The Prophet

N O I R Нуар Блэ́кстар. Холодное равнодушие. Серый взгляд безразличных глаз. Бычок сигареты, плавающий в американо. Организм производит сильнодействующий наркотик, который выделяется вместе с потом и впитывается в кожу прикоснувшегося через поры. Предположительно существа, обладающие иным строением организма и, как следствие, иной восприимчивостью, могут оказаться резистентными к воздействию наркотика. Впрочем, добровольное, искреннее желание ощутить воздействие в значительной мере способствует усвояемости вещества. Резистентен к алкоголю, никотину, психоактивным веществам, медикаментам. Не испытывает никакого рода влечений, убог в эмоциональном спектре.

Шмат мяса с налипшим на него, словно пыль, слоем кожи поудобнее расположился на предоставленном месте. Зрение возвращалось вместе с головной болью, очерчивало угловатый интерьер медотсека: кипящие склянки, трубки из пластика, жирным блеском напоминавшие кишку для уриноотвода, прорезающие металл руны – всё неестественно резало глаза, тяжестью окружения вдавливало их в глазницы. Альфарий словесно расхваливал тех, к кому он принадлежал. Впрочем, нога от этого, как успел отметить Сцевола, у него обратно не отрастала. — Мертвы? Говорить Сцевола не умел. Не любил. Его язык алкал крови врага, а не пересыхал во время громкой речи. Пепельник воспринимал вещи проще, чем они казались другим, воспринимал их прямо. Такими, какие они есть. Оценивал их так же просто – по тому, как хорошо они справляются со своей задачей. Болтер должен исправно стрелять. Цепной меч должен исправно рубить. Космодесант должен исправно побеждать. Это он знал точно. Сагот Сцевола повернул голову и вновь осмотрел альфария. Как механизм для победы, космодесантник явно временно неисправен. — Если мы живы, то они мертвы, — просто и сухо изрек еретик, не отводя взгляда от места, где нога альфария оканчивалась грубо обрубленной культей. Ему не терпелось увидеть, как на месте одной ноги вырастут две. Или хотя бы одна.

Ищущий битву умирает с мечом в груди. Бегущий от битвы умирает с мечом в спине. Всё было погружено во мрак, когда его глаза были закрыты. Ни снов, ни видений, ни бреда гниющей плоти. Сцевола знал, что такое гниющая в ранах плоть: когда разложившийся белок попадал в кровь, когда шок бичевания на поле битвы загущал внутренности всплесками гормонов, тогда голова распухала от выделенного яда и становилась то лёгкой, то тяжелой, как слиток пластали. Глаза безумца не видели ничего вокруг, не моргали, когда на них запекался слой крови: глаза безумца слепо зрели лишь в видения варпа, горели среди фигур демонов, чьи изломанные фигуры были обтянуты сплетениями мышц и испещрены язвами бесконечной войны. Яд расходился по крови, и Сцевола видел усыпанную костьми землю, треснувшую в пылу битвы, лицезрел ров бурлящей крови, слышал крики и стоны, и рык, и лязг орудий, высекающих искры; яд расходился по крови, и Сцевола бредил, бросался вперед на перебитых суставах, на торчащих из мяса костях, размахивал своим кулаком, как кхорновой дланью, плевал в лицо поверженным осколки собственных зубов. Всё было погружено во мрак. Видения, если они и были, расплывались за границей периферийного зрения, исчезали тотчас, как он пытался последовать за их демоническим отсветом. Сцевола боялся: он кусал себя за язык, он ногтями вгрызался в рану под разорванной кожей, впивался пальцем в мясные волокна мышц, испытывая невыразимую муку, – он делал всё, чтобы лицо не исказила никакая иная гримаса, кроме гримас ненависти и боли. Но Сцевола всё же боялся. Сцевола был благословлен проклятием Хаоса, извратившим его существо еще сильнее, чем безудержная жатва утаенной пыльцы Иокантуса; извратившим сильнее, чем опыт первого насильственного сношения и первого убийства, объединенных одной долгой ночью в лагере вая. Сцевола жил благодаря этому проклятию, жил, насиловал и убивал ради него и того, кто им его наградил. Сцевола желал увидеть во мраке те же видения варпа, желал увидеть кровавый блеск Медной Цитадели, жаждал бессмертного взгляда, горящего далеко вверху, над свинцовым туманом войны. Сагот Сцевола, пепельник-еретик с утопающих в пыльце призрачного пламени полей Иокантуса, был тяжело проклят прозрением и обезумел от мысли об избранности – и лишение его этой уверенности, лишение самоначерченной на лице метки избранника погружало его в холодную пучину иного безумия – в пучину бездонного ужаса. Проклятие проклятого – отречение от проклятия. Всё было погружено во мрак, когда его глаза были закрыты. Он разлепил веки, но тьма никуда не ушла. Пришел в себя и затрясся от гнева, подобно пробужденному дредноуту. Было пора убивать. Сращенные кости, спрятанные под слоями плоти и швов, безудержно заныли, когда он решил упереться на них – но ему не позволили. Сцевола не сразу понял, где он. Его больная, раскалывающаяся под эхом крови голова стала тяжелой ношей – но даже эта ноша позволила ему понять, что его отмытая плоть липнет в холодном поту к собственной же плоти. Сцевола был обнажен. Доспех, нательник, сапоги. Всё лежало дальше, чем могла дотянуться рука. С него будто сняли слой кожи. Сцевола был здесь не один. Обнаженный, он пребывал перед одним из аугментированных магосов, что собирался латать его раны, пока неподалеку раскинулось грузное тело в броне космодесантника. Металлический голос и занесенный над ним механодендрит: вот что пробудило окровавленного пепельника, пока он в бессознательном состоянии стягивал с себя одежды. Сагот Сцевола посмотрел на один из баков неподалеку, назначение которого он не знал, но который в привычной для сервиторов манере был отполирован до блеска. В отражении койки, где должен был лежать Сагот Сцевола, поверх неё находился окровавленный шмат лопнувшего мяса, в котором смутно угадывались человеческие очертания. Воин был обезображен, но жив. Переплетения мышц на лице растянули ноздри в горделивой, болезненной ухмылке. Воин был обезображен, но жив – и там, в отражении, у шмата лопнувшего мяса, прорастая из лобной доли черепа, находились серповидные костные стержни в роговых чехлах. Кхорн отметил его. Снова. Безногий альфарий вдруг окликнул его: в нос ударил резкий химический запах лекарств и разложившейся плоти, подобный тому, что стоял в призрачных притонах Иокантуса, устроенных в обход имперской десятины пыльцой. — Ты тоже, — сухо произнес Сагот, не разглядев вопроса. Его глаза скользнули по телу десантника – вернее, по тому, что можно было увидеть из-под разорванного в нескольких местах металлического корсета силовой брони. Сцевола сплюнул, оскалился. — Только ты без ноги. Всё было, как во мгле варп-прорыва, безобразно и спутанно, в сумеречной зоне понимания. Будто внутри глаза непредсказуемой бури, которая вот-вот снова поглотит их всех. Таков Хаос.

Бочка раздувается от словесной браги. Закупоренная емкость: металл скрипит, как кожа живота, надувшегося при метеоризме. Страницы прочитанного пожелтели от нагрева. Чернила темным облаком насухо выпариваются из бумаги в процессе возгонки; проходят через холодный рационализм, остужаясь на змеевике стиля. Собравшийся дистиллят конденсируется, собирается в виде осадка нейромедиаторов, стекает сквозь пальцы на клавиатуру. Первач. Как правило, первач содержит от шестидесяти до семидесяти процентов текста, не перевариваемого для стороннего читателя. В перваче также повышено содержание оборотов, метафор и невуализированного символизма, опасных для жизни и здоровья человека концентраций. Первач – прямая выжимка, без вычитки и редактуры: жидкость, льющаяся через зажатую в кулаке марлю, жидкость из сдавленного в кулаке мозга. Головная часть от общей выгонки, именно головная. Никаких механизмов. Никакого цензора. Первач токсичен. Глотка сгорела в опрокинутом перваче, как в геенне огненной. Свет фонарей и подъезды красного кирпича ушли: их сменили аляповатые, вычурные фасады особняков за эмалированными прутьями кованых заборов. Каждый из них вспыхивал в ночной мгле размытыми бледно-зелеными пятнами, будто окислившийся над могилой фосфор; каждый из них возвышался над зажатым в ограду газоном, будто искусно выполненное декоративное надгробие. Проселочная дорога, пробившаяся сквозь трещины городского асфальта, поглотившая городской асфальт, медленно превращалась в тропу макабрического шествия. Плюющаяся из-под колес глиной, «Лиззи» натужно скрипела под весом трех тел: моего, тела Бобби Лероя и обернутого в драпировку тела Тимоти Кеннеди, отбивающего затылок каждый раз, когда я нажимал не на ту педаль. Выходит, что машина везла три трупа: вопрос того, разделим ли мы с Бобби место в багажнике «Линкольна», на котором так любят разъезжать шишки клана Кеннеди, теперь отчего-то казался лишь вопросом времени. Я закурил. Продрав глаза, я поймал себя на мысли, что в последнее время думал о смерти слишком часто, чтобы она не начала отвечать взаимностью. Назвать это «суровым реализмом» я не мог, изменить свой скотский подход к жизни тоже, поэтому оставалось только топить себя на дне бутылки или, как сейчас за рулем, на дне фляжки с концентратом этанола внутри. Что бы я ни делал, ничего не становилось лучше. Когда я закопаю Кеннеди, ничего не станет лучше. Когда мне удастся обвинить в убийстве свинью Дугана, ничего не станет лучше. Когда мне будут отсасывать в кабинете шефа бостонской полиции, ничего не станет лучше. Моё тело катилось по краю бездонной пропасти, разум давно пребывал в свободном полёте, душа варилась в чертовом котле и превращалась в брагу, и ничего уже не станет лучше. Я знал, кто я такой. Я знал, на что я способен. Я ненавидел себя за это, я облизывал опустошенную фляжку за рулем и ненавидел себя за то, что ничего не станет лучше, что бы я ни делал. Розовый налёт очков, через которые я смотрю на мир, облупился еще в детстве. Всё вокруг меня давно пылало под толстым слоем красно-черного полихрома. Я курил. Я пил. Я вёл машину, в багажнике которой, подскакивая на каждой кочке, громыхало тело Тимоти Кеннеди. Я уже не знал, что я вообще делаю. Я курил. Я пил. Я вёл машину практически вслепую, прыгая в водительском кресле и держась за руль, чтобы не упасть в алкогольную кому. Эта улица бостонских окраин была прямой, свернуть можно было только в кювет, поэтому я не следил за дорогой. Я не следил за дорогой – я смотрелся в круглое зеркало, выжимая педаль и разбрасывая колесами глину. Лицом к лицу с человеком, продавшим мир. Мои перчатки в грязи, когда я замазываю номер «Лиззи», избегая опознания: это я уже продал. Мои пальцы дрожат, когда я едва не ломаю замок на воротах в попытке вскрыть: это я уже продал. Мои костяшки белеют, когда я выжимаю курок, пробивая холодное тело выстрелом: это я уже продал. Я смотрелся в круглое зеркало, выжимая педаль и разбрасывая колесами глину. Смотрел в лицо человеку, продавшему мир. Я чувствовал, что у меня скоро будет нечего выкупать.

Пальцы скользят по литерам на кнопках, уподобляя процесс священной инкарнации нот в бытии, воплощению бога через звукоизвлечение клавишными. Мягкая кожа с уникальным рисунком концентрических борозд влажно разглаживает пластик, в упоении растирает черные и белые символы, перенося отпечатки на желтую в свете настольной лампы бумагу. Время течет – то быстро, подобно стремительно растекающейся по асфальту мощи машин, измеряемой в лошадиных силах; то медленно, подобно перемещению тапок старика-пиелонефритчика, шаркающего в темноте до уборной. Музыка становится громче, музыка становится тише. Музыка течет вместе со временем из радиопередатчиков, убегает сквозь вакуум упущенной спутником волной: может быть, эхо людских песнопений резонирует с волнами другой частоты, другой физики, подхватывается невидимыми глазу частицами или просто разливается между звезд, а мы и не знали. Время течет. Всё меняется. То, что мы знали вчера, то, что мы будем знать завтра, изменится. Иная физика, иная музыка, иные книги, всё в дозировке известных нам психотропных. Пища для души, пища для ума, сжиженная в ампулу и заправленная в инжектор, растертая в порошок, забитая в бумагу и насухо высмоленная, если угодно. Всё и сразу, сразу в мозг, без переваривания и траты драгоценных секунд на ожидание прихода. Без побочных эффектов. Без страха угодить за решетку. Только эффект и всегда на выбор, подробно описанный в шифре-инструкции к новому легалайзу. Ампула из светозащитного стекла попадает в просвет между роликами; пружина выполняет роль амортизатора. Одновременно из красочницы через краскопередающие ролики на клише подается краска. Клише делает отпечаток на покрытом желатином валике, который и печатает надпись на ампуле. Ампула с отпечатанной надписью поворачивается с помощью упора и попадает на скат. Надпись на ампуле: «Vampire: the Maquerade. Nuova Malattia». Несколько истершихся красных точек. Буквенно-цифровая кодировка. Цветное кольцо разлома; в нос бьет смешение запахов – отсыревшего прокуренного пальто, испарений браги, автомобильных выхлопов, бензина. И витэ. Запах витэ бьет в голову, минуя обонятельный нерв. Загрузка сразу в мозг, без посредников: не сразу осознаешь, как быстро эта дрянь расходится по исколотой вене. Время свернулось. Щелчок – и оно сорвалось с оси, разбрасывая по стеклу обломки механизма. Время загустело. Время превратилось в вязкий поток засахаренной крови. Время пошло вспять. [ . . . ] Крышка багажника «Лиззи» с хлопком поднимается вверх, скрипуче взвизгивая напоследок. Сила притяжения не властна: обратная физика выбрасывает пропитавшийся кровью сверток вверх, словно отскочивший от щитка мяч в штрафном броске Джеймса Нейсмита. Только когда сверток взлетает из багажника, только когда внушительных размеров итальянец ловко хватает его и закидывает на плечо, становятся понятны слишком человеческие габариты поклажи. Багажник – катафалк для бедных, замечает шагающий спиной вперед итальянец и вбирает в себя воздух ухмылкой, скрываясь в просвете двери. Его, кажется, совершенно не заботит прожженная в пальто дыра размером с пулевое отверстие. Тень рядом ловит двумя пальцами отскочивший от сырого асфальта бычок, немедленно прикладывая его к губам. Сила притяжения не властна, процесс горения – тоже, и бычок, вдруг вспыхивая красным, начинает прорастать из уголька белоснежным бумажным цилиндром. Пепел поднимается вверх, налипает на новорожденную сигарету. Сигарета становится больше, растет с каждой нервной затяжкой человека-из-тени: он выдавливает её в реальность, как стеклодув, наполняя только что высмоленным из бостонской улицы дымом. Пламя зажигалки крадет тлеющий кончик в металлический коробок. Пальцы человека-из-тени прячут свежую сигарету в карман, пристраивая канцерогенную палочку к её собратьям. Если посмотреть сейчас на проезжающие мимо автомобили, то можно решить, будто их толкает вперед чистая энергия света из округлых фар, а их шоферы обзавелись парой глаз на затылке. Человек-из-тени не смотрит на другие автомобили. Человек-из-тени верен своей «Лиззи». Человек-из-тени долго смотрит в автомобиль. Ловит плевок с асфальта. А затем, прекращая шарить в карманах с никак не желающей падать в пачку сигаретой, берется за ручку багажника и осторожно опускает крышку на место. Темнота. [ . . . ] Разбитая ампула падает в мусорный бак. Ты выжал её без остатка, насухо, выжал всё и сразу. Всё и сразу, сразу в мозг, без переваривания и траты драгоценных секунд на ожидание прихода. Без побочных эффектов. Без страха угодить за решетку. Только эффект и всегда на выбор, подробно описанный в шифре-инструкции к новому легалайзу. Ты ждал ревущих двадцатых, ковбой. Ревущих тысяча девятьсот двадцать девятых, вот чего ты ждал. Ждал обозначенный четырехзначной абстракцией порог перед падением, перед американскими горками на графиках биржевой торговли, ждал воскресного пролога, воскресной исповеди перед «черной» неделей на Уолл-стрит. Ждал того, чего обещал отпечаток на ампуле, верно, ковбой? Твои движения подобны барахтанью в джеме. Вены на руках трещат, как заполненные светящимся гелем палочки-браслеты, но в опустившемся на глаза полумраке горят только пульсирующие краснотой щеки. Ноги не идут, и ты падаешь в никуда со скользким хрустом – кажется, в тебе только что разбился вдребезги вестибулярный аппарат. Потерявшие чувствительность пальцы наугад нащупывают в целлофане стекло, и ты достаешь самый большой осколок. Зрачок под молочным бельмом вгрызается в шифр-инструкцию. Только эффект, всегда на выбор. Без страха угодить за решетку. Без побочных эффектов. Без траты драгоценных секунд на ожидание прихода. Без переваривания. Сразу в мозг. Всё и сразу. Хронолокационная симуляция. Прыжок сознания обратно во времени, в нужный год и в нужный город. Ревущие двадцатые, сконцентрированные в ампуле с «Nuova Malattia». Сквозь молоко слепоты правого глаза ты разглядываешь рассекающие задними колесами вперед допотопные автомобили и смело вышагивающих пятками людей в твидовых костюмах, понимая, что в целом рецептура не врет. Без страха. Без побочных эффектов. Без траты. Без. Без. Без. А затем твой зрячий глаз в последней вспышке света, в последнюю секунду перед тем, как реальный мир накроет пелена мрака, цепляет из нагромождения слов одно-единственное. Самое важное. То самое, которое пустило симуляцию в обратной перемотке. То самое, которое обратило все вспять. То самое, которое тебя прикончит. «Передозировка». Когда широко открытые глаза закрываются окончательно, ты понимаешь, что будет дальше. Ты сидишь на полу, не чувствуя холода кафельной плитки. Ты сидишь на полу, чувствуя, как стягивается в сморщенную первородную клетку кожа на руках. Ты заливаешься смехом. Захлебываешься в хохоте, в истеричном припадке хохота, который с каждой секундой становится всё тоньше. Ты смеешься, потому что ты не умрешь – теперь физически умереть, то есть состариться, издряхлеть и прекратить функционировать может только твоё бесполезное тело. Ты смеешься, потому что ты не умрешь. Ты перестанешь существовать иным способом. Ты, настоящий ты, то есть личность за оболочкой из костей, мяса и кожи, врезался сознанием в химически воспроизведенный ампулой метабарьер и теперь откатываешься, как взлетающее на нитке йо-йо. Кишки прыгают из-под колеса и превращаются в кошку; люди в спецовках лопатами ловят взлетающую с могилы землю и на веревках поднимают гроб, эксгумируя накрахмаленный труп женщины в мрачной, торжественной церемонии, пока родственники затягивают в себя слезы; пенис высасывает эякулят из презерватива в начале соития, цель которого – весьма болезненным образом помочь партнерше срастить разорванную девственную плеву. Ты смеешься. Смех – одна из немногих вещей, которую можно воспроизводить с обоих концов. Ты смеешься, потому что ты не умрешь. Ты смеешься, потому что родишься обратно. [ . . . ] Ключ зажигания на нейтральное положение, посередине – и четырехцилиндровый двигатель «Лиззи» заглох. Соответствуя инерции, машина цвета черной эмали еще немного проехала вперед на холостом ходу, замерла, дернулась назад и снова замерла, уже окончательно. В плоское лобовое стекло был виден мрачный тупиковый переулок, с мусором в картонных коробках и вымазанными в грязи плитами; в наружном зеркале заднего вида проплывали отражения других автомобилей, скользких и блестящих от пота бостонской сырости. Я выбрался наружу, хлопнув дверью и чуть не оставив внутри солидный кусок пальто. Влажный вечер разошелся по щекам, и я почувствовал градины холодного пота, выступившие за время поездки. Сопящий дородный итальянец в твидовом костюме выбрался следом, сложил фетровую кепи в карман и приладил жирно блестящую шевелюру. Он был спокоен, как кастрированный бык, и тушей был не мельче: трансмиссия «Лиззи», когда бугай наконец покинул машину, с облегчением заскрипела. Мятая сигарета сама собой оказалась во рту. Я курил в переулке, смотрел на колеса и мучительно думал, не переломятся ли они пополам, когда мы забросим в багажник еще одного пассажира. Плечи ныли тупой болью. Ныли еще после офиса Дугана: об этом, пропуская пиво в приличном баре, я как-нибудь потом расскажу. Много чего расскажу. Пока обойдемся одной фразой, засевшей в подсознании. «Столешница давила на спину, как крыша гроба». Искомый дом был примером столичной федералистской архитектуры, с классическим облицованным цоколем и стенами красного кирпича. Нарочитая статусность жильцов резала глаза шелковыми занавесками, люстрами из хрусталя; резала нос дорогим сигарным табаком; резала барабанные перепонки чистым джазом из дорогого проигрывателя. Американское джентельменство, сплошь состоящее из снобистских ублюдков разного толка, бросалось на квартиры в таких домах, как сбежавшее на россыпь хлеба тараканье. Нахапавший теплых мест клан Кеннеди состоял как раз из подобных паразитов. Я курил и плевал на обметенную плитку, скаля желтые зубы и покрываясь смолой черной зависти. Я считал Тимоти Кеннеди инфантильным ничтожеством, выплюнутым в реальную жизнь из-под мамкиной юбки и угодившим в мой кабинет благодаря связям. Меня раздражало то, как он попал на нынешнее место. Меня раздражало то, что его худая женоподобная рука ухватила за яйца все управление. Я курил и плевал на обметенную плитку, рассматривая дом, и меня до боли в деснах раздражало то, как хорошо устроился этот ублюдок. Но больше всего, больше снобизма и уверенности в собственном благополучии, меня раздражала его неприкосновенность. Как ни странно для Дугана, его голова в кой-то веки ухватила управление сознанием у члена. С Тимоти Кеннеди надо было кончать. — Конечно, я сейчас его позову, — неуверенно произнесла девушка с иссиня-черными волосами в приоткрытую дверь. Я сально улыбнулся сквозь щетину, зацепил обратно за пояс полицейский значок, провожая девушку взглядом. Мы с Бобби переглянулись, и я попытался напустить на лицо маску уверенности, хотя чувствовал себя скверно: итальянец наверняка это понял, хотя виду не показал. Во рту застрял ком, и я сглотнул его, уронив слюну со вкусом кошачьего помета в желудок: теперь казалось, что глотка насквозь высохла. Выкуренный едкий табак дал о себе знать. Кожа рук побледнела, пальцы разбил предательский тремор. Мое лицо, наверное, тоже стало белым, как снег, не считая кровавых крапинок на щеках. Для полной коллекции не хватало только припустить в штаны, подумал я, раздраженный собственным трепетом. Я знал, на что я способен. Я знал, что попадаю в дерьмовую ситуацию, и что у Кеннеди хватит связей, чтобы моя жизнь продлилась недолго в случае, если я облажаюсь. План Дугана, в котором мне отводится лишь роль инструмента, теперь не казался таким уж благоразумным. И мой план, в котором Дугану отводилась роль козла отпущения, только усугублял всё к чертовой матери. Я сделал тяжелый вдох, растягивая грудную клетку в дутом мужестве. Я сделал шумный выдох, пытаясь разогнать всех демонов сомнения, оседлавших мне мозг. Когда Тимоти Кеннеди, этот слащавый педик, начал открывать дверь, я все еще пытался совладать с собой. Мне нужна была уверенность в руках, инъекция уверенности, пока ногти оставляли глубокие отметины на ладонях. Я посмотрел на Бобби стекленеющими глазами. Время шло вперед неумолимой поступью. Мне нужно было пересечь черту, за которой начинается точка невозврата. Я знал, что внутри Кеннеди не один. Я знал, что, когда мы с Бобби зайдем внутрь, внутри никого не останется. Я знал, на что я способен. Я вытащил нож. [ . . . ] Человек-из-тени опускает крышку багажника, держась за ручку ладонью, спрятанной в перчатке. В перчатке из черной кожи, мокрой – вернее, собирающей на себе стекающие вверх капли влаги. И намокала она буквально на глазах. Он шагает назад, взлетает спиной по каменным ступеням в раскрывшуюся перед ним дверь – зеленоватую дверь дома, который служил ярким примером столичной федералистской архитектуры, с классическим облицованным цоколем и стенами красного кирпича. Цветочные горшки внутри, отделка декоративной лепниной: человек-из-тени не смотрит по сторонам, он явно спешит. Перед его непокрытым затылком появляется лестница, и он взлетает вверх, ловко сгибая колени и перескакивая через ступени в физически невозможных шагах. В карманах пальто звенят драгоценности, кипа мятых документов за пазухой липнут к хлопковой рубашке. Звук пересыпающегося металла, когда цепочка медальона-октаграммы подскакивает с каждой новой ступенью. Человек-из-тени входит в квартиру, хватая напоследок ручку и запирая дверь. Делает пару неловких, торопливых шагов назад, перескакивает через лежащее на полу окровавленное тело Тимоти Кеннеди, завернутое итальянцем в плотную ткань и затянутое в холщовый мешок: носок туфли сам собой задевает труп, и человек-из-тени продолжает свой шаг. Руки его ныряют в карманы, рассыпая горстями золото и серебро в ящик одной из комнат. Медальон-октаграмма возвращается на свое место, кипа документов – тоже: человек-из-тени раскладывает их в раскрытом сейфе, внимательно разглядывая напоследок и запирая хранилище на четырехзначный шифр. Граммофон руках человека-из-тени набирает громкость: Луи Армстронг ревет теперь так громко, что дрожат стекла. Женское тело с вымокшим платьем неподвижно лежит в углу, с разбросанным по белой стене содержимым черепа. Человек-из-тени вытаскивает пистолет Дугана и подбирает с пола пальто на несколько размеров больше, чем носит он сам. Оборачивает пальто вокруг руки с зажатым в ней пистолетом. Целится в кровавое пятно на стене. Луи Армстронг за спиной сотрясает стекла хриплым завыванием. Человек-из-тени выжимает курок. What a wonderful world. Пуля вылетает из стены, собирая ошметки кожи на стенах. Пуля летит в дымящийся ствол пистолета, проходя сквозь собирающуюся на глазах голову девушки с иссиня-черной копной волос: воскрешенная свинцом, она тут же ловит вернувшимися в рот зубами толстый тряпичный кляп. Когда пуля возвращается в пистолет, когда гильза прыгает в выбрасыватель, когда огонь превращается в порох – тогда человек-из-тени опускает обмотанную в пальто руку. Необъяснимым образом он, идущий задом наперед, знает, что будет дальше. Дальше: после того, как он спросит код от сейфа, но перед тем, как девушка с иссиня-черными волосами позовет Тимоти Кеннеди к двери для разговора с Айроном Рэдом. У человека-из-тени голова пошла кругом. Девушка с иссиня-черными волосами собирает глазами слезы одним непрерывным потоком, жует подхваченный с пола кляп. Она не смотрит на человека-из-тени. Она не смотрит на труп Тимоти Кеннеди, в которого медленно собирается растекшаяся лужа крови. Необъяснимым образом он, идущий задом наперед, знает, куда она смотрит. Туда, где через десяток обратных минут окажется сам человек-из-тени, с хирургической точностью собирая ножом кишки в теле напуганного восьмилетнего ребенка. « . . . And i think to myself What a wonderful world . . . »

Дикари схлынули с вытоптанного снега. Живой стеной, частоколом из грязных тел и засаленных лохм они окружили клок грязной, промерзлой земли. Их сухие, раскрасневшиеся от холода руки по кругу выкладывали горсти крупных камней, заключая капище Баптара нерушимым ритуальным кольцом. Речь умолкла, шепот обветренных губ стал беззвучным, тишина зазвенела в порывах ветра. Оставленные на кострах котелки клокотали над тлеющими углями; костями стучали связки амулетов, развешенные над пологом шатров. Вихри совсем утихли. Метель спала, будто её и не было. Тяжелые облака разошлись рваными просветами, калеча глаза тех, кто не смотрел в центр круга, ожогами снежной слепоты. Суд кровью, этот дикий обычай хольмганга, почитала сама природа. Накидка из шерстяного сукна колыхалась на ветру, стесняла движения: он сбросил её, открывая десяткам глаз доспехи, вымазанные кровью. Оружие мешало ему, прибивало к земле своим весом: он расцепил застежку, и на плащ рухнул громоздкий болтер, прибивая его к земле. Побелевшие пальцы оттянули ленту кожаного ремня: звякнула пряжка, и рядом с болтером упал грубый ольстер с болт-пистолетом внутри. Следом, с глухим ударом о мерзлую почву, упал цепной меч. Напротив него, затянув широкий, бугрящийся мясом торс толстыми шкурами, стоял Хагар Кровопийца. Ноги его, в разваливающихся обмотках, грызли ногтями снежный налет: даже согнув колени в боевой стойке, вождь был почти на голову выше каждого из своих соплеменников. Теперь, в свете местного солнца, его выщербленное шрамами, обветренное лицо с согнутым в переломе носом и выкрашенной в темный багрянец косматой бородой было легко рассмотреть: нескладное, с будто оплывшими щеками и по-акульи скатившимися глазницами, оно растягивалось тупой чернозубой ухмылкой и делало Хагара похожим на слабоумного. Эта убогая внешность наверняка не раз портила ему те редкие разговоры, на которые в юности нехотя соглашались объекты его обожания. Эта убогая внешность наверняка и подтолкнула Хагара к мысли, что всего гораздо легче добиться, если вместо черт лица воспользоваться косой саженью в плечах. Высокие и суровые дикари из ксурского племени, глядя на ужасающего своей мощью вождя, упирались взглядом в его подбородок. Сагот Сцевола, пепельник-еретик с планеты Иокантос, собиравшийся прикончить Хагара Кровопийцу, смотрел на вождя ксуров, задрав голову. Хлопая крыльями, пернатая тварь с непропорционально огромным клювом и блестящими черными глазами, затянутыми пеленой смерти, приземлилась на оставленный Хагаром трон и принялась колоть вмерзшую в него трупную плоть. Дикари глядели на сбросившего почти всё оружие, кроме металлической перчатки, Сцеволу: взгляды их были насмешливыми. Сцевола смотрел на Кровопийцу снизу вверх, сжимая и разжимая скрипящий на морозе силовой кулак. Кровопийца глядел в ответ, сверху вниз: памятуя обычай, он несколько раз плашмя ударил мечом об изрисованный рунами щит. Белок его глаз вдруг налился свинцовой тяжестью. Пернатая тварь задрала голову и посмотрела на капище поверх голов. Её мертвый взгляд встретился со взглядом Сцеволы: когда она оглушительно каркнула, пророча погибель, Сцевола сделал первый молниеносный рывок, разбрасывая комья треснувшей под ним почвы. Толпа по бокам расплылась грязным мазком, полосой сплошного зубоскалящего лица, растянутого на периферии туннельного зрения. Всё, что было вне толпы, потускнело и исчезло в размытом тумане, когда Сагот побежал через капище. К лицу прилила вскипевшая кровь. Глаза загорелись. Реальность вне Сагота перестала существовать: существовал только силовой кулак, которым наградил Сагота Кровавый Бог, сам Сагот на одном конце этого кулака, и Хагар, размозженная голова которого окажется на другом. Удары были подобны грому. Металл скрипел, терся друг о друга. Снопы искр жгли глаза, когда длань Кхорна била о рунический щит. Снопы искр жгли глаза, когда широкое лезвие меча застревала в железном кулаке. Кожа покрывалась холодной испариной, чтобы не почернеть от жара в пылу поединка. Ударом меча Хагар перерубал кости вековых скал, и гора обрушивалась, как подкошенная: ударом кулака Сагот разбивал в пыль то, что должно быть незыблемым. Воздух кипел, сотрясаемый битвой. Корка снега обращалась водой и исчезала испарившейся хмарью. Ничто сейчас не могло встать между ними, не взорвавшись кровавыми брызгами от одной только близости к этим ударам. Они оба были воинами. Достаточно хорошими, чтобы пройти путь кровавой жатвы и преуспеть в нём. Достаточно хорошими, чтобы дожить до этой схватки. Достаточно хорошими, чтобы эта схватка затягивалась в боевой танец. Кровопийца был огромен, силён и быстр, несмотря на размеры мускулов. Его боялись и уважали, потому что он был жестоким воином. Он мог брать любую женщину, потому что был жестоким воином. Он стал вождем, потому что был жестоким воином, и никто из тех, кто знал о его могуществе, не смог бы оспорить это решение: те, кто не знал о могуществе Кровопийцы или сомневался в нём, теперь были вмерзшими в дерево и железо кусками конечностей, и Хагар Кровопийца сидел на них, размышляя о новой битве. Для этого племени ксуров он был вождем, для других племен был страшной угрозой. Для многих, кто видел его живьем, Хагар был самим сыном Баптара, полубогом войны, быкочеловеком-авроксом, который поглотит Ксурунт. Для многих, кто видел его в сражении, Хагар Кровопийца был самим Баптаром. Сагот не знал, кто такой Хагар. В глазах ксуров Сагот, вышедший без оружия, был новой ногой – или той причудливой рукой – в троне их воителя. В глазах Хагара он был шагом к столь необходимой его племени стали: Хагар был сильнейшим воином, но Хагар не может биться один против сотни. В глазах капитана Сагот, умирающий на поле боя от пробитой мечом груди, был попыткой решить проблему чужими руками. Из-под волчьих шкур Хагара торчала наружу кость сломанного ребра. Одна из ног согнулась в колене не в ту сторону, в которую должна сгибаться, а из разрыва кожи сочилась кровь и сыпались осколки коленной чашечки. Левая рука едва держала щит, раздувшись и посинев в кисти. Правая рука исступленно давила на рукоять чудовищного лезвия, пропоровшего панцирь Сагота и перемалывающего внутренности под грудью в открытой ране. Изо рта Сагота текла горячая кровь. В глазах помутнело; конечности стали холодны, как лёд, колени подкосились. Дыхание спёрло: он или забыл, как дышать, или больше не имел лёгких. Его соперник, окровавленный и изломанный, но всё еще стоящий на ногах Хагар Кровопийца, вождь племени ксуров, наносил удар за ударом по обмякшему, застывшему телу. Хагар убивал его, убивал раз за разом, и он уже ничего не видел, кроме всполохов, и не слышал ничего, кроме тяжелого скрежета и хруста распарываемой плоти. Хагар в бешенстве бил его, бил снова и снова – а затем, когда он помедлил, занося затекшую руку для нового удара, Сагот поднял силовой кулак и ударил его наотмашь. Щека вождя распоролась о зубы, зубы же разлетелись по капищу, и он повалился набок с глухим стоном боли, царапая скулы о жесткую землю. Сагот Сцевола, пепельник-еретик с Иокантуса, взобрался на него сверху, прижал к земле и начал бить. И бить. И бить. Он бил, вбивал голову вождя ксуров в землю чудовищными ударами, пока не проломил толстую кость черепа и не забрызгал капище мозгом. Тело Хагара Кровопийцы – непобедимого полубога, даже самого Баптара, если верить словам полубезумных шаманов племени, – теперь тряслось в судорогах, а снег под его бедрами промокал и желтел, словно у ходящего под себя старика. А Сагот бил и бил, в ярости раскалывая череп дальше, превращая лицо Хагара в лопнувшие ошметки плоти, отрывая язык и сминая глаза, как вареные яйца: ничего, выше плеч, у вождя ксуров теперь не было, только кровоточащая рана и куски мышц, наплетенные на обрезок позвоночника. А затем, в своем бешенстве, в своем безумии, в ненависти к Хагару, в ненависти к ксурам, что в ужасе взирали на их мертвого вождя, в жгучей ненависти к капитану Анаис, к этой подлой твари, к этой суке, которая решила пожертвовать им, чтобы не марать руки, Сагот взял обрезки мяса с лица Хагара, сбросил шлем на землю и натянул лицо Хагара на своё лицо. Лопнувшие губы Хагара липкими кусками плоти висели на губах Сагота, и теперь губы Сагота кричали губами вождя. «Вы жалкие куски окровавленного дерьма, затянутого в одежду из кожи, — ревел Сагот-Хагар в толпу дикарей. — Вы никто и ничто, вы были ничем и останетесь ничем без этого безголового, обгадившегося ничтожества, — кричал он в их лица, плюясь кровью мертвого вождя, — и сам Кхорн сегодня показал, что вы заслуживаете только кончины. Вы трупы, вы хуже, чем трупы, вы дерьмо трупов, и у вас есть только один шанс искупить свою вонь – взять в руки оружие, взять палки и камни, мечи и копья, сжать руку в кулак и пойти убивать своих братьев, убивать до тех пор, пока на каждого из вас не будет по три убитых. И тогда, только тогда, когда запекшаяся кровь кусками будет сходить с вашей кожи под собственным весом, только тогда Бог Крови простит вас. Деритесь, мрази, деритесь, чтобы заслужить искупление!..» Толпа стояла, оцепенев. Кто-то крепче сжал оружие и в страхе поглядел по сторонам, пока изувеченное лицо их мертвого вождя кричало с головы Сагота Сцеволы. Сагот видел, как страх метался в их головах. Сагот кричал, что племя трусов ждет смерть, смерть еще более худшая, чем у этого безголового, обгадившегося ничтожества. Сагот кричал, что Хагару был преподнесен дар умереть в достойной битве. Затем он плюнул на труп, поднял испещренные рунами меч и щит, плюнул снова и начал рубить тело Хагара на куски, а отсеченное мясо бросать в дикарей, словно корм для свиней. Затем вырезал Хагару сердце и начал рвать его на куски зубами, раскусывая желудочки. Затем поднял его труп на трон, как обещал самому себе, и начал поливать обрубок шеи собственной мочой, а когда кто-то из группы захотел его прервать, Сагот пообещал проделать с ним то же самое, если ему скажут еще хоть одно слово. Сагот забрал всё, что смог забрать с мертвого вождя ксуров. Забрал его душу, его честь и легенды о нём. Забрал его сердце, которое сожрал и которым заблевал тело вождя на троне. Забрал его меч и щит, испещренные рунами. Забрал бледноликую рабыню с повязкой на лице, подняв её из грязи перед его троном. Так было.

Океан снежного покрова. Плиты лопнувшего наста уходили в дымку горизонта, выступали из сугробов острыми краями, как обшивка искореженного варпом космического скитальца. Глаза слезились – слезились от пронизывающего ветра, а от холода стали стеклянными: два прозрачных куска стекла, исполненных ремесленником-стеклодувом, до крови царапали мёрзлую корку век и болтались на липких соплях. Холода Сцевола не чувствовал. Чувствовал, как вот-вот затрещат складки губ на лице. Холода не чувствовал. Чувствовал каленое железо мороза, которое приложили к щекам. Холода не чувствовал. Всего, что было ниже колен – тоже. Из ноздрей текло. Там, где прохудился нательник, панцирная пласталь прилипала к телу. Выхаркнутая мокрота успевала зазвенеть еще в воздухе. Сагот Сцевола, пепельник-еретик с планеты Иокантус, холода не чувствовал. Обычного холода. Привычного. Замерев на месте и свернувшись калачиком, в холоде можно было выжить. В холоде на Иокантусе. На Ксурунте – нет. Жизнь учит: всё познается в сравнении. Болтер – или цепной меч. Хаос – или прислуживание шавкам Империума. В этом уроке был смысл. Ксурунтскую зиму обмороженный до сердцевины костей Сцевола теперь ненавидел больше расстрельного гвардейского мяса, разбрызгивающего на поле боя дерьмо вместо крови. Ненавидел эту зиму больше ублюдочных слаанешитов. Больше, чем псайкеров, астропатов, магосов, парий и прочего тщедушного биоматериала, прятавшегося за его спиной. Из ноздрей по-прежнему текло. Там, где прохудился нательник, кожа покрывалась синими пятнами. Мокрота успевала зазвенеть еще на зубах. Неудивительно, что у вождя склеились намертво извилины мозга. Она ступила вперед, ладонью указав на Сагота – и Сагот, унимая зубную дрожь скрипящими мышцами лица и предвкушением кровавой жатвы, ступил за ней следом. Сагот даже ничего не сказал. Не растянул лицо в ухмылке, как обезумевший мясник. Не бряцал оружием. Не храбрился. Просто вышел вперед, разбивая шапку снега на тяжелых сапогах. Варвары ожидали, наверное, что следом за капитаном выйдет кто-то из падших Астартес. Обмороженному Сцеволе было плевать. Он вышел вперёд не караванным пугалой с бугрящимися мускулами и не корчащим физиономии паяцем. Сцевола вышел вперед, чтобы убить их вождя. И Сцевола убьет их вождя. Сцевола убьет их вождя, как свинью, и прилюдно выпотрошит тушу. Натянет его кишки на предплечье, подобно бечевке. Срежет с него лицо, натянет на своё и назовет себя вождём Хагаром. Насадит разрезанный поперек труп на этот самодельный трон из бронзы, дерева и человеческих конечностей. Назовёт этот трон троном милосердия. А потом вырежет их всех. Ноздри вымерзли. Там, где прохудился нательник, рвалось мясо. Ледяная мокрота звенела уже в глотке. Они ожидали, что следом за капитаном выйдет кто-то из падших Астартес. Они возбужденно перешептывались на ломаном готике, на смеси лающего хрипа и визга свиней. Пришельцев здесь никто не ждал: Сцеволу, в одиночку выходящего против избранного могучим Баптаром – тем более. Обмороженному Сцеволе было плевать. Поэтому Сцевола собрал в глотке плотный комок носовой слизи и молча сплюнул прямо на ноги Хагару, вымазывая ступни в соплях.

Воздух, подобный шелесту сухой плети по помосту позорных столбов. Унижение взято за тембр, осмеяние взято за тон: речь её расходилась по крейсера кругами на стоячем болоте, вспенивалась у грязных подошв нотами бархата. Во рту стало вязко, органы чувств изменяли плоти и путались в паутине тела. Глаза дышали солью. Барабанная перепонка кожи сотрясалась с каждым словом, как высушенный гонг. Сосочки языка, не моргая, смотрели на скверную пасть, пока липкие и холодные щупальца колдуньи забавлялись с тканями в голове. Ноздри пепельника растянулись во вдохе: чувствуя, как ребра впиваются в металл, он поморщился и моргнул, боясь выплюнуть глаза из орбит. Он мало слышал о поклонниках Тзинча. Достаточно, чтобы не драться рядом с ними. Достаточно, чтобы не стоять подле них. Достаточно, чтобы не смотреть им в глаза, не разглядывать в их бесконечной бездне ухмылку Кукловода, не потеряться в нитях и щупальцах. Он мало слушал о поклонниках Тзинча – достаточно, чтобы понять, что один распутанный в азарте клубок загадок всегда сплетается в следующий. Капкану неутолимого страха от незнания он всегда предпочитал смерть от неутолимой жажды крови. Тзинч. Принц марионеток. Его длань – на одном конце нити, дурак – на другой. Иллюзия Ксурунта продолжала вращаться, отбрасывая ломаные тени с лиц еретиков. Тени сползали на пол черным занавесом: голограмма вращалась, за фигурами росла обрывками темноты, и ткань её – то ли иллюзия, то ли игра света, – терзалась во мраке вихрями варп-штормов. Магистр. Зачумленный. Альфарий. Капитан. Ренегат. Каждый – с обсидиановой рукоятью в ладони. Каждый – в сердце Империума. Каждый – исполнивший волю Хаоса. Сагот Сцевола тихо высушил чашку. Так не бывает. И не будет. — Дикие люди суровы, — произнес еретик, пряча взгляд в черном осадке чашки. — Не безумны. Мы найдем племя. Мы узнаем от их ваев то, что должны знать. Мы вспорем их брюхи, вспорем брюхи мужчин, женщин, детей и стариков, сожжем их шатры и понесем с собой внутренности. Мы засеем пустоши перед верваем Ксурунта костями и мясом. Сагот Сцевола взял чашку из плохой пластали в другую руку. Силовой кулак обхватил её: чашка сдавленно заскрипела. — Мы покажем, что мы можем. И скажем, что мы хотим. Дикие люди суровы, – повторил Сагот, и чашка вдруг исчезла в зажатом кулаке, как скомканный лист бумаги. — Но не безумны. Они знают, что такое война. Знают, что такое смерть. Знают, что такое сила. Они уступят нам. Комок пластали звонко упал вниз. Питье окончено.

Сегментированная змея выползла из-под лохмотьев магоса. Извивалась в сухом воздухе, приближаясь к невидимой добыче ближе и ближе: металл на ней натянулся, словно сжатая до предела пружина, раскаленная от внутреннего напряжения. Змея деформировалась, кипела, замерла: затем разогнулась, сдавленно клацнула жвалами из пластали, отчленяя завидный кусок капитанской сосредоточенности – и мостик крейсера «Империум Серый», над которым мерно светился подрагивающий голографический шар, буквально взорвался загаженностью псионического подпространства. Когда она взялась за болтер, толстые стекла заскрипели от гнева. Когда она сжала рукоять, волокна фотонных линий вскипели докрасна. Когда она повысила голос, металлические пластины смяли собственную кристаллическую решетку, как под весом Имперского Рыцаря. Когда она сорвалась на крик, ядра атомных цепочек задрожали на грани разрыва от перенасыщения электронами. И когда она взревела, и из уст её вырвался чистый гнев Имматериума, и захлестнул он сущее подобно цунами вспыхнувшего прометия, в жидком пламени своём пожирая всё без остатка – тогда Сагот Сцевола, чуя в чреслах своих кипение собравшейся крови, почти пожалел о том, что излил всю свою страсть на тела разорванных в клочья сервиторов. Каждую складку на её шее он раздавил бы кхорнитской клешней, разорвал бы каждый хрящ её нечестивой глотки своей оскверненной дланью. Иссушил её губы, обескровил бы их, выгрыз колотыми зубами вместе с мясом оторванных щёк; захлебывался плещущей из неё жидкостью, лакая её подобно ослепленному жаждой путнику, припавшему к ручью водопоя; терзал бы её плоть, сдавил грудь жестким панцирем; держал прижатой к полу, пока она не растеклась бы по нему потной кровавой массой, обессилевшей и молящей о пощаде. Каждую клетку её тела он превратил бы в поле нескончаемой, выжимающей насухо плоть войны. И только потом он бы с ней кончил. Еретик обтер лицо и голову, снимая выделения сервиторов вместе с выступившей испариной и оставляя эту жижу кровавым пятном на поножах. Он хмыкнул, облизнул кровоточащие десны, выудил языком налипший на эмаль лист и сплюнул его в чашку. Еще минуту назад бурлящая в пламени, обжигающая ладонь танна теперь казалась бадьей, зачерпнутой в проруби. Голограмма планеты горела перед ними. Завораживала не меньше, чем повергнутая в гнев Анаис, но и не больше. Сцевола смотрел на иллюзию, собранную ауспексом, на рытвины и горные хребты, на промозглую сырость степей и пустынные плоскогорья. Он смотрел на неё, как в зеркало своих снов. Даже сквозь эту иллюзию, этот объемный, несовершенный пикт, он чуял. — Загон для скота, — выплюнул пепельник обваренную траву. — И мы – загонщики. Сомкнутая в кольцо восьмиконечная звезда на его широкоскулом лице стала вдруг угольно-черной.

Всякое существо есть не более, чем книга крови. Стисни обложку из кожи в руках и раскрой – так, чтобы сокрытая мудрость ручьем растеклась по узловатой ладони. [ . . . ] Машинное масло било в лицо вперемешку с кровавым ихором. Тошнотворный фонтан, смесь гнили с синтетическим жиром, забрызгивающая впадины глазниц гнойным экссудатом и смазкой загущенного солидолеума: давление выжимало смесь из прорванных трубок, выдавливало в пробоины и разбрызгивало наружу, сквозь ошметки сырой плоти и механические части тел, издавая при этом угасающее шипение сжатого газа. Вдавленный в стену, скользкий, извивающийся клубок – грязное, противоестественное сплетение металла и выцветающего на глазах, отмирающего мяса, – разваливался на глазах, натужно шипя и жидко хлюпая искореженными внутренностями. Лишенные гидравлической энергии, чудовищные сервисные механодендриты сначала скрутились узлом над истрепанным алым капюшоном, напоминая обожженные щупальца, а затем обмякли и упали вниз, сотрясаемые конвульсиями. Пласты наращенной на механическую арматуру биоткани чернели и сжимались без осмоса сукрозоли: белые струи синтетической жидкости, тоже брызгавшие из развороченной груди, придавали гнилому маслу привкус кровавой сладости. Сагот рывком вытянул силовой кулак из капкана полированных ребер. Туша в красной мантии, с лязганьем и треском иссохшей кожи, повалилась на решетчатое покрытие отсека, разбрасывая из-под одежд толстые трубки кишок вперемешку с кусками пораженной некрозом органики. Груда лома, формой окончательно потерявшее всякое сходство с гуманоидами, и не более того: пепельник прошелся по останкам техножреца, давя скользкие внутренности. Делая это, Сагот испытывал неестественное, безумное и чужеродное для разумного существа удовлетворение, слушая, как лопается содержимое мокрых лохмотьев. Теперь, под вязкой маской сукрозоли, солидолеума и запекшихся сгустков ихора, на лице его растянулась зубоскальная ухмылка, полная беспричинной ненависти и невыразимого презрения; теперь, с желеобразных шаров глаз медленно сходила пелена свинцового тумана. На слепой белизне проступила темная радужка, в радужке проявился осколок зрачка. От схлынувшей крови остались лишь тонкие багровые рубцы: Сагот сморгнул вылитый в глаза гной, растер его пальцем по скулам и этим же пальцем, почти не глядя на забитую рунической символикой техническую панель, раздавил знак поверх выпуклой кнопки, оформленной в плоский круг. Клавиша опустилась. Ободок круга загорелся тусклым, едва различимым светом, и начал медленно подниматься обратно, выжимаемый прессом. Под обшивкой двери заскрипели ригельные пружины, сдавливаемые с оглушительным скрежетом. Удар. Удар. Удар. Еще удар. Толстые прутья вышли из пазов, вползли в проемы, словно втянутое в кожу выдвижное лезвие убийцы. В монолите двери будто появилась угловатая трещина, а затем створки, растягиваясь магнитными рельсами, поползли в стороны. Книга раскрылась. Сервиторы-убийцы, которых он искал, замерли в ней бездумными тушами изуродованной плоти. Проём выдохнул в лицо морозным покалыванием, конденсат которого собирался на решетках пола каплями трупного яда. Сагот вдруг понял, как сильно, как чрезмерно сильно, шагнув за пределы возможностей нервных структур и за грань человеческого понимания, обострились его чувства. Каждую клетку их тел, с отвердевшими на ней мазками солёных выделений, он чувствовал возбудившимися сосочками языка, будто пробовал сервиторов на вкус; зрачки сжались в абстрактную точку – Сагот это чувствовал, – рассматривали каждую пору и каждую складку, рассечения и рубцы длиной не более чем в толщину ногтя выглядели для него разрывами, соразмерными только с рубцом Ока Ужаса – и через них в уши еретика лились из Имматериума крики бесконечной боли, лилась кровавая оргия, лились лязганье мечей и грохот болтеров, и звенели отстрелянные гильзы, и крики, и разрезаемые куски плоти, и ржавеющее на глазах мясо, и оседающая пыль, что гремела, падая на изрытую каменистую почву, изрытую культями вырванных ног, пропоротую в агонии фалангами пальцев, расколовшуюся под полчищами берсерков с той и с другой стороны – А НАД НИМИ РОСЛА, РОСЛА И РОСЛА ГОРА ИЗ ОСКАЛИВШИХСЯ ЧЕРЕПОВ, РОСЛА СКВОЗЬ КАМЕНЬ И КРОВЬ, КОЛОЛА СОБОЙ ЗАПЕКШИЙСЯ ОНИКС И ПОДНИМАЛАСЬ ВВЕРХ, ВЫШЕ И ВЫШЕ, ТАК ВЫСОКО, ЧТО УЖЕ НЕЛЬЗЯ РАЗОБРАТЬ ИЗ-ЗА ПОДНЯВШЕГОСЯ ЯДОВИТОГО СМРАДА И СВИНЦОВОЙ ПЕПЕЛЬНОЙ БУРИ СУЩЕСТВО, ВЗИРАЮЩЕЕ НА ПОЛЕ БИТВЫ; НО ОНО БЫЛО ТАМ, И СМЕХ ЕГО БЫЛ ПОДОБЕН РЁВУ, А ОТ РЁВА НАДКАЛЫВАЛИСЬ ГОЛОВЫ И ЗАЛИВАЛИСЬ ЛИЦА КРОВЬЮ, И ГЛАЗА ЛОПАЛИСЬ НА РАСПОРОТЫЕ ОШМЕТКИ, И ЧЕЛЮСТИ СЖИМАЛИСЬ ТАК СИЛЬНО, ЧТО ЗУБЫ ВЫЛАМЫВАЛИСЬ ИЗ КРОВОТОЧАЩИХ ДЕСЕН И ПАДАЛИ В ГЛОТКУ, ЦАРАПАЛИ МЯГКИЙ ЯЗЫК ОСКОЛКАМИ И ВСПАРЫВАЛИ ЖЕЛУДОК, РАЗЛИВАЯ ПО ТЕЛУ ЕДКУЮ ЖЕЛЧЬ . . . И всё горело. [ . . . ] Сагот Сцевола, пепельник-еретик с планеты Иокантус, поднялся на капитанский мостик последним. Сочленения панцирной брони терлись друг об друга, вместо лязганья издавая звук перерабатываемой в стеклянных цилиндрах питательной органики: кожаный ремень болтера, плохо обработанный и покрытый царапинами с проступающей кровью, скользил на влажном плече, с каждым шагом Сцеволы разбрасывая в стороны капли маслянистого гноя и плавающие в них сгустки запекшейся крови. Силовой кулак, въевшийся в мясо правой руки, Сагот держал на перевязи кожаных шнурков, стянутых в пояс, привычно зацепив орудие Кхорна за металлический большой палец. Он шел молча, неторопливо, вдавливая подошву в покрытие, шаг за шагом. В руке его дымилась кружка из непригодной пластали с истершейся аквилой, в которой, свернувшись в водоворот, варилась горсть мелко нарезанной травы для питья. В глубоких глазах читалось скупое удовлетворение. Он шел молча, неторопливо, вдавливая подошву в покрытие, шаг за шагом – и шаг за шагом за его спиной появлялись мокрые свинцовые опечатки из маслянистой крови и раздавленной плоти, засыхая под выжигающими его взглядами. Отойдя в сторону от остальных, Сцевола замер, повернулся к ним лицом и, сохраняя молчание, затянул в рот горячую жидкость, сплевывая застрявшую меж зубов траву на пол.

Потолок каюты пустоходов затягивала тарабарщина золоченой вязи, искусно наплетенная на палисандр поверх жирного слоя облупившегося лака. Драгоценная паутина слабо поблескивала в свете танцующего пламени; и мерцала сквозь осевшую на золоте копоть, тускло и блекло; и терялась затем в плесневелом мраке, когда выгорал следующий, теперь уже только точащий дым фитиль – утопленник плавленного липида: и пустые посулы высокого готика, сокрытые для страждущих в напаянных сканщиком-арахнидом филигранных узорах, окутывала непреодолимая тьма – а с приходом тьмы память тех, кто меж звона склянок денно и нощно молился в потолок по словам-сплавам, неумолимо пожирало забвение. И сходили они с ума. И прозревали они. И бритвой срезали они вымолвленное с языков своих, и плевались кровавой пеной, и сквозь мясо распоротых губ поносили лживую вязь. И сходили они с ума. И прозревали они. И умирали. И было так. Он пробудился на холодной подстилке, чувствуя обритым затылком и выступающим сквозь мясо хребтом под собой влажное пятно пота. Последняя из чадящих свечей погасла: пламя расплавило вылепленный из жира рог, и тот растекся по напольной доске волнами бледно-розовой бесформенной массы – будто кусок откромсанной с тела плоти, брошенный кожей вверх. Свеча, уголёк фитиля которой еще выпускал вверх тонкие струйки дыма, погасла давно и была последней из десятка свеч, оставленных для согрева до пред-полуденной первой склянки: теперь его бил озноб, а тело покрывалось зудящими горстями сыпи. Сагот Сцевола, пепельник-еретик с Иокантоса, подобрал оледеневшие ступни под себя и сел, скрестив сухие ноги на кочевой манер. Ткань нательника поначалу заскрипела, а затем, когда Сцевола сгорбил спину и с выдохом опустил плечи, с треском переломилась жесткими пластинами засохшей шерсти. За колокольную ночь сукно пропиталось гнойной сукровицей и пристало к торсу, будто не сброшенная в змеиной манере вторая плоть: отдирая налипшее тряпье, он чувствовал, как лопается кровяная короста, как рвется отделяемая от одежд кожа, как вязкое и жидкое стекает по животу вниз, пропитывая опоясывающую его мешковину штанов. Струящееся подношение текло сквозь него, собирало соленые капли в морщинистой паутине на уголках глаз. Холодную спину снова покрыла зудящая сыпь, сбежавшая на ягодицы. Корсет волокнистых мышц свело судорогой. Пальцы на ступнях сжались в подобие клюва аквилы, а затем выгнулись обратно, выстреливая в воздух каюты достигшим их болезненным импульсом. Это не было наслаждением. Это не было невыносимо. Это было жалкой порцией воздаяния – воздаяния честного и вознаграждаемого, в отличие от зверства имперских десятин. Вознаграждаемого, в отличие от скармливаемых «призрачному пламени» в междоусобной войне вайских варбанд за бессмысленный губернаторский титул. Честного, в отличие от бесконечного оброка шепчущими-с-травами и призывателями-дождя, покидающих Иокантос на кораблях цвета смоли. Это не было наслаждением. Это не было невыносимо. Это было. И было так. Наконец он поднялся, сквозь дрожь в ногах ощущая, как гудит и трепещет оскверненное влиянием Хаоса судно. Растянутые мышцы тяжелели и пульсировали, наполняясь выдавленной в них артериальной кровью. Конечности наливались жидким свинцом, вены вздувались синими трубками величиной с ленточного червя, изъеденная струпьями кожа бугрилась на распухающем мясе. Лицо Сагота Сцеволы, смуглое лицо пепельного степняка с широкими скулами и кривым рассечением век побагровело, белки глаз гневно заалели лопнувшей сеткой капилляр. Взгляд заволокло красным, когда пепельник начал заковывать себя в панцирный доспех, роняя на запёкшуюся поверх брони кровь слюну с привкусом железа – всегда железа: он знал, кто послал ему бледноликую бестию во сне, кто послал её сейчас и посылал семь раз прежде, возводя перед широко закрытыми глазами руины поверженной Терры. Сегодня был восьмой раз, и крови было мало, и кровь должна быть пролита, и крови должно быть столько, чтобы чаша из выскобленного черепа наполнилась до краев. Сагот не слышал ни хрипения вокса, вплетенного в арочные проемы, ни гула двигателей крейсера, ни собственных шагов, эхо которых утопало в корабельной какофонии. В заложенных ушах пепельника Сагота, удобрявшего телами поля и пожинавшего всходы «призрачного пламени» задолго до того, как стать еретиком, была лишь пульсация кипящих внутренностей – и он желал узреть их кипение собственными глазами.

S A G G O T H S C A E V O L A Родиться пушечным мясом – ради кормежки гнилоустных плутократов Империума. Жить прозревшим еретиком – ради благосклонности Темных Богов. Умереть алчущим изгоем – ради самого себя. Таков Хаос.

Д_Е_Н_Ь Б О Н Н И Б Р А Н К О Rockeboy Magazine New York, September 13, 2020 Заявления Катрины Клеменс, директора по маркетингу и официального представителя рок-группы «Atomic Blast», а также генерального менеджера группы, проф. Дж. И. Эскобара, наконец нашли свое подтверждение: новый сингловый альбом Стиви Стоукса «Fallen Condom» увидит свет через три дня, на его лайф-выступлении в Найт Сити. Многие фанаты были возмущены сменой имиджа исполнителя-идору, оставляя сотни гневных комментариев на страничке рокербоя в СимСтимеTM, однако Катрина Клеменс отметила, что «Стиви Стоукс остается верен тем же принципам, которым он был верен во время физического существования: просто время идет, и он идет в ногу со временем». «@#$% вас всех в рот», лаконично резюмировал её слова сам идору. Заливаешь глотку шипучкой из вскрытой банки, обжигая воспаленное горло. Две таблетки кладешь под язык: рассасываешь ментоловые кругляши, чувствуешь, как немеют обескровленные щеки. Синтетический анальгетик пронзительного голубого цвета, типа ополаскивателя «Листерин», сублимированный и сжатый до размеров монеты в двадцать пять центов: Джименс настоял на том, чтобы ты жрала эту дрянь перед каждым выходом в свет – всё из-за того медиа-мудилы и его статьи, с красочным описанием целого списка наркотиков, который нужно выжрать в юности, чтобы изо рта фаворитки Стоукса так сильно несло дерьмом. Профессор Джименс, генеральный менеджер всей этой поп-шараги, не был ни хорошим, ни плохим парнем. Затянутый в костюм корп с зализанным хайером, оставивший преподавательскую деятельность в Гарвардской бизнес-школе ради раскрутки перспективных рокербоев вроде Стива, был очумевшим фанатиком музыки и из-за упорства, пожалуй, мог бы стать далеко не самым дерьмовым исполнителем – вот только музыкальный слух у него не просто отсутствовал, а измерялся отрицательными величинами. Профессор Джименс, генеральный менеджер всей этой поп-шараги «Атомик Бласт», не был ни хорошим, ни плохим парнем. Он был дерьмовым певцом, которого не пускали в караоке-бары, и был безупречным управленцем, контролирующим все процессы музыкального бизнеса на уровне дирижера первой величины. Но это было неважно. В первую очередь профессор Джименс был корпоратом. Американским корпоратом. Затянутым в костюм американским копроратом, который бережно придерживает твои волосы, пока ты заблевываешь ему туфли во время очередного отходняка. Затянутым в костюм американским корпоратом, который смачивает в раковине полотенце, чтобы хорошенько [censored] тебя за очередной наркосрыв – за видео, где ты куришь сигареты не той марки, за отсутствие просмотров под постом в СимСтиме, и так далее, – не оставляя следов на мягкой коже. Затянутым в костюм американским корпоратом, который заправляет всей этой медийной некрофилией с рокербоем по имени Стиви Стоукс. — Эйс считает, что тебе нужен личный телохранитель, — вдруг сказал Джименс сквозь пелену голографического интерфейса, разделявшего ваши кресла в комфортабельном заднике седана. Сказал буднично, не отвлекаясь от контрактов, графиков и схем, которые вились вокруг его фигуры, будто рой взбудораженных пчёл. Эйс. Бывший коп, прошедший через небоскреб вертикалей государственной службы. Наглухо отбитый во всех вопросах, кроме тех, что касались охраны и правопорядка. Для человека, который возглавляет охрану, Эйс был хорошим парнем – из тех хороших парней, которые не убивают людей. Из тех хороших парней, которые стараются найти способ искалечить человека до состояния, из-за которого в медцентре разводят руками. Мягкий свет вмонтированных ламп и блики голоинтерфейса разгоняли полумрак салона. Стоял день: весь солнечный свет остался там, снаружи, за тонированными стеклами бизнес-седана, растекался по окружавшей машину многолюдной толпе Чайнатауна. Их всех будто прорвало. «Всё по плану, — произносил Джименс, когда их BMW опять замедлял ход, и люди начинали качать автомобиль, не в силах прорваться внутрь. — В соответствии с графиком.» От отпечатков потных ладоней, тонированные стекла седана желтели на глазах. — Из-за организации концерта в клубе «Атлантис» Эйс никого подыскать не смог, — произнес Джименс. Интерфейс потух, и стекла его встроенных светоотражающих очков ушли в металлический разрез над глазницами. — Подберешь его сама, когда пойдешь на шоппинг. Это обязательно, — это он про шоппинг. — Потраться на ширпотреб, прилюдно и дерзко. В конце концов, ничего, дороже внимания публики к концерту, ты не купишь. Машина остановилась. Приехали. Джименс взял тебя за руку. Вернее, взял твою руку: сдавил безымянный палец и надел на него тонкое золотое кольцо, заблаговременно смазанное лубрикантом со стойким запахом вишни. — И не забывай, что ты помолвлена, мать твою. Отражение города плыло вниз – скользило по высеребренному стеклу башен-близнецов, пока прозрачный, как вода, цилиндр лифта поднимался всё выше. Отражение идеального города, отражение мечты имени Ричарда Найта, трескалось на проходящих меж стеклами швах, пока удаляющаяся земля и блеск солнца внутри хрустальных стенок лифта сверлили в твоем мозгу зачатки акрофобии. Отель Хайкорт Плаза. Двадцать восемь этажей, четыре лифта с открытым обзором. Белое золото интерьера, вылизанного под ранний ар-деко. Зона отдыха с бассейном, саунами, спа-салоном, фитнес-центром. Французский ресторан Le Fontainebleau, награжденный пару лет назад мишленовской звездой. Это место буквально пахло роскошью – пахло так сильно, что в кабине лифта даже не пускали рекламу с плавающих голограмм. Первые двадцать четыре этажа были забронированы на несколько недель вперед – туристами, дельцами, типичными денежными мешками, утомившимися от вспышек сенсорных панелей на кухне. На двадцать восьмом этаже располагались два пентхауса, по одному на каждую башню. Эти апартаменты были зарезервированы всегда – их держали закрытыми для верхушки штата, корпоративных воротил и рокербоев-миллионеров, некоторые из которых выбирали самое высокое окно отеля Хайкорт Плаза самой близкой дверью в иной мир. Вы жили на двадцать седьмом. Слова, которые тебе передал Джименс при вашей первой встрече, звучали так: «Я знаю, что ты очень любишь это своё дело. Как отец, я уважаю твой выбор. Но я ухожу в люди, и не хочу, чтобы ты оставалась в теневом бизнесе с моим родовым именем. Я знаю, как лучше, так что Бонни, дорогая моя, любимая моя, закрой свою пасть и будь хорошей девочкой». Видимо, после смерти Хуана, которому буквально выпекло мозг, папа проникся идеей законного предпринимательства и страхом за свою шкуру. Видимо, папе не хотелось, чтобы твой очередной заскок застал его дулом пистолета у башки. При вашей первой встрече, когда Эйс и несколько левых соло вломились в комбатзоновский притон черных техов и устроили там сцену похлеще грабежа ювелирки в Антверпене, Джименс разложил на столе документы и детально оговорил условия. Твоя роль в группе – кусок декорации, отрывающий внимание публики и медийщиков от ненужных вопросов. Выбор сделан самим Стиви – не во плоти, разумеется. Ты просто подошла под критерии сгенерированных предпочтений рокербоя, основанных на массиве имеющейся информации. В контракте было обговорено, что в целях маркетинговой компании по продвижению группы в первый глянцевый эшелон ваша свадьба планируется на конец ноября: всё это подкреплялось расчетами Катрины Клеменс, которая уже готовила мощную рекламную бомбу. Джименс говорил, что в этом нет ничего странного или пугающего. Он просто сказал, что для Запада, с мастодонтами музыкальной индустрии вроде Сильверхэнда, Евродайн или Джека Энтропи, это в новинку. При вашей первой встрече, когда парни Джименса вкатили в притон тяжеленный раскрытый гроб с трупом Стиви Стоукса в аэрозольной консервации, а сам корпорат активировал голопроектор, выводя в подвальном помещении живую модельку грустно улыбающегося идору, ты настолько [censored], что даже думать не могла. Пока стеклянные створки не разъехались, распуская вас по разным дверям коридора, вы так и ехали в лифте. Вчетвером. Ты. Профессор. Идору. Гроб.

Грудь сжимало так, словно скорчился в три погибели, стараясь не раскрыться наизнанку при первом же легком кашле. Колесил по бостонскому асфальту, сырому и треснувшему. Сырому, потому что было сыро. Треснувшему, потому что Бинтаун наводнили целые караваны автомобилей, колесящих туда-сюда по сырому бостонскому асфальту. Асфальтом назывался искусственный каменный материал, которой заливали дороги, чтобы они были ровными, удобными и красиво блестели во время дождя. Литой асфальт, с применением нефтяных битумов, впервые использовали в Штатах в 1876 году, задолго до того, как автомобили моей марки прочно вошли в обиход американского гражданина. В 1892 году индустрия шагнула так далеко, что появилась целая дорожная конструкция из бетона. Её ширина равнялась трем метрам – солидная ширина для дороги, для которой еще не придумали сносных машин. Как покупать лакированные оксфорды на толстом каблуке, в комплекте с ортопедической стелькой, которая служит лечению и профилактике нарушений функций костно-мышечной системы ног, для годовалого ребенка. То есть, всем уже всё понятно. «Асфальт», в переводе с древнегреческого, означает «горная смола» – то есть «аморфное вещество, застывшее до твердого состояние при охлаждении, и обнаруженное, судя по всему, где-то в горах». Так, наверное, можно было перевести это слово на технически верный, машинный язык. Смол много: они бывают как химическими, являя собой простые соединения, так и природными, выделяемыми растениями. Всё в нашем безумном мире состояло из строго ограниченного количества элементов, перевязанных друг с другом в разном порядке. Графит, который мы засовываем в выдолбленный ствол и используем, как стержень карандаша, был той же самой аллотропной модификацией углерода, что и алмаз, который добывали в «Большой Дыре» где-то в южной части Африки. Уголь тоже был такой модификацией углерода: в детстве ходила байка, что достаточно хорошенько сжать пачкающийся кусок черной битумной массы, чтобы превратить его в драгоценный минерал. Смолой называли асфальт, которым укладывали улицы Бостона. Смолой называли гашиш, получаемый из соцветий индийской конопли и содержащий тетрагидроканнабиол. Моя «Лиззи» колесила по уложенному для автомобилей гашишу. Колесила целую бесконечность, потому что полотно дороги спрессовали в символизирующую бесконечность ленту Мёбиуса. «Лиззи» тоже сидела на горючей смеси, поэтому такая лента была ей только в радость. Что-то вроде бесконечного бега – бега, затеянного исключительно ради сожжения дозы. Я, наверное, уже писал об этом. Сложно держать в голове использованные обороты и уже порядком опрошлогодневший текст. Толкаю «Лиззи» вперед по растянутому в трассу камню засохшей смолы, толкаю исключительно ради сожжения дозы, исключительно ради переработки сконцентрировавшихся под железным корпусом Айрона паров выработанного этанола. На кой черт я вообще всё это описываю? Вы знаете Айрона Рэда. Свинья, мразь и пьянь, вот кто такой Айрон Рэд. Типичный американец глазами тех, кто смотрит из-за одеяла. Глазами Горация Дансирна, например. Вы знаете Айрона Рэда. Сейчас, перед вашими глазами, он в сотый раз будет трезветь, едва не выворачиваясь наизнанку в кабине машины. Будет закрывать глаза. Рулить, не глядя. Сглатывать блевотный ком. Айрон должен вызывать что-то вроде коктейля эмоций, выпариваемого из браги и оседающего на разных уровнях. По рюмке на каждого страждущего. Живое отвращение. Жгучий интерес. Стильное послевкусие. Человеческая трагедия для писателя. Перекошенное в кривой ухмылке лицо рыжего парня, который гонит в себя плодово-ягодное где-то под Могилёвом. Всё для того, чтобы доказать, что за мишурой деталей нет никакого персонального стержня. Конфета без начинки, конфета без конфеты, блестящая и шуршащая, потому что собрана из фантиков. Айрон Рэд. Гораций Дансирн. «Жестяная Лиззи». Кольцо на пальце, которое я зову Линдой. Фантик на фантике. Их даже нанизывать не на что. Покрышки медленно раскатываются в ничто. Я тоже. Никаких подарков не будет, драма высосана из пальца, и, к сожалению, это само по себе является драмой. Айрон Рэд, Гораций Дансирн, «Жестяная Лиззи», Линда, я сам – прямое доказательство того, как дерьмово мнить себя талантливым и не чувствовать реализации этого таланта в жизни. Покрышки, дни, набранные на клавиатуре слова раскатываются в ничто, и от этого хочется постоянно сидеть на подпитке из паров этанола. Не чувствовать того, как земля уходит из-под ног, как она разваливается на куски, раскатанная ревом двадцатых. Проще иногда описывать зарисовку, как забулдыга-полицейский ведет машину в полубессознательном состоянии по дороге, ведущей в никуда. Проще считать себя посредственным писакой, чем думать, что твоё лучшее произведение никогда не увидит свет. Я высаживаю Оттилию Кёниг там, где она просит остановить. Высаживаю, потому что не хочу катать её на своем автомобиле вечно. Высаживаю, потому что надо двигаться дальше. Сворачиваю с переулка, ведущего в тупик. Сбрасываю балласт бессмысленности. Будем считать, что мы наконец перевернули страницу. Я оставил машину на парковке у отделения полиции, вместе с парой высмоленных сигарет. Карл Дуган скоро выйдет отсюда, пойдет наконец к чертям. Я затягиваю в себя дым грубо нарубленного табака, свернутого в самокрутку. Я настроен решительно. До встречи в Паблик Гарден еще около часа. Чтобы забрать из сейфа Дугана то, что затянет ему петлю на шее, мне достаточно «около». Я высмолен до конца. Исписался.

Д_Е_Н_Ь М И Г Е Л Ь Д И А С В приглушенном свете, где полумрак разгоняется пурпурными изгибами тела, ты увидел искаженное улыбкой лицо Ёри Томобики. Сухая линия рта едва заметно дрогнула, оставляя на японце острую ломаную одобрительно поджатых губ. Брови скакнули вверх, на секунду потерявшись под длинными черными локонами. Он знал, что ты согласишься. Ты знал, что ты согласишься. А вот Кейс – нет. Он вообще был единственным здесь, кто изначально не верил. Не верил ни в то, что план Томобики размазать твое тело по асфальту подтолкнет тебя к решительным действиям, ни в то, что ты всё-таки поведешься на этот развод. Как заядлый ковбой, уже не раз оказывающийся за гранью, Кейс больше доверял холодному расчету, когда сталкивался с вещами, которые он не способен был объяснить. Кейс был из тех, кто вечно ищет лес за деревьями. Кейс знал, что передоз совпадениями на квадратный метр всегда приводит к сбору пазла. И не дай бог тебе собрать полную картину раньше времени, указанного разработчиком. — Я что, задавал тебе вопрос? Разумеется, ты в деле, — Томобики прикрыл глаза, когда кариатида положила пальцы ему на широкие, точеные скулы. — Разумеется. Девицу сгоняют с шеста мощным пинком, и она валится в угол, скользкая и сморщенная, будто пробитая кукла для сексуальных утех. Её и кариатиду выносят отсюда, как надоевшие декорации. Выбрасывают за дверь с агрессией ребенка, которому осточертело водиться с одними и теми же напомаженными игрушками. Ёри Томобики. Японец в черном костюме, с прической, будто сошел со страниц задроченной до дыр манги. Встает с кресла высокой тенью, смотрит на тебя, как на выпавшую из механизма деталь. Смотрит на тебя, как на элемент пазла, после использования которого картина заиграет нужными красками. Говорят, бегущие на грани встречаются с Ёри Томобики лицом к лицу всего один раз в своей жизни. Последний. — Твоя задача – не просто хакнуть очередной компьютер, Диас. Не просто уронить чей-то датафортресс и вытянуть мегабайты данных. Непросто. Ты поморщился в недовольной ухмылке, когда один из псов кинул тебе на колени штуку, по форме напоминающую карманный аккумулятор. Пластиковая коробка была без опознавательных знаков, с тонким проводом и ребристой выступающей кнопкой переключателя. Наконечник провода выглядел, как разъем для подключения. Непросто. В работе со сраными корпами всё было непросто. Ты помедлил. Томобики нахмурился, едва заметно кивнул – и в твой висок уперлось дуло грубого, сварганенного на коленке пистолет-пулемета. Одноразовые пушки для решения проблем с одноразовыми людьми, так это называется. Со сраными корпами все было непросто, но дуло магнитной пушки и тридцать свинцовых блямб внутри, ждущих своей очереди на трепанацию черепа, значительно упрощали ситуацию. — Внутри этой штуки – материал на запись. Напрямую в мозг, — произнес Ёри, сцепив пальцы за спиной. — Данные, которые тебе нужно пронести на территорию Нью-Родос и загрузить в операционную систему... Он с трудом оперировал фразами. Спотыкался о слова в попытке завуалировать информацию, в попытке зашифровать твою задачу символами обезличенного компьютерного кода. У него не было подвешенного языка, чтобы свернуть из него петлю обещаний и подвесить тебя на нём, как висельника. Поэтому Томобики решил высказать мысль прямо в лоб. — Ты должен выжечь сервер, Мигель. Выжечь дотла. Определить головной процессор, подключиться и ввести ему дрянь, как доктор Смерть, — японец выпрямился, поднял голову, искоса поглядел на тебя. — Тебе нужно выжечь дотла сервер, известный как «Красная Астра». Ёри Томобики сверлил тебя взглядом. Ёри Томобики знал, что ты согласишься. Ты знал, что ты согласишься. А вот Кейс – нет. После того, как Кейса чуть не срубил флэтлайн искусственного интеллекта, он никогда в жизни не согласился бы на такое дерьмо. — Мигель, — произнес Томобики: взгляд его потерялся в том месте, где сидел твой "напарник". — Скажи мне, тебе нужен ассистент? Кейс горько ухмыльнулся. Кейс знал, что тебя не завалят, как бы ни пытались показать твою мизерность. Кейс знал, что слишком много совпадений обязательно приводят к тому, что кто-то соберет пазл. — Ты не взломаешь «Астру», Мигель, — произносит человек, который подставил тебя. — Ты сам её создал. Кейс давно собрал пазл. Пазл, в котором ему по первому же твоему слову продырявят башку. Д_Е_Н_Ь К А Э Л И К И Н Г Это история о девушке по имени Каэли. Однажды, самым обычным утром, Каэли проснулась в своей квартире, чтобы отправиться на работу. Она всегда просыпалась пораньше, чтобы оставить себе время на полноценный завтрак, утреннюю зарядку и контрастный душ, который приводил её в бодрое расположение духа. Каэли считала, что люди, опаздывающие на собственную работу, являются в крайней степени безответственными представителями человечества, поэтому старалась делать всё в своей жизни вовремя. > Диагностика. Подключение к кэшу синоптических связей _ Холодно. Очень холодно. Колючее чувство ледяной темноты расходится по телу, умерщвляет каждый нерв критическими показаниями температур. Треск проводки в подкорке сознания, напрямую выедающий внутреннее ухо. Кислый привкус меди там, где должен быть рот. Медь. Резина. Горящий пластик. — Нейросканер показывает резонирующую волновую активность, — озадаченно произносит кто-то снаружи. — Проводим стандартную процедуру, — раздраженно шамкает кто-то в ответ. Щелчок тумблера. Жжение усиливается. Как и во все другие обычные дни, Каэли приготовила себе глазунью из двух яиц с ломтиками бекона и брокколи, легкий салат из свежих овощей с оливками и заварила кофе – её любимый эспрессо на зерне из Эфиопии, во вкусе которого читались кислые нотки ягод. Как и всегда, Каэли выгладила свой рабочий костюм – в корпорации, в которой она была ценным сотрудником, был классический, но всё равно элегантный дресс-код, с неизменной белой блузкой и юбкой темных тонов любого фасона, — выключила утреннюю передачу новостей и отправилась на работу, не забыв прихватить выполненный в срок чертеж. Да, Каэли работала в серьезной фирме, создавая новые инженерные решения для строительства нового будущего. > Диагностика. Термальное очищение информационного кэша // Выполнение : 1 % . . . Голову будто облили скипидаром. Подожгли, раскаляя извилины докрасна. Темнота снова начала краснеть: сначала нагревался бесконечный горизонт, пробивался сквозь бездну розовым заревом. Шестнадцатибитное огненное шоу закипало и расползалось по черному полотнищу, выжигая погруженную в анабиоз сеть нейроимпульсов. Поле из микросхем белело и лопалось, скрывалось в ослепительных вспышках. Пламя шло на тебя стеной. — Сэр? — тот же голос снаружи. Молодой. Обеспокоенный. — Сканер все еще показывает высокую активность, несмотря на временную заморозку сознания. — Сомнамбулическое наитие, — отмахнулся второй голос, проскрежетав в темноте. — Исключительно бессознательный процесс. То, что ты назвала бы глазами, начало резать до слез от выкрученной яркости. Всё продолжало кипеть. > Диагностика. Термальное очищение информационного кэша // Выполнение : 21 % . . . Каэли считала, что её разработки станут новым шагом не только на карьерной лестнице, но и огромным скачком для всего цивилизованного человечества. Здесь душно и мерзко. Всё в огне, в белом обжигающем зареве. Стекло перед тобой лопается, распадается тетрапикселями глитча: стекло перед тобой шипит, будто ты настроена на мертвый канал. Ты прыгаешь. Вперед. Назад. Во все стороны. Распадаешься на молекулы, разбрасываешь себя в стороны, словно лопнувший талиб. Растекаешься по медному сплетению, летишь сквозь прорезиненный туннель информации. Вспышка. Сегодня. Ты подрываешься на подводной лодке. Вспышка. Три месяца. Три твоих проекции планомерно избивают женщину в полицейской форме, лицо которой порвано зарубцевавшимся шрамом. Вспышка. Неделя. Ты переключаешь скорость и таранишь собой мужчину, отбрасывая мешок из мяса на сырой асфальт. Вспышка. Сегодня. Ты бьешься в конвульсиях, пока женщина в полицейской форме переворачивает тебя на бок, не давая захлебнуться слюной. Вспышка. И Каэли была счастлива. Счастлива, что её поимели. БЛОК #13. Свет едва просачивается сюда – рвано и под углом, попав в фильтр приоткрытых панелей жалюзи. Просачивается достаточно, чтобы ужалить тебе лицо и выдавить из тебя фразу смятой скабрезности. Спрессованная бумага, устилавшая кровать, была влажной и теплой. Одеяло, тоже из синтетической целлюлозы, лежало у ног, скомканное в неудачную попытку оригами: холодно всё равно не было, поэтому необходимости превратить себя в завернутую в фантик конфету ты совершенно не испытывала. Свет. Блестел с мягких поверхностей полимерной отделки на стенах, матово отсвечивал с плит пластика. Не только уличный свет – тускло горела лампа потолочного вентилятора, электродвигатель которой вертел лопасти вокруг своей оси на последнем аккумулируемом издыхании. А еще на полимере гуляли голографические отсветы – отсветы старых добрых агит-трансляций градслоя «Красная Астра». — Просыпайся, Каэли. Пора действовать.

Д_Е_Н_Ь Д Ж О М А Г Л А Ты усмехнулся, глядя на чадящую голову. Усмехнулся и откинулся назад – расслабился в кожаном кресле водителя, уронил затылок на шов сцепленных пальцев. Сегодняшнее утро положило костлявый груз усталости тебе на шею, сегодняшнее утро сдавило твой позвоночник у основания черепа, засыпало жгучего пряностного сублимата в омертвевшие от напряжения связки: мысли, родившиеся из этого дерьмового утра, перебирали упругие струны мышц на твоем лице, оставляя на нём нездоровый отпечаток размышлений о бытие. Бытие в шкуре из броских лейблов, в шкуре из графиков и планов на сенсорной доске. В шкуре бизнесмена, дельца, предпринимателя. В шкуре, пошитой активному счету дебета и кредита. В шкуре, за которую ты отвечаешь. Джо Магла. Создатель продукта, а не его потребитель. Визионер, а не плагиатор. Мастер, а не инструмент в руках мастера. — План номер семь. Морт. Никак не угомонится, чтоб его. Ты приоткрыл один глаз. По лобовому стеклу плыла голограмма – трансляция немого кино из прошлого столетия, с сотней-другой подшитых при оцифровке брендов продакт-плейсмента. — Именно так, красавчик. План номер семь. — сигарета в его зубах зашипела, окутывая череп смогом. — Первый, второй и третий план состоял в обычной зачистке. Вваливается на свалку толпа соло с винтовками наперевес и поливает всё свинцовым дождем в радиусе пяти миль. Или один транспортер. Или черный вертолет с парой миниганов на борту. Стандартная мокруха. Дешево и сердито. Он говорил об этом легко – как заядлый кофеман, заказывающий эспрессоматик на углу Пятой и Грейвроббер авеню. — Медийные корпоклюи на дерьмо изошлись, когда кто-то слил им этот инсайд. Затребовали сумму за молчание, насколько я знаю. Даррет лично флуттерил нас на полиграфе: мурыжил до посинения, разве что сыворотками не накачал, чтобы изо всех щелей лилось. Долбаные журналюги, — Морт металлически лязгнул, чуть не откусив кусок сигаретного фильтра. — Так что первые три плана ушли в шредер. Четвертый – заморить их скотину. Пятый – скинуть туда бочки с ядовитым выхлопом. Скажу тебе честно, эти номады – самые стойкие мрази из всех мешков с мясом, что я встречал, — в его голосе даже зазвучало уважение. — Шестой ты знаешь. Шестой план избавиться от номадов ты знал: загадить воду, чтобы вынудить номадов уйти на поиски других источников, подальше от насыпи гоми. — Знаешь, что сказал Даррет тогда? — Морт ухмыльнулся. — Он сказал, что из меня хреновый куратор, раз ни один из пяти планов не прошел проверку временем. Что я – единица, акции на которую упали до отрицательных величин. Сказал, что шестой план я должен исполнить самостоятельно. Хочешь сделать что-то хорошо – сделай это сам, парень, вот что он мне сказал. И знаешь, что произошло, когда я отравил воду? Он отключил меня. Как последнего свидетеля. Дропнул, как расходник. В кабине повисло молчание. Ты смотрела на Морта. Морт пережевывал фильтр от сигареты, словно зажаренную маршмеллоу. — Седьмой план был на случай, если я еще раз облажаюсь. Его бы пришлось исполнять самому Даррету, иначе кабинетчики сожрали бы его с дерьмом. Риск потерять хороший кадр здесь был равноценен риску связаться с федералами, поэтому план номер семь у нас считался крайней мерой, красавчик. Так что поздравляю тебя, — хромированные зубы обнажились в уродливой улыбке, — ты теперь нужный парень для Даррета. Ты выполнил для него дерьмовое дело и остался в живых, так что теперь ты у него в кармане. Седьмой план, сказал Морт, сплевывая новый бычок. Отчаявшиеся номады повелись бы на любого парня с подвешенным языком, который привез им кучу еды в качестве жеста доброй воли. Седьмой план, сказал Морт: я подсмотрел его в газете Ньюс-54, где раскрыли скандал с сокращением количества бомжей в корпоративных районах до нуля целых нуля десятых процентов. Куча препаков на раздачу нуждающимся. Куча препаков, пропитанных безвкусной китайской дрянью, убивающей человека в течение часа. Я знаю, красавчик. Я сам составлял этот план. Тебя поимели. И оставили в живых. Потому что ты нужная единица для Даррета. Нужный расходник. И теперь они сделают всё, чтобы ты продолжал играть по их правилам. Они засунут руку тебе в задницу и натянут тебя на ладонь, как куклу-бибабо. И, если ты хорошо отыграешь свою роль, красавчик, то в конце, на куче евробаксов в качестве оплаты, тебя ждет мороженое. Ты не сразу понял, что в кармане разрывается мобильник. — Джо. Голос Дог. Голос Дог, каким ты его никогда не слышал: голос, сдавленный страхом. — Здесь куча копов с ордером на обыск ангаров. Они оцепили тут всё, и... ох, мать его... Короче, всё закрывается. Подожди, не вешай трубку, тут какой-то федерал хочет тебе что-то сказать. — Добрый день, мистер Магла. Голос. Спокойный. Ровный. Пробирающий до дрожи. — Мистер Уоллес благодарит вас за сотрудничество, мистер Магла. Он надеется на продолжение ваших деловых отношений и обещает помочь уладить это недоразумение с полицейскими. И да, — механическая пауза, — автомобиль можете оставить себе. В качестве дружеского жеста. Голос. Спокойный. Ровный. Пробивающий до дрожи. Голос того бледнокожего ублюдка в черном костюме и солнцезащитных очках. — Дай угадаю, красавчик, — проговорил Морт, — они тебя уже поимели? Всё шло кругом. Ты будто пересел с черного «мерса» на пластикового коня карусели. — Что будем делать, красавчик? Д_Е_Н_Ь М И Г Е Л Ь Д И А С Лицо Кейса ничего не выражало. Сейчас, в дневном свете, оно напоминало битое стекло: кожа – ломкая, как хлопья сухого завтрака, треснувшая сеткой микроморщин. С одной стороны, это делало Кейса менее привлекательным для противоположного пола. С другой, эти морщины – единственный след ковбоя от падения за флэтлайн. И мать его, если вспомнить, что «черный лёд» на флэтлайне выжигает мозг декера напрочь, эти морщины становятся настоящими шрамами кибервойны. Знаком отличия, который так легко обманывает новичков в нетраннинге баснословностью кредитов и игрой на грани, из которой все выходят сухими: все хотели быть, как Кейс. Все хотели быть, как профи. Ты хотел, чтобы всё это катилось к чёрту. Всё: ты, Кейс, эти двое на заднем сидении, дряная тачка со свистом вместо тормозов. Автомобильная пилюля, с дырками ржавой жести, как решето. Автомобильная пилюля: вы раскатывали асфальтированную аорту Найт Сити, ехали в утренней давке, мялись под неоновым блеском в час пик. Автомобильная пилюля: кусок тромба, объезжающий пробку из спешащих на работу эритроцитов по встречке. Автомобильная пилюля. Кусок тромба на асфальтированной аорте. Пункт назначения – мозг. Двери автомобиля открываются, когда вы стоите в рубиновом зареве светофора. Только теперь, на середине сигареты, ты обращаешь внимание, что вы стоите в рукотворной пробке из четырех одинаковых фургонов, облепивших вас на полотнище хайвея. Двери вскрываются, как консервная банка: швейцарскими ножами были парни в спортивной форме, желтолицые и узкоглазые, как поджарые доги. Кейс хотел что-то сказать, когда они начали исступленно дергать пластмассовые ручки. Кейс передумал, когда хромированные пальцы пробили автомобильное покрытие, словно бумагу, и вырвали двери стандартным пневмонатяжением на «мускулах» сервопривода. Сигарета была в зубах: роняла пепел на дешевую обшивку, затем на влажный асфальт, когда борёкуданские ублюдки, облепленные голонаклейками наймитов из хошо кайша, выволокли тебя из дыры в кузове. Кейса тоже. Пепел так и падал, собираясь на высмоленном угольке бумажной грудой хлопьев. Пара цепных псов тащили тебя сквозь поток машин: направленный в сторону водителей пистолет-пулемет останавливал людей за рулем лучше голограммы воспрещающего знака. Тебя будто несло по течению, пока ботинки цеплялись за твердое дно. Синт-хоб: ревущий бит отскакивал от стен, гремел в ушах свинцовой шрапнелью. Лазер блестел на задымленном полу, плыл перед тобой волнами бушующего Желтого моря, выкрашенного импульсами полицейского стробоскопа. Пот тел, бьющихся в музкальном припадке. Пары алкоголя. Жженый пластик на кедах, раскаленный соревнованием дэнс-зоны. Вопли возмущения, когда тебя волокут сквозь отдавшуюся ритму толпу. Пэйнтбойские шестерки борёкудан, скалящие татуированные лица. Баргейши, расходящиеся от тебя, как круги по воде от утопленника. Толпа расходилась перед тобой и смыкалась позади: псы хошо кайша шли сквозь толпу, как жокеи сквозь осыпающиеся строчки взломанного кода. Табличка «V.I.P.»: прорези букв высвечены белым неоном. Музыка приглушена, мягкие кресла вдоль стен не пахнут блевотой. Тебя бросили в одно из кресел, и ты больно приложился локтем о деревянный подлокотник. Кейса бросили рядом с тобой. Помещение было небольшим: полумрак, стол с шестом, на котором вертелась голая девка, выкрашенная в пурпурный фосфор. Помещение было небольшим – об охрану можно было споткнуться. — Это был самый дерьмовый взлом корпорации на моей памяти, — сказал Ёри Томобики, глядя на вас сквозь стриптизершу. Ёри Томобики. Супервайзер корпорации «Арасака», наблюдающий за всеми заключенными охранными контрактами в Найт Сити. Одно его имя на бумаге договора стоит для бустеров больше, чем палящая в десяток стволов наёмная армия. Мобстеры, которые вламываются туда, где работает команда от Ёри Томобики, предпочитают покончить с собой на месте происшествия, чем попасться в руки высокому японцу в черном кожаном пальто. Они считают, что так безопаснее. И правильно, мать их, считают. Ёри Томобики знал город. Город знал Ёри Томобики. И было хреново, если Ёри Томобики знал кого-то из жителей Найт Сити по имени. — Самый дерьмовый взлом корпорации на моей памяти, мистер Диас. Было хреново, если Ёри Томобики знал кого-то из жителей Найт Сити по имени. Еще хуже – по фамилии. — Я говорил, что это плохая идея, мистер Томобики, — протянул Кейс. — Он догадается, что это всё лажа. — Вся ваша работа – лажа в чистом виде, — холодно рявкнул японец, прожигая Кейса взглядом из-под нахмуренных бровей. — Вы просто пара тупых, скользких, вонючих жаб. Он прикрыл глаза рукой. Баргейша-кариатида, до этого незаметно стоявшая позади него наподобие статуи, опустила выкрашенные в мрамор руки и принялась массировать ему виски. — Мигель Диас, — устало произнес Томобики, не поднимая головы. — Кейс говорил мне, да и я не сомневался, что вы пойдете до конца, независимо от обстоятельств. Выходит, что угроза получить пулю в задницу от секьюрити воздействовала на вас ровно наоборот. И вы не просто бросились бежать, Диас. Томобики бросил что-то на японском. Один из наймитов кивнул головой и вдавил кнопку на пульте, разжигая огонь за дисплеем. «...Журналисты из Ньюс-54 прямо сейчас берут интервью у выживших свидетелей инцидента, повлекшего за собой давку и убийство охранника. Всё случившееся свидетели описывают, как предотвращенная попытка теракта, направленная против работников корпорации Микротех. Полиция...» — Сейчас это всего-лишь предотвращенная попытка теракта. Потом всплывет дерьмо, в котором мои люди не могут нагнать какого-то ублюдка-нетраннера. Мои люди, — повторил японец сквозь зубы, — значит я сам. — Мистер Томобики... — начал было Кейс, поднимаясь с кресла. — Заткнись и сядь, ты, мешок с дерьмом, пока я не запачкал тобой эту превосходную обшивку. Кейс опустился обратно. Фраза оборвалась на полуслове, запахла дерьмом в кристально-чистой тишине комнаты. — В отличие от вас, я не могу облажаться. Люди, которые работают на меня, тоже не могут. И вы, Мигель Диас, теперь тоже не можете. Ёри Томобики знал город. Город знал Ёри Томобики. Город знал, что Ёри Томобики фанатично предан своей корпорации. Город знал, что Ёри Томобики требует такого же беспрекословного выполнения приказов от своих подчиненных, какого он требует от себя самого. Если корпорация хотела, чтобы дело было сделано, корпорация обращалась к Ёри Томобики. — Теперь вы работаете на меня, Мигель Диас. Снова. Город знал Ёри Томобики. Но ты отчего-то знал Ёри Томобики лучше, чем его знал город. Да и он знал тебя лучше, чем нужно знать того, кого нужно просто порезать на куски и скормить рыбам, чтобы спасти репутацию имени Ёри Томобики. Почему?.. Потому что ты уже работал на Ёри Томобики.

Д_Е_Н_Ь М А К С И Н Т О М П С Ночь. Дождь. Неон. Открывается дверь бара, и в помещение вваливается грузный абхаз, стряхивая с шевелюры жирно блестящие капли. Он проходит мимо столов, проходит сквозь высмоленный смог, как волнорез, пересекающий мертвое полотно ночного штиля. Грузная фигура, тяжелый шаг: поступью армированных сапог по скрипящим пластиковым половицам он будит разрисованного татуировками байкера – ублюдка-бустера, прожигающего евробаксы в моче разведенного пойла. Он вздрагивает, проснувшись, соскальзывает со стула: валится на пол, как гильза отстрелянного патрона. Грузная фигура проходит по нему – оставляет след протектора на треснувшей обшивке имплантированной ладони. Пьяный бустер орёт. Не от боли. Он ревёт сумму, на которую попал человек, раздавивший пластиковое покрытие чугунного трехпалого манипулятора. Грузной фигуре плевать. На лице бармена привычная мина – коктейль из «пошел к черту» и «к черту пошел», с выступающими скулами вместо острых граней стеклянного стакана. Он вытирает со лба выступивший пот. Размазывает его по щетке розового ирокеза. Он смотрит на грузную фигуру, которая падает на барную стойку. Он смотрит под барную стойку – на любимый помповый дробовик с гравировкой «За счет заведения». Лужа жирной дождевой воды растекается по столешнице. Бармен ставит на стол виски. Грузная фигура открывает рот. Грузная фигура выставляет руку. — Виски. На два пальца. Бармен смотрит на руку. Бармен убирает виски под стол. Свои два пальца этот клиент уже давно пропил. Тяжелые отпечатки подошвы. Грубая, угловатая роспись армированного протектора: расходится по тонкому слою почвы схематичным чертежом машинного алгоритма. Сцепление с поверхностью обеспечивают невидимые глазу углепластиковые жгуты, по примеру шипованной резины спорткаров. Форма такая, что споткнуться почти невозможно – поэтому следы такие четкие, будто их оставили на свежезалитом асфальте. Классическая шнуровка, чтобы не оскорблять традиции. Ободок на магнитном крепеже, чтобы быть на стиле. Мембранная прокладка внутри, для предотвращения потливости. Ортопедическая стелька, заказанная департаментом в забугорном милитари-дзайбацу. Тяжелые отпечатки подошвы. Ну и кому теперь интересен твой бронежилет, офицер Максин Томпс?.. Двое: ты и арасакский секьюрити, призрак под черным стеклом своего кабуто. Вдвоем несли бесчувственного борга, пускавшего вполне человеческие слюни через прорези в имплантированных под искусственную кожу листах металла. Вдвоем кипели под нарастающим зноем аномального ноябрьского утра, из-за которого сейчас наверняка трещат телеэкраны в Найт Сити, предрекая конец света в глобальном потеплении и предлагая купить билет на орбитальный ковчег фантикового Ноя от компании «Орбитал Эйр» – с возможными оплачиваемыми расширениями, вроде люкс-номеров в Кристальной Башне колонии L-5. Вдвоем надрывали этот декоративный сад, оставляя на искусственном газоне рекреационного заповедника для киберпсихов широкий шлейф от задницы их замкнувшего собрата. Вдвоем. Ты, офицер полиции Максин Томпс, оставившая службу ради черт знает чего, и хрен знает кто в маске из стекла, на котором отражена твоя растянутая физиономия. Во всем этом чего-то не хватало. В этих пластмассовых фонтанах с голографической водой, в этих странных автомобилях, спроектированных по самым безумным в своей надежде на будущее обложкам научно-фантастических журналов «What If?..». В этом газоне, травинки которого не колышутся от дуновений ветра, в этих толпах инкубаторских ретрокосплееров с улыбками поверх клетчатых жилеток, спущенных с конвейера. Всё это выглядело, как демонстрационный футаж новой бродилки, записанный для выставки. Как голая телка на глянцевой обложке журнала. Как броская вывеска над входом туда, где тебе гарантированно нальют выпить. Ты будто тот абхаз из занюханной пятничной истории: пришла в бар, где тебе должны налить виски. Пришла за виски, забыв пальцы на верхней полке. «Лимб». Даже в этом распиаренном пластиковом раю, сооруженном для Барби и Кена, был сраный рубеж для тех, в ком еще осталось слишком много от старого доброго Найт Сити. «Лимб». Местное пристанище для тех, кого диагноз «переизбыток Найт Сити в крови» отбросил на обочину дороги в светлое будущее, на фоне зданий ретрофутуристичного ренессанса выглядел неказисто, практично: это был автономно функционирующий медицинский модуль, вроде тех, которые разворачивают в «горячих точках» для корпоративной армии – внушительная конструкция из минимального разнообразия деталей для сборки, с обтекаемыми формами и многообразной сферой услуг. Как всегда, наличие этих услуг зависело от профессионализма персонала и надлежащего оборудования. И что-то тебе подсказывало, что с этим здесь проблем не было. Секьюрити проводил тебя ровно до порога: дальше, вверх по ступеням, борга пришлось тащить тебе одной. Перед тем, как войти в проход, когда терминал отсканировал ваши карты, а толстое стекло акрилопласта отошло в сторону, ты бросила взгляд вслед арасакскому наёмнику – тому самому, который сейчас стоял перед высокой бледной фигурой в солнцезащитных очках и классическом черном костюме. — Максин Томпс, — произнесла четырехрукая медсестра, подхватывая принесенное тобой тело. — Я доктор Брюгер. Рад встрече. Мы ожидали вас, хоть и не так поздно. Консервировали его специально для вас. И человекоподобная арахна зашагала вглубь, сквозь застывший здесь, стойкий запах формалина. Д_Е_Н_Ь Д Ж О М А Г Л А Ж-жум! — и черный «мерс» пролетает по битому шоссе, разбрасывая в полуденную засуху осколки асфальта. Полотно дороги летело под колеса, черно-серое и блестящее, как беговая дорожка навороченного тренажера. Виды снаружи – едкое, бьющее в глаза, бесконечно тупое выжженное ничто, как отголосок очередной войны кого-то против кого-то за что-то там, – наводили тоску и скуку: изредка мелькающие элементы пейзажа на пустоши, вроде выкрученных в замысловатый узор голых деревьев непременно черного цвета, рваных бетонных скал или эксгумированного могильника брошенных машин, только еще красочнее подчеркивали, насколько дерьмово жить там, где нельзя расплатиться кредиткой. Твой бизнес сейчас там, где можно расплатиться кредиткой. Вся твоя жизнь там: здесь, на грани, ты просто в командировке. Обычная пробежка по лезвию, чтобы нюх не терять. Наматываешь километраж, ждешь, пока сойдет седьмой пот – и назад, под жестяную крышу своей карманной империи, в ангары на Ист Марина. На ум вдруг пришла известная цитата какой-то медиашкуры, разобранная по статусам СимСтима всеми, кому не лень: «Никто не смог бы покинуть Найт Сити по-настоящему – если только он не в мешке для трупов». Никто не может покинуть Найт Сити. Забавно, что про Нью-Родос ты слышал ровно то же самое. А труп в шахте под свалкой, куда тебя послали новоявленные работодатели в лице мистера Уильяма Джей Уоллеса и его пешки-посредника Хью Даррета, заставлял пораскинуть мозгами. — Эй, детка, — проговорил череп, выплевывая слова сквозь облако сигаретного дыма. — Сделай-ка погромче. Искусственный интеллект автомобиля, который мчал вас обратно в Нью-Родос, выкрутил музыку в динамиках на пятнадцать пунктов. — О-о-отлично, — одобрительно протянул он, прикусывая фильтр в ухмылке. Ты повернулся к нему, разглядывая этот кусок металла в слезающей коже. Ты не протестовал, когда он закурил в машине – приоткрыл окна, включил кондиционер, делов-то. Но череп, сидевший – нет, лежавший на пассажирском сидении, курил уже полусотую сигарету, и в твоих глазах появился немой вопрос. Вернее, даже два немых вопроса. Как и на черта? — Я так понимаю, красавчик, у тебя есть вопросы, — он затянулся и выпустил дым через нос – вернее, через дыры воздухоносной полости. — Зови меня Морт, аббревиатура от «Обожаю Запах Напалма По Утрам». Руки жать не станем. — Морт оскалился и выдохнул плотное кольцо, тут же исчезнувшее в вытяжке автомобильного кондиционера. — Тебя я буду звать «красавчик», потому что умом ты явно не блещешь. Когда снова захочешь себя угробить, пытаясь вытянуть какого-то номадского жирдяя с хлипкого, как моя нервная система, моста – окажись где-нибудь в ярде от меня, усёк? Череп сплюнул высмоленный бычок, и тот упал под сидение, на гору таких же прокусанных фильтров кофейного цвета. — Если хочешь чего-то добиться, парень, нужно играть против правил. Как Хью Даррет, — каким-то совершенно изуверским образом он подобрал из пачки еще одну сигарету и прижег её прикуривателем. — Старина Хью. Самый лицемерный и изворотливый ублюдок из всех, кого я только знаю. Будет улыбаться тебе в лицо, а потом тебя пристрелят в подворотне по его заказу. Круче всех корпоратов, кого я только знаю. Круче Дэвида Уиндэма. Круче Френсиса, мать его, Андервуда. Поэтому шишки из Нью-Родоса и держат его при себе – он знает, как вести дела. Умеет пользоваться расходным материалом, — Морт снова оскалился, имитируя улыбку: из-за почти слезших с хромированного черепа щек выглядело это жутко. — Расходники. Вроде нас с тобой, ха. Двигатель ревел, как породистый немец. Акустика ревела, как на лайф-выступлении.

Колеса. Накручивают на шины асфальт. Асфальт. Мятую подтирку желтой прессы. Жировые складки под собачьим загривком, когда дворняги бросаются наперерез. Шипят полотном жженой резины, когда я выжимаю педаль. Режут карту Бостона по шву уличного кроя, словно раскаленные ножницы. Колеса накручивают шины на асфальт, рвут мясо под свалявшейся шерстью. Беспризорные дворняги роняют выкуренные папиросы и бросаются под колеса ревущих двадцатых с табаком на зубах, пока на пассажирском кресле мне в ухо лает очередная сука. Утро перетекает в день, вчера перетекает в сегодня. Америка: шагнула из бальных платьев прошлого столетия в тримальхионский пир на Лонг-Айленд, в век джаза со страниц Фрэнсиса Фицжеральда, шагнула ничтожеством на золотое побережье, перепрыгнула войну, горечи и невзгоды. Мир успел умереть и родиться заново – а они продолжают отравлять мне жизнь своим существованием. Однажды я застрелил женщину. Застрелил у себя в голове, уронил водопад её золотых волос на лопнувший кафель. До сих пор держу руль, как будто это рукоятка пистолета. Не знаю, к чему это я сейчас. Просто к слову пришлось. — Карл Дуган. Капитан бостонского отделения полиции. Я говорю это, вытягивая мятую фотокарточку из бездонного кармана за пазухой. Шершавые точки на лопнувшей бумаге, скрепка на уголке. Это Карл Дуган, говорю я, кидая обрезанный квадрат ей на колени. Для тебя это Карл Дуган. Для меня – «яблочко» при игре в дартс. — Заканчивает службу в пять, так что стой на месте без пятнадцати пять. Одно и то же, одно и то же. Езжу по кругу, словно лабораторная крыса, выполняю ежедневный ритуал в режиме полуавтомат. Разворот, поворот, стоп. Фонари Бостона плывут по лобовому стеклу, хитиновые лапы мысли трещат на задворках сознания: то и дело выбрасывает в реальный мир, когда дело становится совсем туго. Полуавтомат снова сломался, и я очнулся за рулем, будто ожившая статуя. Пигмалионовая девушка из глины: в моей истории её обожгли и использовали, как сосуд для браги. Мысли путались, табак скрипел на зубах, вперемешку с пылью и да заткнись ты. Я курил уже или нет? Если я не курил, то я закуриваю. Если курил, то тушу бычок и достаю новую сигарету. — Давай без фокусов. — Затяжка. — Я знаю, что я не подарок. — Затяжка. — Но... мы все тут не очень, о'кей? Просто хомутнёшь Дугана на вечерок, и дело пойдет на лад. Пытаюсь улыбнуться, но выходит только хуже. Не смотрю на неё. Не смотрю на дорогу. Вообще никуда не смотрю. Затяжка. Надеюсь, ей не надо объяснять, что нужно делать. Если есть история, где крутой парень курит и показывает фотографию другого парня, думая о том, как будет закапывать труп третьего парня, чтобы его якобы случайно нашел какой-то четвертый парень, а сел за это не крутой парень, а другой парень, то девушка должна засунуть себе в задницу попытки переосмыслить свою неказистую роль. Надеюсь, ей не надо объяснять, что это мужское кино. Затяжка. — Где ты живешь? Не в Берлине, надеюсь? Айрон Рэд: просто тупая шутка. Оттилия Кёниг: просто тупая фамилия.

У_Т_Р_О М И Г Е Л Ь Д И А С Створки из серебристого металлика плавно съехались за твоей спиной – съехались, как опущенное лезвие гильотины, обрубая шанс не совершать самый идиотский поступок в твоей жизни. Провести аналогию? Скипнутая точка бэкапа при фаст-броске по даталайну, совершенном вслепую – вроде прыжка без парашюта со стратосферы в надежде, что неумолимо приближающаяся земля превратилась в страховочный кисель. Корпоративные секьюрити лежали в отрубе, причем один из них распластался на холодном полу в одних трусах, пока второй получает летальную дозу паров «чоха» под протекающей тачкой. Твой штурман Кейс торчал хрен знает где: наверняка засел в каком-нибудь птичьем гнезде небоскреба, выбив на нужном ему этаже ошибку системы обслуживания и законсервировав целый офис до приезда наладчиков – наладчиков из подставной фирмы, на коленке зарегистрированной через Сеть. Тачка, сбившая тебя с неделю назад, сейчас колесила с каким-нибудь мажором на борту, оставляя за собой шлейф жженой резины. Всё это осталось там, вне хрома консервной банки, посаженной на магнитный рельс. Клавиша «эскейп» сжалась за твоей спиной в тонкую черную линию, запирая в метазоне загрузки перед переходом на новую локацию. Скип. Ты провел большим пальцем по панели, и диод высветил цифру «три»: банка тронулась, преодолевая гравитационное поле скромным усилием замкнутой электроцепи. Стенки лифта загорелись пестрой голографией, залпом агрессивной рекламы с выкупленных участков кодированной трансляции – сразу стало понятно, что эта шахта предназначалась для второстепенного персонала. Голостраницы хромбуков быстро выводили массивы товарных данных: спидскан объявлений, на которых ты механически задержал взгляд – и буквально через пару мгновений добрая треть поверхности лифта заполонили предложения передового софта. Остальное поровну поделили демонстрационные ролики работы агентов «Арасаки» и контент СимСтима с топом «Самых-самых». Ты пожалел, что не прошил глаза китайским леваком, блокирующим автоматическую рекламу. — Эй, — услышал ты голос Кейса, когда поднял трубку: стены тут же осветились передовыми кнопочными раскладушками. — Ты в дерьме, ковбой. Ты уже догадался. Не потому, что Кейс позвонил. Потому, что цифра, отслеживающая перемещение лифта, уже добрые тридцать секунд горела на цифре «два» – а лифт продолжал ехать вверх. — Кто-то из компьютерной безопасности, вызвал лифт в обход протокола. Черт его знает, зачем. Искинт или другой раннер, мать твою. Дропнул мне камеру в лифте. Камеру в лифте?.. Ты поднял глаза на горящую цифру «два». Ты чувствовал себя героем криминальной комедии. Теперь оставалось уповать только на Кейса, форму секьюрити и лишнюю хромосому наблюдателя, перед которым непонятно откуда появился кадр с пассажиром. — Я ломану систему. На полминуты, не больше. Выбирайся оттуда нахрен. Спасибо, ска, за совет.

У_Т_Р_О Д Ж О М А Г Л А Висящая кожа выбеленных лиц, подернутых скорбным унынием. Нечесаная, ломкая седина в космах, охваченная спиралью пружин. Татуировки на выступающих скулах, как иссиня-черные пятна машинной смазки, растертые по щекам: ромбы, расходящиеся стикером радиоактивной угрозы, примитивные фигуры животных в окантовке геральдических щитов, лучи остроконечной звезды, выхваченные в уроборос. Ты поначалу терялся в многообразии ритуальных знаков под синяками впалых глаз – вернее, глазниц из дрянного железа, в которых скрипели диоды тусклого красного, – и лишь затем разобрал в очередном замысловатом рисунке логотип автомобильного концерна «ауди». Диллер услуг под шкурой безупречного фэшн-боя. Корпоративный паладин в сверкающей броне из однобортного пиджака, с переливчатой меткой бренда на лацкане: ты стоял посреди запыленного полчища мусорных адептов, царапая подошву туфель отходами жизнедеятельности, стоял против обветренных лиц и заточенных палок с обезоруживающим красноречием и ослепительной улыбкой наперевес. Висящая кожа выбеленных лиц, подернутых морщинистой сеткой старости. Дряхлые старейшины номадов, ха. Смотрели на тебя, как на посланника богов, чавкали, пережевывая прогнившими рядами зубов розданные препаки. Все, всё племя чавкало, глядя на тебя. Все смотрели тебе в рот, как беспризорники детского дома, которых пришел усыновить миллиардер. Все, кроме редких пар глаз, взирающих на тебя с недоверием и злобой. Уродливые калеки, потерявшие близких в войне с цивилизованным миром. Тот молодой воин, сопровождавший тебя: стоя у трона выхлопных труб, он глядел на тебя исподлобья, сжав зубы, и теребил в руках волосы недавно снятого скальпа. — Ублюдок, — прошипела голова у тебя в руках. Скользкие кабели, выпадавшие из основания черепа, влажно пачкали тебе ладонь. — Оторву ему яйца, когда пересяду. — Я ВЛАДЕЮ ВОДОЙ! — громогласно объявил Рельс, и шамкающий шепот, вместе с чавканьем, тут же утих: утихло и рычание недовольных, отказавшихся от манны небесной. — И я принимаю решения. Этот человек послан говорить, и он сказал. Наша кара исполнена, и теперь его племя хочет карать колдуна – пусть так. У колдуна нет рук и ног, чтобы бить; нет хребта, чтобы стоять прямо; нет члена, чтобы осеменять. Осталась лишь его голова, чтобы думать, и уста, чтобы сквернословить. Он теперь ничто. Номады вокруг завыли, подняли кулаки. Трясли выкрашенными костяшками, выбрасывали в небо пальцы цветными лучами. — У них нет уважения к миру. Нет уважения к жизни. Их племя должно понять: жизнь дарует то, что они считают мусором, — продолжил вождь. — Что еда должна быть съедена. Что одежда должна истлеть. Что человек должен быть похоронен. Похоронен – а не выброшен. — Так, — возбужденно произнес колдун, оскалившись. — Разверни меня к нему. Сейчас эта деревенщина выложит нам, как они до сих пор не сдохли. Вождь стоял. Прямо и гордо, как шпиль. Он смотрел на тебя, гордо и величественно, как старый лев, гордящийся окровавленной пастью. Он ухмылялся. Стало совсем тихо. — Посланник расскажет им, что он видел. Он научит их. Ворота из спрессованного металла съехались за твоей спиной с чудовищным грохотом: от того, как оглушительно скрежетала конструкция, тебе буквально чуть не заложило уши. — Цивилизация, — Рельс издевательски растянул это слово, вдыхая через маску ребризера. Он шел с тобой – он и еще пара воинов, сопровождая по темному проходу, сложенному из бетонных колец септика. — Люди сверху. Как бы далеко не шли они, их путь – лишь всё больше становиться глупыми паразитами. Туннель был огромным, укрепленным наспех сваренными балками, ржавыми и согнувшимися под давлением горы хлама сверху – ты разглядел все это в тусклом свете фар, питаемых от аккумуляторов. Голос вождя, как и ваши шаги, расходился здесь эхом. — Ваши глупые люди выбрасывают многие вещи. Ненужные им вещи. Сломанные вещи, которые они не хотят чинить. А затем своды туннеля перестали быть грубыми, ломаными. В потолок врезались вдруг нержавеющие сваи, толстые и качественные: пол под ногами перестал хрустеть и превратился в идеально ровное, залитое под углом покрытие, уходящее вниз. В полумраке ты стал замечать ровные стены, выступающие трубы, таблички со стершимися буквами. Вождь поднял руку, и вы остановились. — Глупые люди хоронят в мусоре многое, — произнес он и шагнул вперед, скрываясь в темноте. Теперь голос его был не только тяжелым, но и зловещим. — И часто то, что они хотят скрыть. В темноте что-то щелкнуло, и из бездны впереди донесся тяжелый машинный гул. Под потолком затрещало. Затрещало – и на мрак будто нацепили высвечивающий фильтр. Подземный бункер – вернее, его часть: червообразный отросток слепой кишки, вырезанный и заспиртованный в то время, как остальной мешок из мяса и костей давно сгнил, перетертый безжалостностью времени. Сырые стены поднимались из холодного бетона, сходились над головой, как яичная скорлупа: в мерцании ламп виднелись кронштейны и крепления, виднелись остовы обвалившихся лестниц, виднелись серверные блоки. — Храм, — просто сказал Рельс, отпуская рубильник. Вы прошли вперед, по металлу, дыры в котором были залатаны резаной жестью разобранных авто: воины остались позади – видимо, это место было для них священным, запретным. После жары сегодняшнего утра здесь, под землей, было до озноба холодно и влажно. И пахло – пахло плесенью, пахло зацветшей водой. Пахло кровью. Свет блестел под ногами, отражался в воде, разлитой в бетонном бассейне. Запах усиливался, становился тошнотворным и гадким, пока вы приближались к центру. К центру, где в сплетение труб и проводов был грубо, уродливо вмонтирован распухший, гниющий труп. — Твою мать, — донесся голос откуда-то снизу, и от неожиданности ты чуть не выронил голову колдуна. — Злые люди вашего племени отравили нашу воду. Им это удалось, — вождь пошел вперед, огибая конструкцию из плоти и металла. — Вода стала дрянью, непригодной: она сжигала нас изнутри кровоточащими язвами, травила нас, убивала. Яд сжег мне легкие. — Химическая зараза, — шепнула голова. — Лабораторная дрянь, специально для таких случаев. Достаточно бросить в почву, чтобы вся грунтовая вода, которую они жрут, превратилась в дерьмо похлеще кислоты. — Ваше племя подарило нам заразу, — голос гремел под сводами бункера, — и ваше же племя подарило нам спасение. Спасение в теле человека, от которого вы хотели избавиться, не погребая его, как следует. Узри же, насколько глупы и бездуховны люди вашего племени, и как легко их ошибка может дать единственному человеку, который владеет таинством механизмов, настоящую власть. Не власть, ограниченную мнением дряхлых слепцов – власть, которой не обладает ни один из этих старейшин. Власть решать, когда будет мир, а когда начнется война. Ты смотрел на зеленый труп, ожидая, что он вот-вот придет в движение, захрипит через трубы, как раненый зверь – но он лежал неподвижно. В нем гудели лишь трубы, пропущенные через плоть. Если бы ты не держал голову колдуна, у него бы отпала челюсть. — Мать твою. Они фильтруют воду через хрень, которая в нём вшита. Вождь опустил мощную руку на рычаг, сменил его положение: из крана полилась вода – полилась прямиком в выброшенный кем-то картонный стакан из-под эспрессоматика. — Бинго, — голова зашипела, и ты напряг слух, пока Рельс жадно глотал воду. — Теперь дело осталось за малым, парень. Ты же понимаешь, что мы не можем так всё это оставить? Труп дрожал, перекачивая воду, фильтруя её: она разливалась холодным ручьем вниз, сквозь металлическую сетку. У_Т_Р_О К А Э Л И К И Н Г Давящие стены уличного лабиринта вспыхивали двухмерным красным, дрожали в треске глитча. Карусели из мотивационок в голотрансляциях резали глаза: зацикленные ролики буквально резали голову – так, будто тебе трепанировали череп и засыпали глянцевое конфетти, нарезанное из нео-советских агиток. Глянцевое конфетти, полирующее извилистую поверхность мозга до блеска бильярдного шара. Идти было сложно: ноги сами сбивались на марш, то и дело чеканили шаг по идеально ровному покрытию, пока ты не пресекала себя. Пресекала – и, кажется, ловила взгляды целого города: каждого работника, каждой настенной голограммы, каждого терминала на перекрестке, сложенного из телеящиков на манер деревянных тотемов. Когда ты пресекала шаг, ты выбивалась из ритма. Выбивалась из графика. Когда ты пресекала шаг, дисплей браслета на запястье загорался зловещим красным. ПРЕДАННОСТЬ РАБОТЕ – СОСТОЯНИЕ БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ Одиннадцатиметровая надпись пылала безапелляционным неоном. Когда ты закрыла глаза от невыносимого света, буквы все еще горели – как добела раскаленное клеймо на внутренней поверхности век, припечатанное к роговице. Цех «Сайм» поднимался над прочими зданиями комплексом мегаблоков, вздымался над градслоем, как геометрически идеальный муравейник. Толстые стены, пустые и однотонные – архитектурную скупость, судя по всему, должна была скрыть едкая надпись, разъедающая глаза: кое-как пересилив себя, ты посмотрела сквозь неон и разглядела широкие окна – окна, драпированные всё той же мерцающей агиткой с голоплакатов. Что ж, ты оценила посыл. Тяжелые створки ворот были раскрыты настежь: вход в цех казался совершенно черным под светом прожекторов, освещающих площадку перед ним. Работники в серых, низко детализированных балахонах, стояли здесь, по одиночке проходя в эту бездну: они исчезали за ней, словно за черным зеркалом. Методично, быстро, один за другим. А затем подошла твоя очередь. Изнутри он казался еще больше: если бы рабочие залы не расходились сплетениями коридоров, а широкие коридоры не имели развилок и тупиков, то цех «Сайм» уходил бы в бесконечный горизонт, терялся бы в подпространстве. Терминал – очередной тотем из мониторов – сразу же отсканировал черную карту. Металлический голос затрещал, приветствуя мистера Макото и желая выполнения плана. Над решетчатой текстурой пола загорелась полупрозрачная маркерная линия, освещая путь в ледяном лабиринте: из-за чудовищно огромных вентиляторов здесь было холодно, и тебя до костей пробивал озноб. Чтобы согреться, ты решила идти быстрее. — Мистер Макото, — проговорил голос оператора – тот же, что и на входе. — Двадцать один. Сорок. Пятьдесят два. Ноль. Ноль. Восемь. Ноль, — отрапортовал динамик, и нужная дверь бесшумно отъехала вверх. — Выпплана вам, мистер Макото. Рабочее место: каморка со стеклянными стенами, загоревшимися, как только ты пересекла порог. Дверь тут же вернулась на место – оказалось, что изнутри она тоже стеклянная. А затем в тебя впилось бессчетное множество сенсорных лучей, заливая помещение рубиновой пеленой.

Сухие губы склеились в растянутое, скотское хмыканье. Бесцветная кожа лопнула – разошлась по швам, как котельные трубы зимой где-нибудь в сраном Вайоминге. Или на Аляске. Или еще хрен может знать где, если там ударяют морозы, когда ты вышел перекурить под звоном сосулек или раскрасить желтым выпавший в подворотне снег. О, Хэнк. Ох, Хэнк. Бобби Лерой – я даже проглочу то, что его зовут, как какого-то деревенского лесника, привыкшего удовлетворять свои мужские потребности в разошедшуюся от постоянного использования таксидермитную куклу, сшитую из белок. Бобби Лерой – парень, решивший поиграть в мафиози, да? Из тех, кто шестерит в итальянских ресторанах, когда вытягивает счастливый билет уборщика туалетов на розыгрыше биржи труда. И самое смешное то, что шестерит в итальянских ресторанах он как раз после того, как ототрет запах септика с пальцев. О, Хэнк. Ох, Хэнк. Мне насрать на то, как глубоко Лерой хочет засунуть свои пальцы в рот семье, прежде чем поймет, что больше засовывать нечего. Мне плевать на то, что он вообще черт пойми кто. Мне класть на то, класть на это, мне вообще класть, о'кей? О'кей? Но ох, Хэнк. Ох, Хэнк, за каким таким беспредельно важным хреном ты собираешься поставить мне в напарники – нет, ты не понял: мне, мне, мать твою, офицеру бостонского управления полиции, которого с радостью подсидит целый ёманый улей восьмиугольных трутней, гудящий у меня за задницей, – какого-то сраного уголовника, только что откинувшегося с нар? Серьезно? Ох, Хэнк. Ох. Ты в конец ох, Хэнк. Знаешь, что? Я с радостью сейчас достану еще одну сигарету и закурю, пытаясь выдохнуть из дыма чертовски огромный член тебе в лицо. Буду затягиваться, как движок локомотива, который летит в [censored] на скорости в сорок миль в час. Буду складывать потрескавшиеся губы такой трубочкой, как будто из меня пытался сделать глиняную свистульку чертовски криворукий гончар. И я нихэнкуя не собираюсь объяснять всё по второму кругу. Даже для такой смазливой девки, как эта. — В машину. Тон – что-то между окриком подчиненного и заказом пинты в затхлом баре на окраине Мухосранска. Я не знаю, какой сегодня день недели. Когда узнаю, обязательно наверну в его честь. Я не уверен, что это как-то связано. Я не уверен, что уже не успел навернуть. — Пусть этот твой Бобби, — господь милосердный, какое же убогое имя, — катит в Паблик Гарден к шести часам. Ждет меня на пересечении Арлингтон и Бэйкон стрит. И не дай бог ты скажешь ему, как меня зовут, Хэнк. Не дай, мать его, бог. Я почти не оглядываюсь, когда перехожу дорогу, спускаясь к машине. Порывы ветра треплют пальто: ткань развевается за моей спиной, как флаг Дерьмоландии. За сегодня я достаточно натерпелся от смазливых дамочек и их беспробудной упрямости, чтобы расползаться в комплиментах по швам своей лоснящейся морды. Если хочешь сделать что-то хорошо, нужно делать это самому: к сожалению, думать за этих кукол у меня пока что не получается. Я завожу машину. Смотрю сквозь стекло, ожидая, пока она сядет. Смотреть на неё. Снова увидеть Линду. Линда, бюджетный вариант, с ценником на скидку в 9,99$. Смотреть на неё. Смотреть в направлении призрака.

У_Т_Р_О К А Э Л И К И Н Г Отзвуки треугольника. Звон – резкий и пронзительный, спускающийся вниз, скользящий по утренней желтизне, сбегающий по бетонной лестнице: звук удара мерцал в топоте барабанов, угасал в нарастающих песнопениях шумной улицы. Речи множества национальностей в монументальной ограде. Архитектурный кубизм, поглощающий эхо косноязычного коктейля. Всплески эмоций, разлитые на асфальте. Койка осталась позади, как и арахна, как и стеклянный страж: они остались под надписью из широкого галогена, горящего ослепительной белизной. «Лимб» возвышался над руслом улицы, по которому маршировали-текли стройные ряды людей: модуль медцентра беспристрастно, отчужденно взирал на текучий асфальт, глядел поверх голов, через порог из ступеней идеальной геометрии. Ты недолго спускалась по нему, прежде чем окунуться в течение человеческих масс с головой. Людей было много. Старых и молодых, усталых и бодрых, людей и тех, кто разменял свою человечность в подвале у черных техов, выменивая эмпатию на врезанный в тело металл. Не люди – грубая биомасса, разбавленная окисляющимся на ветру железом, шагала по треку градслоя: органика мешков с мясом едва проступала над толстой обшивкой, выделения пота едва уловимы в скрежете не смазанных сервоприводов. Ты будто упала в слив промышленных отходов, барахталась в водовороте, нашпигованном обрезками арматуры, где тебя так и норовило уколоть всё, что не было хоть сколько-нибудь естественным. Во рту стоял привкус ржавчины и крови одновременно: в глаза бросались одновременно едва аугментированные фигуры и откровенные борги, уродливой угловатой комплекцией напоминающие раскуроченный симбиоз "чох"-движка и ломаных деталей от мультитула. И вся эта процессия, странная и ирреальная, шла в одном направлении. Все они шли вперед – не строевым шагом, не тяжелой поступью, нет: они просто шли – шли нога в ногу. Здания блоков, слитые воедино грубой шпаклевкой, освещались всплывающими голограммами – анимированными моделями с постеров, столь же размытыми, что и те эталонные фигуры с трансляций внутри «Лимба». Иногда ты поднимала голову, разглядывая замысловатые окна из непроницаемого для взгляда тонированного стекла – и окна включались, оказываясь дисплеями телевизоров, на которых крутился зацикленный медиаконтент разного типа. Разного – но обязательно мотивирующего. Всполохи красного: когда ты сморгнула их, в памяти вспыхнул дисплей браслета. То, как он озарился красным, почувствовав. Когда что-то вспыхивает красным, это не сулит ничего хорошего, верно? История однозначна: ключ от дерьмовой ситуации всегда горит кричащим красным. Всё красное так и норовит направить мир по @#$% при первой же возможности. Всё: кровь, огонь, коммуняки. Ты вспомнила название градслоя. «Красная Астра». Чертовски говорящее название. Толпа говорила, и ты слышала всех. Языки смешивались, гудели, как улей встревоженных пчёл: ты слышала всех, слышала каждый диалект, каждое наречие, различала на слух все эти лингвистические детали. Ты знала, что не знала ни один из этих языков – но стоило тебе посмотреть на говоривших, поймать их в поле зрения, захотеть понять их, и ты понимала каждое слово. Ты не могла переводить это на слух – слова будто сами всплывали перед твоими глазами, выпрыгивали из подсознания, как если бы тебе в башку вшили универсальный лингвоимплант. Если бы. Поток продолжал двигаться. Как стадо овец, погоняемое на скотном дворе: они блеяли, сближались друг с другом, выжимали кислород из пустого пространства. Движение замедляется: строй становился плотнее, смыкался, как сдвигающиеся стенки мусорного пресса. Ты буквально захлебывалась в поту, крови и пикселях, когда увидела их. Их. Курящих, разговаривающих, стоящих на месте. Их. Тех, на кого никто не смотрит. Людей вне толпы. Людей переулков. Людей на обочине. Выскользнуть. Избавиться от оков человекопотока, вдохнуть собственными легкими вместо того, чтобы дышать вместе с толпой. Ты обходишь их, шагающих и говорящих: обтекаемая тканью, как карп, плывущий против течения. Они даже не смотрят на то, как ты пытаешься сойти с рельс. Никто не смотрит. Никто. Кроме двухметрового борга, в которого ты врезалась, зацепившись ступней о грубый, кубический сапог. Его лицо перекошено. Глаза – два импланта, выступающие вперед, как примтеховские очки из бутылочных крышек. Ты смотришь на него и морщишься от неудобства, пытаясь прикинуть, как его обойти – но он огромен. Огромен настолько, что на такого легче взобраться, чем обойти по окружности. Ты едва не падаешь, но всё-таки стоишь на ногах – и в этот момент твои предположения о том, видит ли этот бугай тебя или нет, исчезают сами собой. Потому что он хватает тебя, как тряпичную куклу, и прижимает к себе, буквально перекрывая тебе носоглотку плотной тканью балахона. Мощные руки. Явно импланты: легко догадаться, когда ты чувствуешь грубые формы и холодный металл даже сквозь ткань балахона. Мощные руки буквально вминают тебя в тело борга, холодное белое лицо которого не выражает никаких изменений. Он продолжает идти в толпе, молча и громоздко, однако потом ты понимаешь, что борг идет в сторону, будто отходя от центра этого человеческого потока ближе к окраине, ближе к бетонным громоздким зданиям, то и дело поворачиваясь спиной в разных направлениях, но не сбавляя свой диагональный шаг. А затем он отпускает тебя, и ты падешь на холодный бетон, как раз у одного из переулков. Нависает над тобой огромной тенью, как палач и топор – в одном лице. Позади – замасленный армированный туннель, где стоят люди в рабочих балахонах, раскуривая сигареты. И этот борг кивает тебе в их сторону. У_Т_Р_О М А К С И Н Т О М П С Белый мужчина улыбнулся. Улыбнулся еще шире – шире, чем это позволяет предел человеческих возможностей, ограниченный волокнистыми сплетениями мяса на лице. Его стеклянные глаза выкатились наружу, надулись над скулами, как два мяча для пинг-понга, норовящие выскочить из орбит. Улыбка превратилась в ухмылку, затем в широкий белоснежный оскал, в котором тебе открылся его ровный первый ряд зубов, вмонтированный в армированную челюсть. Именно так, мать твою. Гребаных зубов у него как раз было два ряда. И вот когда он улыбнулся своим вторым, металлическим, заточенным рядом зубов, пластиковая маска добропорядочного гражданина Нью-Родоса облетела, как слой выцветшей краски – и ты его вспомнила. Вспомнила этого чертового аугментированного психопата, которого повязала два года назад. Ты сделала шаг назад, глядя на извивающегося борга с холодной головой хирурга – хирурга, наблюдающего агонию жертвы, которую уже вряд ли удастся спасти. Газонная трава под ботинками захрустела, словно ломкое сено, расползаясь по пластиковой почве. Из его рта забила пена, как из пробитого огнетушителя: он упал навзничь, заливая костюм слюной, катаясь по жесткому газону. Искусственная трава царапала его щеки, оставляла глубокие следы: то, что должно было быть кожей, срезанными кусками материала слетало вниз. Крови же не было ни капли. Теперь ты поняла, почему его не узнала с самого начала. Ты не узнала его, потому что у этого борга было ненастоящее лицо. Здорово здесь, правда?.. Бывший борг задыхался, захлебывался в собственной слюне. Ты смотрела на него, бьющегося в конвульсивном припадке, избивающего себя о твердое покрытие: ты видела, как треснул и отлетел кусок пластикового покрытия черепа, на который было насажено искусственное лицо с синтетическими мышечными волокнами. Ты смотрела на бывшего борга и вспоминала, как вдавливала его настоящее лицо в асфальт, оставляя длинный кровавый шлейф на дорожном покрытии. Ты не помнишь его имени. Не помнишь, кто он, где работал. Ты помнишь, как диагностировали приступ киберпсихоза у этого урода, определяя наиболее яркие черты, проявившиеся в момент взбрыкнувшей цельнометаллической крыши. Массовое убийство, убийство с особой жестокостью – и импульсивная клептомания, верно? Импульсивная клептомания, да?.. Прийти в медцентр, натянуть на себя бейдж акушера и устроить в отделении резню, вскрывая брюхо беременным и вытаскивая оттуда нерожденные плоды – это ведь обычное дело для импульсивного клептомана, не так ли? Бывший борг катался по траве, стирал свое новое пластиковое лицо об землю, пытался размозжить себе башку и захлебывался в собственной слюне. Если не считать, что твою голову напекло, а во рту от жажды образовалась пустыня Гоби, то утро с каждой новой секундой становилось всё безупречнее. Я видел вещи, в которые вы, люди, просто не поверите. Какого хрена эти уроды стоят вокруг, натягивая на лицо всё то же беспечное выражение, пока одна из марионеток этого расчудесного манямирка пытается пережить свой синий экран смерти?.. Штурмовые корабли на подступах к Ориону. Си-лучи во тьме, мерцающие у врат Тангейзера. Ты перевернула его набок. Вдавила в землю, не давая амплитуды для следующего удара. Ладони чуть не соскальзывали с мокрых щек, царапались о разрывы пластика: пока ты надрывала глотку, пока ты кричала и звала врача, мальчишки-бойскауты рядом раздавали печенье. Пока ты пыталась сделать так, чтобы этот борг, попавший в мир чудесного нового будущего, не откинулся на искусственном газоне рукотворного рая мистера Уоллеса, другие обитатели этих пластиковых декораций бросали на тебя светлые взгляды – и доброжелательно, искренне улыбались. Твою мать. Когда тебе впервые выдали магнитную пушку в учебке, тебя предупредили: первый блин всегда комом. Первый выстрел прилетел тебе раскаленной гильзой в лицо. Стандартный полицейский юмор, когда новичку выдают бракованный пистолет. О том, что горячий кусок металла может прилететь в глаз, никто никогда не задумывается. Особенно, если его всегда можно заменить в Бади Бэнке по полицейской страховке. Борга, который бился в конвульсиях, заменить было сложно. Поэтому хреновая попытка оказать первую помощь выходила не такой уж смешной. Первая помощь. Это как вслепую преследовать бустера в супермаркете с пулеметом наперевес: после первого десятка разорванных в клочья гражданских ты всё равно еще раз нажмешь на гашетку. Снова и снова подставляешь колено под выстрел. Черная фигура бежит к тебе, вскинув оружие. Наёмная охрана. Соло, которых вырядили в одинаковую униформу и попросили не всегда убивать всё, что движется. Делятся на два типа: те, которые успевают разобрать твой крик, и те, кто сразу превращают тебя в кровавую кашу. Этот был из первых. — Я знаю, — слышишь ты сквозь хрип динамиков, когда непроницаемое стекло шлема оказывается в нескольких дюймах от тебя. — Я видел. Он взял борга под руки, поднял его из пузырящейся пены. Ты решила не отставать – и поняла, почему бравый вояка из службы просто не закинул киберпсиха за плечо: припадочный ублюдок был чертовски тяжелым. Тяжелее, чем саркофаг, доверху забитый наркотиками. — Оттащим его к «Лимбу», — пыхтел соло, подключая сервоусилители на броне. — Пусть Брюгер разбирается с этим дерьмом. Ты оглянулась назад, чувствуя, что от нагрузки у тебя вот-вот откроется грыжа, переламывая позвонки. Люди чудесного нового мира смотрели сквозь вас, провожая сияющим блеском зубов. Музыка выключилась. Свет потух. Дверь пиано-бара медленно и печально закрылась.

У_Т_Р_О Д Ж О М А Г Л А Ты смотришь на говорящую голову, выбалтывающую тебе детали плана. Ты выпускаешь полу-шутку, не лишенную рациональности. Рациональную, потому что наёмник действительно мог предположить подобный исход и подстраховаться. Шутку – потому что выглядела бы башка, парящая на пропеллере, действительно по-идиотски. — Ты, мать твою, хочешь поделиться со мной советом на будущее? — колдун схаркнул снова, плотным кровавым сгустком туберкулезника. — Дергай за гребаное кольцо, слышишь? Что делать? Оставить этого киборга здесь, вмурованным в мусор, и покинуть это чертово место. Это будет честно по отношению к Рельсу. Честно по отношению к мертвым номадам, которых отравил нанятый верхушкой Нью-Родоса колдун. Кем-то, может быть, даже самим Уоллесом. Или дернуть за кольцо. Вытащить голову. Ты ведь не убьешь его, верно? Не убьешь его, если он тебе не лжет, и это кольцо не окажется чекой от связки гранат, которую вшили ему в тело в качестве последнего шанса избежать плена и пыток. Говорят, японские ниндзя откусывали себе язык, захлебываясь кровью или – если им везло – умирая от болевого шока. В сравнении с пребыванием здесь, обездвиженным кучей отходов, смерть не кажется таким уж дерьмовым вариантом. Или дернуть за кольцо, вытащить голову и – если он тебе не лжет – вытащить колдуна отсюда живым. Эти подонки здесь, погрязшие в мусорно-племенном строе, легко внушаемы: вряд ли они вообще могут подумать, что можно вытащить чью-то голову из тела, не оставляя человека мертвым. И ты вполне мог бы убедить их в том, что это – их лучший вариант остаться без проклятий со стороны колдуна. Да, ты солжешь им, предашь их слово – но ответь себе честно, корпорат, разве не в этом заключается смысл твоей жизни?.. Голова хрипло прерывает твои размышления. — Если ты не вытащишь меня отсюда – я найду тебя и порежу на куски, как свинью. Лимит времени исчерпан – даже тот, что ты взял в кредит. У_Т_Р_О К А Э Л И К И Н Г Парни, девушки – существа в серебряных комбинезонах привлекли твое внимание так же быстро, как привлекают внимание детей внезапно запущенный в небо фейерверк или развороченные внутренности бомжа, увиденные на скользкой обочине. Ты успеваешь разглядеть их, безжизненно смотрящих вокруг, синхронно поворачивающих головы в одну и ту же сторону. Ты успеваешь разглядеть вычурные сенсорные деки у них на руках, вроде многофункциональных микрокомпьютеров, закрепленных на запястьях: смотришь на лица альбиносов сквозь ворох неразборчивых голографических символов, половина из которых невидима твоему глазу – зашифрована под определенную волну зрения определенной колбы-приемника для киберглаза. Ты успеваешь подумать, что хитро они это придумали. Лаконично и просто. Ты успеваешь сделать по направлению к ним с десяток шагов, прежде чем они синхронно поворачивают головы, глядя на тебя. Ты успеваешь понять, что они стоят поодаль от всей этой цитрусовой швали, разбросанной за твоей спиной, как гнилые плоды. Ты успеваешь заметить, что отчего-то никто не подходит к этой троице так же близко, как сейчас собираешься подойти ты: никто, то есть совсем никто не приближается к ним, обходя их, как законопослушные граждане проходят стороной переулок в Комбат Зоне, из которого доносятся громкие женские крики о помощи. Ты даже успеваешь заметить недоуменные взгляды, впившиеся тебе в спину, как китайские иголки на сеансе иглоукалывания. Ты успеваешь сократить расстояние до десяти шагов, прежде чем слышишь выстрел – сдавленный хлопок воздуха, не сопровождаемый ни электрическим треском, ни шипением магнита: на девятом шаге ты чувствуешь толстую иголку в руке. Успеваешь понять, что это за хрень растекается по оледеневшему, потерявшему чувствительность телу. Нейротоксин. В лучших традициях нелетального жанра. Валишься навзничь на половине шага, потеряв равновесие. Вестибулярный аппарат переживает состояние, какое переживает стрелка компаса, окажись она ровно на Северном полюсе – крутится, как Станиславский в гробу на премьере очередного шедевра из Студио Сити. Ну что за срань. Лежишь на спине, опрокинутая жизнью, решившей поиметь тебя в позе наездника. Наверное, больно приложилась затылком. Наверное, содрала кожу на копчике. Наверное, сейчас тебя стошнит от дерьма, влитого тебе в кровь через дротик. Наверное – это единственное слово, которое сейчас имеет смысл. Наверное. На фоне заливающего глаза монохрома ты успеваешь заметить, как к тебе подбегают черные тени солдафонов. Берут тебя под руки, если эти две обвисшие конечности сейчас вообще можно назвать руками. Твое угасающее сознание заботит вопрос, сходила ли ты в туалет, иначе содержимое мочевого пузыря сейчас растекается за тобой мокрым шлейфом. Наверное, всё же сходила. Наверное. Ты успеваешь заметить, как автобус, на котором ты прибыла, заводится. Как он трогается с места, делая крутой разворот. Как скрывается за металлической перегородкой пропускного пункта, отправленный за очередным привозом. Семь, мать его, сотен за пушку только что улетели в выхлопную трубу. Ну что за... T H E F U T U R E I S N O W БОЛЕЗНЬ – ФИЗИЧЕСКАЯ КОНЦЕНТРАЦИЯ ЛЕНИ. Широкие буквы в черной обводке, монументальные и твердые, поучительно взирали на тебя с настенного голоплаката. Жгли глаза: пытались пройти в голову напрямую, без осмысления и раздумий. Оторвать взгляд было так же сложно, как отключиться от контекстной рекламы, помогающей тебе выбрать очередную безделушку какому-то бесполезному человеку на Рождество – однако долго смотреть на неё тоже было невыносимо: хотелось подняться, буквально подпрыгнуть с места. Подпрыгнуть – и броситься что-то делать. Болезнь – физическая концентрация лени. Эти буквы появлялись перед тобой с каждой стены, с каждой поверхности, доступной для трансляции: всплывали на полу, на потолке, когда ты отводила глаза. Фон голоплаката при этом двигался, сменялся: демонстрировал преимущества здоровой жизни, вроде прогулок в парке, возможности провести время с семьей, выводил фигуры подтянутых рослых людей неопределенного пола, вроде усредненного образа абсолютно лишенного недомоганий человека, конкретные черты которого дорисовывало уже твое изображение на основе размытых пикселей, подстраивающихся под взгляд со стороны. В какой-то момент ты начала видеть в этом усредненном эталоне человека черты, явно напоминающие твои собственные. — О. Ты не успела повернуть голову, как к твоей койке подошла женщина: взгляд её неестественно синих глаз – определенно имплантированных – прожигал насквозь. — Вы пришли в чувство. Ровно по графику. Вытянутая, в стерильно чистом халате, мешковато лежащем на её фигуре: у неё было две пары рук – типичная Шива больничных коридоров, использующая дополнительные манипуляторы для проведения операций вместо того, чтобы полагаться на стороннюю помощь. Надо признать, движения её были выверенными, эргономичными и быстрыми, почти механическими – значит, ей можно было вверить свою жизнь, оставаясь спокойным за исход операций хотя бы на пятьдесят процентов. Может, именно поэтому этой мед-арахне не требовались ассистенты. Или потому, что её строгий требовательный голос всецело соответствовал её сучьему характеру властного тирана в юбке. Или и то, и другое. — Вы пережили солнечный удар. Разумеется, нелетальный, но на данный момент состояние сканируется, — мед-арахна постучала ногтем третьего указательного пальца по тонкому черному браслету на твоей человеческой руке, всецело поглощенная заполнением электронного отчета. — Ваша аккредитационная карта прошла диагностику. Выявлен ряд сбоев, но ничего серьезного – исключительно незначительные ошибки в системе. Мы обязательно исправим их. Мышцы её лица растянулись в ободряющую улыбку – скорее механическую, запрограммированную, нежели искреннюю. Слова о болезни за её спиной пропали – расплылись мотивирующими лозунгами. — Ваша сумка определена в квартирный модуль по активированному месту жительства, блок номер тринадцать. Если покинете Лимб прямо сейчас, то как раз успеете зайти домой перед утренней соцмотивацией на Площбуд. — мышцы прекратили сокращаться ради тебя, монотонный металл в голосе ударялся об затылок гулким эхом. Третья рука протянула тебе черную карту, глаза прищурились в выражении сочувственного понимания, уголки изогнулись в улыбке. — Добро пожаловать в Нью-Родос, Макото Мэзэру. T H E F U T U R E I S N O W Выход из "Лимба" был быстрым. Ноги казались поролоновыми протезами: ты даже не подозревала, что коленные суставы могут гнуться во все стороны света. Каждый шаг был, мать его, новым анатомическим открытием. Оранжевый комбез с тебя стянули, пока ты была в отключке: теперь на теле топорщилось серое рубище балахона, лишенное опознавательных знаков, а также, похоже, лишенное четкого размера или хотя бы эскиза, по которому подобное вообще можно было сшить. Под ним у тебя была серая майка на голое тело: ты даже расщедрилась на мысленную едкую благодарность, что с тебя не стянули твои трусы, купленные в Найт Сити. Перед выходом мед-арахна нагнала тебя: всучила пачку капсул, по размерам подходящим только для отверстия на браслете, предложила чашку тонизирующего эспрессоматика и пожелала выполнения плана. Она говорила на стритсленге – но на неразборчивом, используя укороченные слова и диктуя их монотонно. "Выпплана вам, Макото" — и проход "Лимба" закрылся пластинами толстенного акрилопласта. Выпплана вам, мать твою. Город вокруг был грубым: он царапал зыбкое небо шпилями, вгрызался в землю мощью конструкций, крупномасштабностью и суровой брутальностью бетонных объемов. Неприглядный, жесткий урбанизм железобетона вокруг бил в глаза, экспонировался в лицо естественной честностью материалов, подавлял сложностью композиционных решений: массив, кричащая смелость падали на тебя, крушили, как крушит человека вся сложность жизни. Ты стояла на улице, смотрела по сторонам – и чувствовала, что тебя будто молола бетонными шестеренками огромная человеческая мясорубка. И либо бозос действительно не знал, что происходит по ту сторону от гейтов въезда в Нью-Родос, либо таким и было нагрянувшее будущее. Сука. Люди, массы людей шли по улицам толпами, стекались в одну сторону строем из зомбированных муравьев, ручьем из однородной массы. Ты выхватывала в этой толпе лица – кривые ухмылки отпетых бустеров, бледнокожих торчков, исполосованные шрамами скулы боргов с мертвенно-спокойными глазами: ты выхватывала эти лица, лица моральных уродов, лица насильников и убийц за дозу "чоха" – и не верила, что они шли в одной колонне со статными, широкоплечими и улыбающимися людьми, рабочие комбинезоны которых сидели так, словно это была их вторая кожа. Тысячи ног не могли шагать в едином строю добровольно – но они шагали, и поступь эта была подобна громогласной поступи поднимающейся индустриализации. Ты сделала шаг – и справа от тебя загорелся широкий черный столб, который ты поначалу приняла за конструкцию из погашенных прожекторов. Он загорелся пирамидой из мониторов, подернутых помехами: картинка гуляла, дрожала – и безвозвратно отнимала твое внимание от грандиозного шествия. Ты посмотрела на карту градслоя, продираясь зрением сквозь алый глитч: шествие и не думало оканчиваться, прущее вперед, как локомотив бесконечного поезда. — Мистер Мэзэру? — прозвучало сзади, и ты обернулась. Ты обернулась – не потому, что была этим гребаным мистером Мэзэру. Ты обернулась потому, что прекрасно понимала, что больше здесь не к кому сейчас обращаться. Арасаковец. Из тех, что ходили среди вас, когда вы таскали оранжевые комбинезоны, бродили среди палаток из полимера. Из тех, что выстрелили в тебя из ружья-транквилизатора. Что сказала мед-арахна? Солнечный удар? — Мистер Мэзэру, — наёмник приблизился. — Вы приняли ваше лекарство? Он кивнул на капсулы, которые ты держала в руке. Конечно держала, мать твою, тебе было некогда сбросить их, а в этом чертовом мешке, который выдали вместо униформы, карманов не предусматривалось. Ты посмотрела на капсулы. Видела их будто впервые, пока барабанные перепонки разрывались чеканным шагом. Н_Е_Д_Е_Л_Ю__Н_А_З_А_Д М И Г Е Л Ь Д И А С Идти домой пешком. В Найт Сити это была лучшая лотерея: ты будто настраивал софт трансляции на одном из каналов-этажей медианебоскреба типа ДиЭмЭс или Ньюс-54, успешно справился с работой с помощью манипуляции "выключить и включить", получил на свой счет солидный перевод и решил свалить отсюда по винтовой лестнице, чтобы не трястись в лифте с наводящими марафет ведущими дерьмошоу. Решил свалить по лестнице – и случайно ошибся дверью, выпав на сцену очередной передачи по промывке мозгов. В лицо бьет свет софитов, барабанные перепонки взрываются шумом записанных аплодисментов. Ведущий, напомаженный педик с зализанными фиолетовыми волосами, берет тебя за руку и подставляет под поле зрения камер. Ты идешь за ним. Ты ни черта не понимаешь. Недоумеваешь настолько, что даже думать не можешь. Всё, что ты можешь сейчас сделать – это замереть с глупой рожей, пока онлайн-редакторы пытаются выкрасить твое лицо на картинке хотя бы подобием улыбки. Тебе предлагают крутануть "Колесо Фортуны" – круглый диск с ручками, разделенный на сектора. По телеку крутят разноцветное, сияющее всеми цветами радуги колесище, половина пунктов которого обещают сделать тебя чуть ли не повелителем мира – Мастером, владыкой, двухсоткилограммовым эльфом с полутораметровым бататом, какая, мать его, разница? – и бросить к твоим ногам пакет акций от компании-спонсора: ты смотришь на колесо вечерней прогулки по Найт Сити, и понимаешь, что сектора на нём по цвету почти одинаковы. Оптимист бы сказал, что цвета ничего не значат. Пессимист бы сказал, что все цвета одного цвета. Ты бы сказал, что сектора разделены лишь по признаку разных сортов дерьма. Ты выходишь на улицу. Ты крутишь колесо. Оптимист бы сказал, что после черной полосы всегда наступает белая. Пессимист бы сказал, что до конца черной полосы может быть еще очень долго. Ты бы сказал, что яркость неоновых вывесок всё-таки стоит регламентировать. Потому что иногда они ослепляют водителей, несущихся на "красный" там, где сейчас переходит дорогу нетраннер по имени Мигель Диас. T H E F U T U R E I S N O W У_Т_Р_О — Ты уверен, что это не дерьмовая идея, Ди? Вы растягивали сойкофе. Один на двоих, словно обдолбанную нимфоманку, поднимая картонный стакан с багажника автомобиля в строгой очередности: ты выпил меньше, Кейс – больше, но по факту каждый пил ровно столько, сколько ему хотелось. Кейс выглядел устало: после очередного забега его глаза превратились в сплошной синяк, какой отпечатывается на лице после недельной бессонницы. Ты знал это, поэтому не налегал на купленный напиток, оставляя коллеге по цеху большую часть утренней бодрости, сцеженную в стакан. — В смысле... Это очевидно, это однозначно дерьмовая идея, Мигель. Вы стояли в переулке, буквально в паре улиц от Корпорат Плаза: оба разглядывали хрустальные башни небоскребов, оба смотрели на алые пятна солнечного света, растекающиеся по стеклу. Вы были достаточно близко от корпоративной элиты, чтобы не особо опасаться шатающихся по Найт Сити бустеров: секьюрити корпов всегда отличались точностью, и всегда – с летальным исходом. Не говоря уже о том, что никто не запрещал им компенсировать меткость энтузиазмом, зажимая гашетку и рубая все сущее свинцовым дождем. И, разумеется, не упоминая безработных соло, которые так и ждут своего шанса показать себя в деле. Вы стояли буквально в паре улиц от Корпорат Плаза: именно поэтому, кроме вас и копошащихся подвальных крыс, здесь было пусто. Коллега по цеху, такой же киберковбой, как и ты сам, добивал мятую пачку "Стикс", заполняя все вокруг плотным оседающим дымом. Забавно, что даже этот отбитый на голову нетраннер характеризует эту вылазку, как крайне дерьмовую. — Людей в Найт Сити сбивают каждый день, Мигель. Я понимаю твой праведный гнев, но черт, это же Найт Сити, — Кейс выпустил облачко дыма, несколько раз нервно ударил по сигарете указательным пальцем, стряхивая пепел на мокрые плиты. — Липовая страховка покрыла твое лечение, удар даже мозг не задел... Хотя в последнем я не уверен. Он усмехнулся. Устало. Едко. Сплюнул на стену: слюна засветилась неоновыми красками, будто фруктовое драже. — Хакнуть дату Арасаки, чтобы вытащить запись с камеры и найти этого урода по номеру? — ковбой покачал головой. — Я понимаю, что люди должны отвечать за свои поступки, но твоя сраная принципиальность однажды оставит вместо славного парня по имени Мигель Диас окровавленный труп с простреленной башкой. Кейс. Хороший парень. Ты бы хотел считать его своим другом, но другом он тебе не был: скорее, хорошим знакомым, напарником в особо ледяном взломе, координатором проникновения. Больше хороший знакомый, чем друг – и становиться таковым не хотел именно сам Кейс. Он полез за пазуху. Мобильник-раскладушка и капельный вкладыш наушника: жучок-капля в ухо для тебя, раскладушка – для парня на охране. — Я бахну внешний слой камер, секунд на пятнадцать. Достаточно, чтобы пройти, недостаточно, чтобы засветиться, — Кейс стал серьезным. Добил бычок одной затяжкой, шумно выдохнул, затянул ноздрями утреннюю прохладу. — Входа два – главный и задний, который на парковку. Не волнуйся, я засеку, с какого ты пойдешь, чтобы рубануть слежку. Когда к тебе навстречу выйдет охрана, не кипишуй. Всё просто: я звоню – ты передаешь трубку. Дальше уже по ситуации. Кейс выглядел заряженным. Это тебе в нем всегда нравилось. — И еще... — он обтер лицо ладонями, посмотрел на тебя из-под кровавой синевы. — Я ненавижу твою сраную принципиальность. Когда пойдешь туда, ну... В общем, если передумаешь – сбрось мой звонок.

Пустая еврейская болтовня: подводит месячный итог, как жирно пропечатанные цифры за подводящей чертой в расчетном чеке документа. «Так и знал», «он никогда не умел», «ты все сам прекрасно знаешь», «судя по всему», «тебе не составит проблемы» и, разумеется, главный жирный НОЛЬ в этой сумме, выкатывающийся во время шекелевой болтовни прямо из-под пейсов Ротштейна: «Есть идеи, Айрон? Есть идеи?..» Есть идеи, Айрон? Есть идеи? Я смотрю на тебя, Хэнк, сквозь массу недопитой лактозы, оседающую густыми слоями. Сквозь таящую маску жидкого воска, которая плавилась на глазах, стекала вниз по стенкам из прозрачного стекла. Твоя рожа расходится на стакане, как мяч для регби, расходится смешным лимонным овалом: через эту призму кажется, что в твоей ноздре можно провозить нелегалов. — Слушай, Хэнк, — начинаю я, как бывалый делец, фирменным деловым жестом вытягивая папиросу. — Давай-ка определимся в ситуации. В моей голове играет музыка, таинственная, которая играет в моментах демонстративной крутизны. Гулкая виолончель, струны которой дергает чудак с миной серьезного профессионала. Чудак, забывший дома смычок. — За каким чертом ты растягиваешь этот диалог еще дольше, пытаясь выудить из меня целую, мать его, Конституцию по обуванию Дугана? — сигарета гремуче шипит, взгляд исподлобья полыхнул красным. — Вот, как мы поступим. Перевернутый стакан опускается на стол. Я знаю, что Хэнк не любит, когда кто-то пачкает его рабочее место. Я знаю, что мне плевать. — Кто-то из ваших шлюх выудит Дугана в какое-нибудь безлюдное место. Загородный дом Карла – отличное место, чтобы оставить его без лишних глаз и подвести под подозрение за отсутствием алиби. В это время я, — показываю на себя, — и кто-то из ваших бойцовских псов, — показываю на Хэнка, — перехватим Кэннеди по дороге домой. О'кей? Затягиваюсь, словно в последний раз. Моя речь приобретает дьявольски дымный оттенок. — А когда кто-то из клана Кэннеди получит письмо по анонимной наводке на место около загородного дома Дугана, в котором будет лежать труп, — я приподнимаю стакан, наклоняюсь и задуваю внутрь плотное облачко дыма, — все съедят пыль в глаза о том, что сам Карл грохнул Тимоти, за милую душу. Вот как будет. Мои слова звучат гладко, как на бумаге. И Хэнк, к счастью, умеет читать.

У_Т_Р_О Д Ж О М А Г Л А Оскальпированный «колдун» напряг желваки, оголил ржавые зубы под кровоточащими деснами: ты увидел, как на шее выступили струны натянутых жил, буквально рвущиеся сквозь кожу через гримасу чудовищной, невыразимой боли. Из заплывшего глаза сочилась какая-то слизь, жирно поблескивающая в долетающих снаружи отсветах, стекающая по щекам вязкими бордовыми сгустками. Ты смотрел на него, на его агонию, с плохо скрываемым отвращением: он шевелился, двигал мышцами лица, он еще не был физически мертв – но в нос уже бил запах разложившейся плоти, запах посиневшего трупного мяса, вспухшего и ломтями отходящего от черепа. Да, ты понимал, что он всё еще был человеком, все еще дышал, все еще чувствовал боль – но сейчас, зарытый под слоем мусора, окровавленный и неподвижный, он казался на своем месте. Часть хлама. — Плохие новости, да? — «колдун» посмотрел на тебя единственным целым глазом, посмотрел на тебя сквозь кровавую пелену лопнувшей капиллярной сетки. — У тебя для меня плохие новости? Его лицо исказилось подобием улыбки, каким искажаются лица отпетых психопатов, торчащих с того, как их жарят на медленном огне: бордовые бреши раскромсанной плоти налились темной влагой. — Послушай меня... Просто... Черт, — голова забилась в кашле, затряслась в судороге. — Ты, сука, должен меня отсюда вытащить, ты понял? Ты что, думаешь, тебя сюда послали просто так? Я тебе не сраный набор полигонов в какой-то невнятной бродилке. И какая разница, что я здесь делал? Я выполнял работу, за которую мне платят. Как и ты, так что... Он снова закашлялся: из его рта разлетались красные брызги, из глаза наливались солеными каплями слёз. Внезапно в пещере стало светлее: сопровождавший тебя воин одернул ткань и внимательно смотрел за тем, что происходит внутри. Затем, увидев, что ты его не душишь в попытке избавить от наказания, снова исчез за сшитыми в тряпичное полотно лоскутами. — Так что ты должен меня вытащить. Ты понял? — «колдун» поднял взгляд на тебя, посмотрел тебе в лицо. Он выглядел жалко, но не настолько жалко, чтобы согласиться умереть здесь. — Я, мать его, профессионал, ты понял? Я прошит аугментациями до мозга костей. Они не могли меня просто так взять – этим мусорщикам кто-то слил план операции. В Цитадели есть крот, и я единственный, кто знает его имя. Ты должен меня вытащить. Колдун кое-как оттянул голову в сторону, настолько, насколько ему это позволяла ситуация – и ты увидел, что плоть на его шее отходит ровным, буквально хирургическим разрезом, открывая совсем не кровоточащее мясо. Там, где его череп должен был крепиться к мышцам и позвоночнику, было переплетение тугих армированных кабелей. — Тебе нужно перерезать мне мясо на горле, понял? — проговорил он. — И дернуть за кольцо, чтобы снять башку с мозгом с тела. Не волнуйся, — криво усмехнулся колдун, глядя на твою оторопевшую физиономию. — Она у меня съемная. У_Т_Р_О М А К С И Н Т О М П С Ты набираешь текст на клавиатуре, смотришь в белые буквы на фоне гранитной серости, высветленной питанием монитора. Моргаешь пару раз в минуту, чтобы глаза вскипели от сухости пикселей: пропечатываешь каждое слово, уповая на фантасмогоричные образы нейронов в твоей голове, которые ты решаешься переложить в доступный человечеству вид. Пьешь концентрированный витамин, по вкусу разведенный с водопроводной водой в пластиковой прозрачной бутылке из-под сока. Шевелишь ягодицами на шишке вспухшего геморроя, так и норовящей лопнуть под давлением твоего тела. Тире, точки, кавычки-елочки – горячие наборы клавиш, на которых давно стерты белые опознавательные знаки: используешь их, как придурки, печатающие траншеями из пробелов в низкопробных гонзо-журналистских статьях. Тире, точки, кавычки-ёлочки. Альт. Ноль. Один. Семь. Один. Ты набираешь текст, в сотый раз набираешь комбинацию кавычек-ёлочек – и вдруг документ решает, что да пошел ты. Ты смотришь на пустой лист, наполовину съеденный нетраннерами из вольных медиа, что решили докопаться до правды. Ты смотришь на послание, которое они оставили тебе перед тем, как ты понял, что у тебя только что украли контент. Ты открываешь документ: снова ставишь первую точку в первом предложении. Если ты не допишешь, никто не узнает о дерьме, что творилось в Нью-Родос лет пять назад. Если не допишешь, твоим резюме можно будет только выполнять процесс дефекации. Добро пожаловать в 2025, смартбой. Ты открываешь документ. Ставишь последнюю точку в отрывке про корпората, которому предложили буквально унести на себе чужую башку. Что там теперь? Ах да. Максин Томпс. T H E F U T U R E I S N O W Кто-то иной придумал бы, что делать дальше, пока ты стояла у голографической карты и смотрела на выступающие модели зданий с обведенными подписями к ним. К сожалению, ты не думала. На карте градслой был высвечен зеленой палитрой, тускло пробивавшейся сквозь голографическое мерцание: должно быть, этот цвет успокаивал, вносил безмятежность в бытовую суету, придавал картонным декорациям самого лучшего места на Земле тон экологического окраса. К сожалению, в жизни всё было куда картоннее. Ты шла по парковому лабиринту из искусственно-живой изгороди, ярко горящему в стеклах отраженным солнечным светом. Шла по белому пластиковому настилу, проложенному через зеленый газон, шла мимо фонтанов, из которых били вверх струи воды, созданные голограммой: шла вперед, убегала от собственной фигуры, преследовавшей тебя отражением с каждого здания, выстроенного из стекла – то есть, бежала буквально от каждого здания. Но отражение не отставало. «Зеленый». Будто сошел с постеров ретрофутуризма, будто вырос из-под земли наперекор удушливой кибердистопии в Найт-Сити, съедающей людей заживо челюстями цифровой безнадеги. Белый настил под твоими ногами шел вперед, петлял между саженцами деревьев, петлял между зеркальными стенами. Ты тоже петляла – между затянутыми в стиль денди метросексуалами, между счастливыми парами людей в классических брюках и белых блузках, рядом с которыми плыли дроны сферической формы, управляющие коляской с помощью механических манипуляторов. Петляла своим шрамом между пластиковыми выражениями улыбающихся лиц, пока голова разрывалась от музыкального сопровождения преследующей тебя радиотрансляции, которую проигрывал хор белых рупоров. Не хватало только патриотических выступлений от какого-нибудь Джона Генри Эдема, чтобы вся эта патока декоративного счастья превратилась в полный дурдом. Пряничный городок шестидесятых из американской мечты. Изумрудный Город из страны Оз, доживший до четвертой промышленной революции с тошнотворным зеленым фильтром в качестве элемента атмосферы. Белый фасад, стекла в рамке из металлических балок, выкрашенных золотом. Пластиковый интерьер внутри, наполовину завешенный красной тканью, наполовину закрытый от пластикового мира снаружи: архитипичное заведения для этого градслоя, с черно-белыми клавишами синтезатора с аналоговым моделированием над черно-белыми квадратами выложенной на полу плитки. С черным кофе в белой керамической кружке. Пока ты подходила к пиано-бару, ты уже поняла, что с ним не так. Пока ты подходила к пиано-бару, ты уже поняла, что он закрыт. — Добро пожаловать: Максин Томпс. Вы прибыли на ваше место работы: пиано-бар «Белый Шум», — озвучил бегущую голограмму строки мягкий механический голос. — Должность: посудомойка. Спасибо за ваше участие в проекте. И дверь вдруг открылась, приглашая тебя внутрь. — Добрый день! — услышала ты, и, когда повернулась, чуть не лишилась зрения от ослепительной улыбки выбеленных зубов. Это был белый мужчина: пожалуй, определение цвета кожи и пола было единственным способом отличить одного человека от другого в этом театральном мире пластиковой анимации лиц. — Первый день? — он улыбнулся еще шире, и сияние света из его рта теперь было видно из космоса. В глазах его замер восторг: — Здорово здесь, правда? Ты огляделась по сторонам. Глаза цеплялись за искусственную траву, за белый пластик, за киоск с газетами. Проводили взглядом мужчину на велосипеде с автоматическим пилотированием. Группу детей в костюмах бойскаутов. Солнце палило нещадно, но ты не заметила, чтобы пластиковые клоуны здесь выражали хоть что-то, кроме эмоций абсолютного счастья. Здорово здесь, правда? Неправда. У_Т_Р_О К А Э Л И К И Н Г Блаженство для милосердных, снисходительных, верных заветам невидимого существа, восседающего за свинцовыми облаками, до которых не достают небоскребы Найт Сити. Ты вдруг вспомнила очередь в «Ложу Пророка», толпу из немытых муслимов, желающих получить ключ от рая через припадок наркотического прихода, с веществами, превращающими кровь в хрень похлеще уксусной кислоты: представила, как они молятся перед неоновыми свечками, как мечтают о ключах в Рай. В место, где воплощаются в жизнь любые несбыточные мечты, вроде розового кадиллака для матери Элвиса или секс с двумя гуриями одновременно. Рай. Что-то вроде мира, который по велению мастера крутится вокруг тебя, если ты счастливая обладательница вагины. И прямо сейчас от такого сказочного места у тебя как раз была пластиковая ключ-карта. И плевать, что для этого кто-то прошел естественный отбор по критерию невнимательности, верно?.. — Дальше, — произнес человек. Именно человек, с выбритыми бровями, с волосами, которые были пострижены коротко с одной стороны и свисали розовой челкой – с другой: именно человек, без определенного пола, он-она, затянутое в серый комбинезон и сжимающее небольшой прибор вроде медицинского чекера. Дальше – и ты шагнула вперед, не выбиваясь из очереди в этот сраный школьный автобус, который отвезет тебя в дивный новый мир дивных новых евробаксов в кармане. Очередь двигалась достаточно быстро. Твоя сумка предусмотрительно полегчала, когда пушка осталась под днищем автобуса: крутые парни с масками из черного стекла и с пушками монструозных размеров в руках уже успели прошмонать тебя, потыкав дулом по выступающим частям тела. То же самое они проделали со здоровенным боровом перед тобой, на шее которого виднелась размытая татуировка какой-то уличной банды бустеров: то же самое они проделали с девушкой позади тебя, которая из-за жары закатала рукава олимпийки и открыто демонстрировала обколотые вены. Это они настолько тупые, что даже не пытаются скрыть скам своего нижнего белья, разящий запахом криминального подполья Найт-Сити, или ты просто чего-то не понимаешь?.. — Дальше, — и боров перед тобой поднимается вверх, едва умещаясь в проходе. Ты шагаешь вперед, и шанс проверить половую принадлежность существа перед тобой оказывается на расстоянии вытянутой руки. Ты прикладываешь черную карту к считывающей панели. Смотришь, как разбегаются голограммой символы. — Кровь, — произносит это, и ты обливаешься холодным потом, выставляя руку перед собой. Твою мать. Палец протыкается легким уколом, холодные руки этого выдавливают из тебя каплю крови. Оно смотрит на голограмму. Оно смотрит на прибор. Затем еще раз. И еще. И через мгновение, когда ты уже было собираешься что-то сказать, оно отпускает твою руку. — Дальше. Внутри автобуса было разделение по капсулам. Такое ощущение, что тебя снова пытался сожрать неоплаченный «гроб» – в них нужно было переодеться в оранжевые комбинезоны, как того требовал ваш бесполый проводник. Такой, судя по всему, была твоя униформа в городе наступившего будущего. Вас настоятельно просили переодеться заранее. Ты переоделась прямо перед тем, как выйти наружу. Пока вам объясняли детали пребывания в Нью-Родосе – талмуд скучных правил по тому, что делать нельзя и что делать нежелательно, – ты разглядывала окружающую вас стену. Это был распредительный лагерь работ, веранда на входе в город: наёмников тут крутилось едва ли не больше, чем во время войны – на фронте. От зноя слегка болела голова, от блеска с оранжевого комбинезона, из-за которого вы стали напоминать корзину мандаринов, резало глаза: когда ты перевела взгляд на одно из широких окон в металлической стене, оно вдруг закрылось опущенными жалюзи. Бустеров, наркоманов и прочих типичных жителей Найт-Сити здесь было чересчур много: распределительный лагерь больше напоминал внутренний дворик в исправительной колонии, а если учесть, что некоторых из бустеров здесь ты знала, то колония явно должна была быть строгого режима. Здесь собрали всякую шваль. И судя по тому, что ту девушку, что была в олимпийке, сейчас два бустера тянули за локти в выделенную им палатку, пока охрана смотрела в другую сторону, у этой швали сейчас был шанс оттянуться по полной. И всем было плевать. Ты огляделась по сторонам. Палатки с твоим именем нигде не было: была палатка с именем Макото Мэзэру, и ты решила, что почему бы и нет.