или крики самого города? Может, иллюзия жизни? И надписи на стенах, которые в итоге закрашивают белыми квадратами, не лгут, что где-то там другая жизнь. Где-то там другой он. ⸻⸻⸻⸻⸻ ☽・𝆺𝅥𝅯・☾ ⸻⸻⸻⸻⸻ Они не были ему друзьями. Он не считал их таковыми, вложив в это понятие что-то очень далёкое и необъятное. Непостижимое. Даже когда возвышенность чувств достигает своего пика, теряя в итоге свою первоначальную ценность. Воспоминания детства или мимолётные встречи – нитки слишком тонкие, их способен порвать даже порыв слабого ветра. Но в какой-то момент каждая окрасилась синим цветом, подарив стойкость сравни корням дуба. Заставила не забыть что-то важное. Но что? Белая стена, как чистый холст. Нужно взять где-нибудь краску: жёлтую, зелёную, синюю, красную. Проволока из одуванчиков, гитарист с петлёй на шее, половину его лица закрывает кровавое пятно. Взять белую краску, закрасить эту картину. Взять жёлтую, зелёную, синюю, красную. Затем опять белую и так до бесконечности. Всё, что не понравилось можно закрасить грёбаным белым цветом. Почему от собственной жизни ощущения почти такие же, как от этой стенки? – Дебил, – Саша зло сузил брови. Губы скривились, шрам придал им чем-то зловещий оскал. В этот момент он мог сойти за почти точную копию своего тирана отца. – О чём ты думал? Из кармана куртки Саша вынул телефон с платком. Он сначала проверил телефон на наличие пропущенных сообщений, а затем протянул платок Михе. Белый, но не такой белый как снег. Чистый, мягкий и холодный на ощупь. – Держи, – говорит Саша следующее. – Хотя по-хорошему надо к врачу.

Намного легче смотреть на чужую тревогу сквозь пальцы. Счесть её шуткой. Счесть случайностью. Счесть явлением кратковременным, которое померкнет с наступлением сумерек. Чем-то крайне надоедливым и неуместным. А уж сколько граней у этой тревоги может быть! Чуть ли не каждая взывает к страху, опасениям, что даже самое маленькое пятно на чужой душе вот-вот схватит за запястье склизкими щупальцами, утащив за собой в дебри разлагающегося изнутри тела. Не каждый решится упасть в яму к другому. Не каждому хватит смелости стать самому себе судьёй. Может, поэтому... – Там же мороз собачий, – общая картина стала напоминать сцены из фильма ужасов про пришельцев мимиков в Антарктиде. Под боком не хватало какой-нибудь собаки, которая убежала бы на задворки, чтобы скопировать генетический код оригинала и попутно сожрать его. Саша поджал губы, взглянув на пальто Миши, которое сейчас чем-то царственно красовалось на плечах Фета. Он подбежал к окну и прищурил глаза, надеясь всё ещё разглядеть знакомую фигуру в белой мгле. – Миха ушёл? – глупый вопрос. – На кухне действительно морозильник какой-то. А на улице того хуже. Куда это он собрался-то и без пальто? Вряд ли домой, конечно.

С тихим треском захлопывается форточка, приглушая жалобные завывания ветра. Внутри всё также холодно. В кожу словно впиваются маленькие иголки, с неприятным звуком режут кровавые ткани и царапают кости. Но это совершенно ничего в сравнении тишиной, прерываемой лишь звуками разбушевавшейся погоды. На мгновенье удары сердца становятся размеренными, паника медленно отступает, едва теперь касаясь своими когтями шеи и плеч. Всё это, конечно, длится недолго. При дереализации видоизменяются акустические феномены. Голоса и звуки отдаляются, становятся неотчётливыми, глухими... Саша не оборачивается, отказываясь принимать реальность искажённого Лимба. Он суёт ладонь в карман куртки, чтобы вытащить телефон. Игнорирует повторяющиеся электрические шумы, скрежет и треск, концентрируя своё внимание на унылом песнопении ветра. Старается дышать ровно, пока набирает домашний номер. При всей своей странности картина становится удивительно обыденной. Именно так всё и должно быть. Время может замедляться, останавливаться, исчезать... Его больше нет. Закрывает глаза, едва прислонив телефон к уху. Прислушивается к гудкам. – Деда? – голос хрипит, тонет в безумной какофонии слуховых помех, которые окружают его теперь чуть ли не со всех сторон. – Дед? – повторяется. Готов поклясться, что всё же слышит чьи-то голоса по ту сторону, но не уверен принадлежит ли один из них попечителю или сестре. На какое-то время страх ушёл в синюю метель, уступив тоске. . . . больше нет . . . — Если тебе от этого станет легче, — унылым тоном промолвила Вера, подходя к Саше откуда-то сбоку, — я всё это тоже прекрасно вижу. Тени, похожие на людей. Аномальный холод, — она дохнула на руки, пытаясь немного их согреть, — что-то пошло не так. Вляпались мы, короче, — Вера пожала плечами, — попытаемся выбраться. Вместе, — не то чтобы они стояли перед большим количеством вариантов выбора, — иначе рискуем застрять здесь надолго. Только, — она постаралась выбрать как можно более мягкий тон, — только помни. Ты не сошёл с ума. И мы все, — она сделала короткую паузу, — пока ещё живы. Забавно, но ему действительно стало легче. Мысленно приобнял частичку окружающего безумия и не ощутил скованности после вороха вопросов, что возникли в голове вследствие озвученных слов девушки. Только парочка мыслей заставили его на какое-то время уйти в себя... Сколько раз такое уже происходило? Исчезало в забытье. Сколько раз причиной этому мог быть колючий на ощупь снег, неустанно падающий с неба? А может, правда, это сам город. – Бл@#$, – Саша убрал телефон в карман куртки. На светлых ладонях выступили тонкие красные решётки. – Да. Попытаемся, – сказал следующее, наконец, взглянув на Веру. – Спасибо, что пришла. Он понимал, что какие-либо вопросы сейчас будут лишними и поспешил покинуть кухню. ...

Дереализация – нарушение восприятия, при котором окружающий мир кажется нереальным, некрасочным, часто сопровождается нарушением памяти. Состояниями «уже виденного» (déjà vu) или «никогда не виденного» (jamais vu). Часто бывает сопряжена с депрессией... . . . Ну? Чего молчишь? Голос мужчины в белом халате должен внушать доверие. Чувство безопасности. Но вместо этого он звучит хищно, с потаённой угрозой, выискивая любые признаки слабости, на которые можно надавить у того, кто сидел напротив. Со взгляда необъятной вселенной годы кажутся очень маленьким сроком, когда как для человека, скованного простыми земными заботами, и секунды подобны мучительной бесконечности. Он уже не мог вспомнить лицо того мозгоправа. Осталось ничего, кроме сплошного месива, хрипящего голоса и болезненно худых ладоней, на которых выступающие вены похожи на червей паразитов. Дрожащими руками Саша закрывает своё лицо. Бешено стучится сердце в грудной клетке, с большим трудом получается дышать. Кажется, что ещё чуть-чуть и задохнёшься от холодного зимнего воздуха, нежели от паники. Органы покроются причудливыми узорами инея, мышцы и кости – толстыми корками льда. Не умрёшь, превратившись в ледяную фигуру, но рассыплешься на тысячу мелких осколков. Никто и не догадается, что это был живой человек. Никто даже не заметит – осколки быстро растают и впитаются в пол блеклым багровым пятном. Окно закрой. Не хватало, чтобы Оля заболела. Из губ вырывается судорожный вздох, когда Саша, наконец, убирает руки. Едва заметный пар, как доказательство того, что он ещё жив и, возможно, пребывает в реальности. Но к его ужасу беспокойные фигуры никуда не делись, продолжая каждый раз совершать одно и то же действие, не достигая кульминации. В отчаянной попытке мысли пытались найти логичное обоснование происходящему. Отчего голова пошла кругом. Взгляд цепляется за форточку и где-то в задворках сознания глухо прозвучал собственный голос, твердя «в ней проблема». Неуверенный шаг вперёд. За ним второй, третий, четвёртый, минуя визуальные ошибки, место которым в записях старых кассет. Ладонь дрожит не то от холода, не то от страха. Саша тянется к форточке, надеясь как можно плотнее её закрыть. Как будто именно так всё вернётся на круги своя.

На протяжение почти семнадцати лет сознание формировалось какими-то хаотичными скачками, забываясь то в мире грёз, то ловя скуку от реальности. Толком не разобравшись, где всё-таки нравится больше. Но на этот раз оно решило, что пора бы уступить место мышлению рациональному, вежливо попросив мыслям о необычном и невероятном тихо посидеть в сторонке. Как раз там, где находились могилки добродушного старика с пышной белой бородой и злого Карачуна, который норовил в детстве оттяпать ногу по щиколотку. Саша нахмурил брови, глядя в окно. Он сейчас подумал о том, как придётся возвращаться домой, как ветер будет настойчиво толкать его в одну сторону, пока не подкосят ноги. Дороги, наверно, тоже замело удушливым полотном снега – ни проехать, ни пройти. Плечи вздрогнули и, накинув куртку на плечи, Саша встал со стула. – Спрошу, что случилось, – тихо сказал, направляясь в сторону кухни. Не сидеть и не мёрзнуть же, уповая на бутылку «Чёрное Море», попутно набивая стаж несовершеннолетнего алкоголика.

Младшие арканы – все как на подбор одинаковы. Счастье, процветание, гармония. Их описание можно приплести к любой бытовой мелочи, скрашивая унылую монотонность. Но в запертые двери тёмного сознания вдруг робко стучится некое... озарение. Светло-карие глаза Саши Тихонова цепко цепляются за беспокойную фигуру Михаила, возможно, тем самым подбрасывая с избытком пищу его паранойе. Саша мог бы быть тем, кто не подхватит общее желание свершить, возможно, безжалостную в своей сути справедливость, а сделаться белой вороной, которая донесёт кому надо весточку, что собираются сделать подростки, на чьих губах кровь смешалась с молоком. Но в глазах, этих чем-то неестественно светло-карих глазах, нашлось место любопытству. Саша не считал, что Миха шутит. Он также не считал, что тот был причастен к смерти Сони, вопреки сказанному. Мнимая интуиция? Пусть. – Как мило, – едко улыбнулся Саша. – Поведёшь, Егор, за собой крестовый поход аки благородный рыцарь, чтобы наказать виновника собственными кулакам, так? Заодно прихватить с собой тех, у кого тоже бурлит от злости и обиды, – по телу пробегается дрожь и ухмылка меркнет. Саша подхватывает бутылку, отпивает глоток и морщится от мерзкого пойла со сладковатым послевкусием. – Записывай меня тогда тоже, – легкомысленно отзывается, откидываясь на спинку стула. Если он сам всё же навлёк беду на ту, кого мог назвать родственной душой, то хотя бы узнать – справедлив ли был исход со стороны уже самого мироздания.

Саша болезненно поморщился, взглянув на Фета. Точно рулетка – любимая азартная игра вселенной, когда рождается первый ребёнок последующей декады рода людского. Добрую часть лишили фанатичности, но одарили чем-то извращённым, гротескным, со слабыми нотками меланхолии. Кто дольше всех продержится на грани. – Даже если... то не было решением Сони, – чуть хрипловатым голосом сказал Саша, отзываясь на слова Егора. – Что с того? То, что уже случилось не исправить. Конечно, – хмыкнул, – ментам легче списать на самовыпил. Но толку тоже никакого. Бранить за их некомпетентность можно без конца, а возобновлять дело они вряд ли станут. С горечью на сердце, Соня всего лишь маленькая мышка, которая не носила на тонких плечиках золотую мантию всенародной симпатии, чтобы взбудоражить своей смертью каждого ещё живого на земле. Не говоря уже о тех, кто был с ней близок. Их мнение и вовсе могли в наглую втоптать в пыль да грязь.