The Prophet

Брызги горячего кофе из чашки – прямо в лицо, умывая небритую опухоль ливнем из кипящего свинцового масла. Мой хрипящий крик, не столько от боли, сколько от ненависти: сквозь грубые пальцы, царапающие обожженную кожу, просачиваются пятна рдеющего ожога, пока она с обворожительной улыбкой блистает перед парализованными ситуацией посетителями. Трость разбивает немой ступор ударами серебра, задает такт какофонии моих криков. Пока она уходит со сцены – уходит эффектно, уходит в пятне прожекторного света, уходит под гром не раздавшихся аплодисментов, – я отдираю коричневую жижу вместе с мясом, рычу в колючий ментол остывающего напитка у себя на щеках. До того, как начнется антракт, я стисну зубы в ухмылке, исковерканной злостью. Характерно, что единиц правил применения оружия полицейскими в США нет. Всё определяется законодательством на уроне штата или округа: традиционные понятия о личной свободе и безопасности, присущие американцам, часто приводят к оправданию стрелявшего копа, если будет установлено, что его жизни или жизни другого лица угрожала опасность. Она уходит в пятне софитов, уходит в антракт, за опускающуюся шторку. Пока она уходит со сцены, красиво и грациозно, я оботру ладони о брюки формы и запущу пятерню в кобуру. Я не люблю огнестрел, но кофе на лице – это кофе на лице, и выстрелить этой твари в спину фактически моя должностная инструкция. Я не люблю огнестрел: я сжимаю «Смит'н'Вессон» тридцать восьмого калибра липкой от сахара рукой. Я не люблю огнестрел: я выбрасываю руку из-под стола, наставляю ствол на удаляющуюся фигуру женщины с тростью. Линда знает, как я не люблю огнестрел. Линда вообще много чего знает. Хлопок. Я не люблю огнестрел. Я не стреляю. Она падает, как подкошенная, роняя красные капли на плитку закусочной. Я не люблю огнестрел. Я не стреляю. Стреляет пистолет. Хлопок. Падение. Аврора. Линда. Пистолет. Кофе. Я не люблю огнестрел – это были просто очень сдержанные аплодисменты. С одной стороны, Аврора была той еще стервой и явно не желала марать руки. Это логично. С другой, Аврора всегда могла выплеснуть Айрону горячим кофе в лицо и уйти. Этого она, благо, еще не сделала. Пока Аврора обворожительно цедит свой яд, отравленный дерьмовым кофе, я смотрю на неё с натянутой ухмылкой, спрятанной под зарослями бороды у меня на лице. Я стараюсь придать взгляду заинтересованное, немигающее выражение, но каждое её слово липнет на радужку наигранной саркастичной бравадой, заставляя счищать слой плохой игры чаще и чаще. Правда в её словах есть – доля грязной, неприятной и некрасивой правды, которая преподносилась так же хреново, как преподносилось лежащему в алкогольном угаре мне сегодняшнее хреновое утро. — О'кей. Я отдаю чашку официантке, с кислой миной обтирая руки платком. Я растягиваю лицо, и пальцами, спрятанными за тканью платка, забираю салфетку: выглядит так, будто я боюсь что-то подцепить от Авроры: стервозность, например. Мне плевать, как это выглядит со стороны: пальцами, спрятанными за тканью платка, я аккуратно складываю салфетку вдвое, убираю её в карман. Встаю из-за стола, выдавливаю из себя благодарность за дерьмовое кофе. Не утруждаюсь вежливым прощанием, не утруждаю себя приличием, уходящим за рамки вынужденных мер. Не утруждаю себя чаевыми. Хлопок. Падение. Аврора. Линда. Пистолет. Кофе. Я прокручиваю в голове эту сцену, ставлю на повтор до белых пятен вместо слоев фотоэмульсии, пока ноги сами бредут обратно в отделение. Сцена выглядит круто. Обворожительная улыбка, едкие фразы: в этом было нечто театральное, нечто неестественное. Это была плохая игра: хорошая мина при плохой игре, и я, Айрон Рэд, не собирался мериться членами в словесной перепалке, которая никуда не ведет. Я ничего не терял, и защищать мне, по факту, нечего; честь и достоинство я смыл в унитаз с первой же рвотой, выдавливающей из меня, бостонского полицейского, токсичные осадки алкогольного конфиската. Я здороваюсь с коллегами, желаю им приятного дня, хрипло посмеиваюсь над сальными шутками. Плохая игра, хорошая мина. Лента все еще на повторе. Пф. Да я бы в жизни не стал стрелять. Что это было, попытка доказать себе, что ты крутой парень? Доказать это себе, полицейскому, через выдуманный выстрел женщине в спину? А ты хорош, Айрон Рэд. Упиваться карой и безнаказанностью – признак явно солидного стержня. Еще бы попросил людей вокруг засвидетельствовать нападение на полицейского, нападение на представителя закона. О да, Айрон. Это по-настоящему мужской поступок. И никто не станет тебя судить. Потому что ты в форме. Потому что ты закон. Плохая игра, Айрон. Хорошая мина при плохой игре. Дверь поддается: теперь-то я вспомнил, куда тянуть. В кабинете темновато, но мне плевать. Я здесь ненадолго. Ручка царапает бумагу, переписывая цифры контакта. Номер, списанный с нежного блеска помады, чуть размазанной на салфетке. Всё по памяти, мне даже не нужно доставать её из кармана. Мне нравится думать, что Аврору пошатнула моя реакция. Мне не нравится знать, что это неправда. Игра, как вычурное ар-деко с плаката про сбитую лань. Мина, утонувшая в зебре теней хэмптонского жалюзи. Хорошая мина, плохая игра. Всё внутри моей головы, потому что со стороны это вообще не имело смысла. Я представлял себя сыщиком круто сваренного романа, тонущего в субжанре из черных тонов; я выглядел, как опустившийся коп, тонущий на дне алкогольного конфиската. Пленка. Заела перед глазами кадрами диафильма, зацикленного при показе. Хлопок. Падение. Аврора. Линда. Пистолет. Кофе. И снова. «Жестяная Лиззи» хлопает дверью, аплодирует конвейеру Генри Форда. Три педали, ключ зажигания: не важно, что подержанная, главное – чтобы заводилась. Форд посадил Америку на колеса. Бензиновая игла, моральное экстази ревущих двадцатых: лет через шестьдесят колеса покатятся совсем по другой дороге. Хлопок. Останавливаюсь в паре улиц от отделения. Падение. Надеваю перчатки. Аврора. Достаю салфетку, осторожно и трепетно, будто младенца из утробы матери. Линда. Опускаю салфетку в небольшой портсигар, прежде вычищенный до блеска как раз для хранения особых вещей. Пистолет. Уличный таксофон: закидываю мелочь в приемник. Кофе. — Алло? Это мистер Рэд. Аврора – да, Аврора Джованни – настоятельно рекомендовала связаться с вами. Она сказала, что вы можете помочь мне с одним щекотливым дельцем. Мне нужен Буч.

Вместе миновали снующих копов, вместе вышли в промозглую дымку бостонских улиц. Вот так просто, без лишних дискуссий, без неудобных вопросов, без манерного «нет» в ответ на мое приглашение. Жеманство Авроры падало к моим ногам, как тога обезоруженной Венеры, оставляя её голой под блеском моего взгляда: наверное, я бы разглядел больше, если бы знал, куда смотреть. Наверное, я бы разглядел больше, если бы мои глаза не были заляпаны отпечатками ладоней – узловатых ладоней, тянущихся за мной из прошлого. Заведение: простая закусочная, семейная забегаловка белых тарелок и платьев в клетку, с бесцветными обоями поверх кирпичной кладки, с безвкусными брокколи под слоем томатного соуса. Ржавая спаржа, зажаренная вместе с глазуньей и беконом в плавильном котле наций: настолько по-итальянски, что давно по-американски. Экстаз массового патриотизма на заимствованном потребительстве, мёртвый водевиль под колесами ревущих двадцатых. Заведение. Мятые образы: белая скатерть, конфетти из флажков, эхо вчерашних выборов на выцветших агитках. За стеклом: призма аспидной сырости под солнечным светом вместо мутной завесы будничной серости, будто Господь разбавляет разводы спекулятивного пузыря блевотворным фильтром. Заведение. Она любила бывать здесь. Линда любила. Слушайте, я бы мог описывать это вечно, разбирая ступни американского атланта по косточкам, но разве нам всем не насрать?.. Заведение. Первое, второе, компот. Линда: спаржа, глазунья, бекон. Я: бурбон, скотч, пиво. И все счастливы. Были. Тупо гляжу на клетчатое платье, вносящее наш – её – заказ в графу блокнота. Тупо провожаю взглядом шанс на опохмел. — Кофе? Кофе?.. Не дал бы за это дерьмо ни цента. — О'кей, — буркнул я, выветривая мысль о шансе опрокинуть стаканчик за счет заведения. Нужно взять себя в руки, пока стремление к деятельности опять не перегорело на глазах: нужно взять себя в руки, и я беру со стола перечницу. — Я так понимаю, ты приняла меня за курьера, сладкая? — старательно делаю вид, что мне плевать. Старательно сжимаю перечницу, будто пробую её на прочность. — «Деньги вы будете получать из рук Айрона»? Я тебе что, казначей-посыльный? Пауза. Затягивается, как отсыревшая папироса. Нагревшаяся в ладонях пепельница отправляется к солонке: мои руки занимает чашка горячего, обжигающего кофе. — Аврора. Девочка. Это было некрасиво, — я отпиваю. — Как и трёп про Кэннеди, о'кей? Дуган заказал Кэннеди тебе, девочка. Собственноручно – это хреновое слово, хреновое для меня. У Дугана не так много правых рук, и я – одна из тех, которой он постоянно дрочит. Отпиваю еще. Поучительный тон с заговорщическим подтекстом. Я говорю достаточно тихо, чтобы мои нравоучения не разобрали: я говорю достаточно громко, чтобы на нас не оглядывались. Словом, я говорю как раз в шум. — Кэннеди нужно грохнуть, это факт. Тебе нужно грохнуть Кэннеди. Мне нужно грохнуть Кэннеди. Нам всем, — подытоживаю я, залпом добивая чашку: пожалуй, я говорил не только за нас двоих, я говорил за весь подпольный Бостон. За всю Америку, чтоб её. — Но убийцей Кэннеди должен стать Карлито. В смысле, официальным убийцей, хотя бы в глазах клана Кэннеди. О'кей? Схема проста. Сигарета в зубах. Чашка на столе. Эта схема проста. — Нам нужно вытащить Кэннеди. Не знаю, куда, но хлопнуть его нужно шумно. Очень шумно. Так шумно, чтобы его нашли, и нашли достаточно быстро. А когда туда явятся федералы, нужно, чтобы они нашли достаточно весомую улику на Дугана. А у самого Дугана – достаточно весомую улику на то, что это он прикончил Кэннеди. И тогда никому не придется платить пятихатку. В моем идеальном проспиртованном мире рисовалась безупречная картина, наполненная едкой иронией: ненавистный Дугану Кэннеди был единственной ножкой стула под задницей Карлито – и своим заказом он сам её выбивает. — Шумно и грязно. Желательно с засохшим отпечатком обуви Дугана. Обуви, которую потом найдут у шефа в машине, о'кей? Или что-то вроде того. Один выстрел – один труп, как говорят бывалые. Меня завораживала эта фраза, завораживала прагматизмом и тупизной. Зачем тратить вторую пулю, если можно решить сразу две проблемы?.. Вот за это я и не люблю огнестрел. — Ты в деле. Именно так, девочка. Это не вопрос.

* Когда понимаешь, что нужно найти того, кто откажется, в реале *

Меня, пожалуйста, тоже поимейте. В виду, разумеется.

Рвота глоталась комьями. Круглыми и скользкими, как бильярдный шар, то и дело выпрыгивающий из лузы. Я закуривал отвратительный привкус во рту, обжигал глотку высмоленным из сигареты дымом: я был заряжен горючкой, как пистолет Люгера, и горючка лезла по горлу вверх, как девятимиллиметровый патрон, выдавливаемый пружиной в патронник. То и дело приходится напоминать себе, что нажрался. Это помогает трезво рассчитывать силы и воспринимать окружающий меня филиал Ада на холодную голову – на холодную, тяжелую, сотрясаемую каждым резким звуком круглую хреновину, утопленную в черном вороте формы. Реальность превратилась в затяжную попытку встать с бутылки, диаметр которой расширялся в геометрической прогрессии, и я уже даже не пытался напрячь ягодицы или крутануть задницу по резьбе: всё было настолько плохо, настолько невнятно и размыто, что уже воспринималось будничной обыденностью. Промзоновская хибара в Дорчестере, мятые складки на форме, Тимоти Кэннеди, кровь, свиньи в отражениях, мистер Андреас, мафиозные бойни за доли от бутлегерских оборотов и сферы влияния, Андреас, эта девка из семьи, напомаженная хуже, чем уличные шлюхи, мистер Андреас, вконец оборзевший Дуган, моя жена Линда, гниющая в лечебнице, Андреас, сука, АНДРЕАС, АНДРЕАС, МИСТЕР, МАТЬ МОЮ, АНДРЕАС, ПРОЧЬ ИЗ МОЕЙ ГРЕБАНОЙ ГОЛОВЫ . . . андреас андреас андреас мистер андреас спасибо вам мистер андреас о это для меня мистер андреас конечно позвольте мне подать свой бокал мистер андреас я снимаю рубашку мистер андреас моя грудь в шрамах я пью мистер андреас пью вас о мистер андреас мне плохо я ничего не чувствую мистер андреас я что пью свиную кровь мистер андреас за что вы так со мной за что сука мистер андреас за что Очередной блевотный ком. Играю желваками, словно челюстным эспандером, загоняю шар в лузу, точно Джо Дэвис на чемпионате в Бирмингеме. Мне уже кажется, что из моих внутренностей наружу лезет какая-то тварь, которая вот-вот прокусит зубы: то и дело приходится напоминать себе, что нажрался. Нужно было переключить внимание. Как тумблер на супергетеродинном приемнике: щелк – и на другой частоте, с мертвым треском волны за тетродными лампами. Нужно было переключить внимание, прицепиться глазами к внешнему раздражителю, увести мысли. Карл Дуган, сосущий член Соломона вместо сигары. Свинья в кресле из кожи собственных сородичей, хороший анекдот. Моя рука в кармане, где кольцо сжимало палец до предампутационного состояния, где мокрая от пота ладонь прилипла к вороху смятых банкнот и пробке от виски. Пронзительный стук, отбивавший мозг похлеще станкового пневматического перфоратора: понадобилась пара мгновений, чтобы я осознал, что Аврора выбивает пыль из досок под ногами серебряным наконечником трости, выходя за дверь. Они уже договорились? Что? Все разрывалось. Лопалось, как перезрелая тыква, как вспухший от скопившегося гноя нарыв. О'кей, Айрон, ты всё слышал. Дуган попросил деньги и тело Кэннеди в сточной канаве, обезображенное до состояния студня из мясного бульона. Дуган никогда не отличался изяществом, театр в подкорке его сознания выглядел убого и жалко, если одернуть занавес: никакой изобретательности, никакого глубинного смысла, слишком по-американски для приезжего. Карлито просто заказал Тимоти Кэннеди первой же девке с улицы, которую я затащил в кабинет, просто попросил выдернуть занозу из своей задницы первого же бомжа, у которого по чистой случайности оказались мягкие руки. Дуган тупел с каждым днем, проведенным в кресле шефа, и этим бесил меня еще сильнее, чем раньше: если обычно власть и деньги развращают людей, то людей уже развращенных она делает просто отбитыми на голову. Отбитыми в самом пассивном из возможных смыслов. Все разрывалось, будто я ошибся остановкой и выперся на Верден. Мозг трескался, как сдавленная керамическая ваза; кипел, как папье-маше, зажаренное во фритюре. Дуган попросил тело Кэннеди в сточной канаве, обезображенное до состояния студня из мясного бульона, и деньги за крышевание подпольных боев в качестве ложки мёда на волосатую лапу. Господи, какая же ты жадная скотина, Дуган. Ты просыпаешься посреди ночи, размазывая по лицу кокаиновую пудру с криком «Бабки, бабки, сука, бабки!», так, Карлито? Ты всё еще с завистью смотришь на газетные заголовки, до сих пор со скрипом зубов вспоминаешь America's 30 Richest от Форбс, схаркивая на фамилии Рокфеллера, Фрика и Карнеги. Ты хотел бы быть, как они, Дуган: пожалуй, мы все бы хотели. Но ты для этого слишком тупой: ты делаешь деньги на том, за что должен сам себя посадить на электрический стул, делаешь деньги на том, что называешь «бизнес». Только это нихера не бизнес, Карлито. Ты делаешь деньги на трупах, делаешь деньги на нарушении закона, делаешь деньги на том, на чем делают деньги все копы, когда хотят себе лишний кусок пирога. Поэтому ты никакой не бизнесмен, Дуган, и поэтому ты никогда не прыгнешь выше этого места в кресле шефа полиции Бостона. Ты делаешь деньги на дряни, Дуган, пока они делают деньги на деньгах. Тумблер щелкнул. Я попал на нужную радиоволну, наслаждаюсь трескучим блюзом. Все эти полторы минуты внутри кабинета Дугана, все эти последние несколько месяцев в загнанной шкуре копа с халупы на Норуэлл-стрит разорвались – лопнули и раскрылись по швам, как кокон из захеревшего шелка. Полицейская форма, кожа с ломтями гнилого мяса лопнули в блюзовом буме тумблера, будто по щелчку пальцев. Старый захеревший Я лопнул по щелчку – по щелчку олимпийского рекорда дугановской тупизны. Я отодрал себя от стены, отодрал с неприятным и опьяняющим звуком свободы, который слышал только я сам. Двумя пальцами напоследок отсалютовал Дугану, выставив в кармане средний палец. Этот тупой ублюдок проводил меня высокомерным взглядом, отсалютовал в ответ в качестве жеста вынужденной вежливости: Карлито так и не понял, что за Реконкиста грозит начаться в Бостоне. Реконкиста, в которой полиция Бинтауна – Иберия, а я – Аштар, мать его, Шеран. Нагнал её как раз тогда, когда она вышагивала мимо двери моего кабинета. — Аврора. Она обернулась так, словно не собиралась оборачиваться. — Мне надоел этот чертов фарс, о'кей? — я вытащил ключ из кармана, вставил его в замочную скважину. — Дуган никогда не позволит семье больше миски свиных объедков. Ему и так платят достаточно, чтобы накрыть вас по первому желанию русских. Я подумал, что дверь заела, и с силой... Толкнул её? Дёрнул? От себя, на себя – до тех пор, пока она не поддалась моему давлению. Я не собирался заходить. Я просто проверил, не сменил ли этот шакал замок за время моего отсутствия. — Здесь есть закусочная неподалеку, — произнес я, запирая дверь. — Предлагаю ланч. Я называл легкий перекус ланчем. Есть мне не хотелось. Это был ланч – момент, с которого Карл Дуган начнет катиться с шефского кресла по направлению к е@@@м.

Соверши небольшую прогулку по окраине города. Пересекай трассы, где вдали маячит мост, как птица смерти. Он качается и скрипит... Где тайны лежали на границе огней, в потрескивающих электрических проводах. Эй, парень, ты знаешь, что уже никогда не вернешься. Мимо площади, мимо моста, мимо мельниц и стогов по направлению к надвигающемуся шторму идет высокий статный мужчина. Идет в тусклом черном плаще. В тусклом черном плаще – и с окровавленной правой рукой. Жуткий, зубодробительный скрип открывающейся двери. Нож, кромсающий полотно застывшей действительности. Томагавк в тотеме Кетцалькоатля, ледоруб на «Титанике»: может быть, я и пьян, но я все равно слышу этот скрип, и чувствую этот взгляд, и слышу это не озвученное «Мать твою, ты опять нажрался, как свинья». Томагавк в тотеме. Как ледоруб на судне. Я так долго убеждал себя, что уже протрезвел, что уже должно бы подействовать, но если самовнушение и действовало, то не так радикально, как мне хотелось. Самовнушение не убирало постпохмельной дрожи из рук, не вытаскивало твердых стекол из глаз, что резали мне веки: самовнушению было достаточно, что я могу стоять, могу ходить, могу донести содержимое мочевого пузыря до унитаза, хотя в последнем я все еще не был уверен. Самовнушение убеждало меня, что мне по плечам побороть иссушающую жажду. Что мне по плечам раскусить тонкие нити вторичных смыслов, спрятанных за чужими словами. Самовнушение убеждало меня, что я вижу текст, уходящий за край обзора, все ниже и ниже, что я вижу его, не прикасаясь к серому ползунку. Самовнушение. Как томагавк в тотеме бога. Как ледоруб на судне, пущенном ко дну. Как попытка увидеть то, что пересыпалось за грань. Как текст, набранный вслепую. Что я, мать его, вообще несу?.. — Карл, — выдавил я тупое приветствие. Выдавил на вдохе, старательно затягивая изрыгаемые мной алкогольные испарения. Боже мой. Я нажрался, как свинья. В х-л-а-м. Хлам. Без смысла, без логики, без системы. Без порядка. Хлам, как гора отчетов на столе, удерживаемая лакированной пепельницей. Хлам, как картонные коробки управы, как разбросанные склянки с чернилами, как содержимое раскрытого настежь шкафа с оружием, с гладкоствольными ружьями, с револьверами Smith & Wesson, с затаенными в тени, конфискованными обрезами. Я – в хлам. Всё – в хлам. Я говорил, что набираю вслепую?.. Карл не отвечает. Карл развалился в кресле, врос в него рыжими завитушками волос с задницы. Карл курит, затягиваясь кубинской сигарой, вытягивая пламя с догорающей ухмылки Линкольна на пятидолларовой банкноте. Карл Дуган. Хваткий ирландец, взобравшийся на самую высокую пирамиду Бинтауна по пейсам русского жида Чарльза Соломона. Царь подпольной дипломатии, Харон на реке бутлегерского бизнеса: именно этот урод отвечает за львиную долю преступного бизнеса. Именно этот урод выбрал Дугана, а не меня. Здесь, на улицах Бинтауна, бостонский Соломон строил свой храм, кидая в основание кирпичи из кровавых денег. Здесь, в Новой Англии, для этого урода я был слишком шотландским, чтобы сесть в кресло шефа. — Карл? — Айрон. — Карл. — ... Он выдохнул густое облако, задувая догорающего президента. Каким же пафосным был этот ирландский ублюдок. — Карл. Это Аврора, — я кивнул в сторону девушки. Кивнул просто так, ради проформы: Дуган все равно уже не сводил с неё своих глаз. — Аврора хочет поговорить с тобой. По делу. Карл бросил на меня короткий взгляд. Карл, видимо, думал, что я привел ему девочку для развлечения, поэтому в глазах его я заметил потускневший интерес, перемешанный с сухим разочарованием. Я скривил лицо маской многозначительного намека. — Аврора очень любит, когда непрофессиональные бойцы метелят друг друга. Метелят друг друга за хорошие деньги от заинтересованных людей. Ты ведь любишь заниматься такими делами, так ведь, Аврора? Я не собирался ждать отклика от погруженной в грезы девки, упавшей лицом в косметические пряности. Я собирался продолжать. Гнуть линию разговора, как колючую проволоку гнут латной перчаткой. Я открыл рот. И едва не скривил его в потоке брани, когда Дуган поднял ладонь, призывая меня к молчанию. Линда всегда говорила. Говорила, что я слишком много делаю для Карла. Что Карл – человек, за который она не дала бы и ломаного грош. Что Карл развращает полицию, превращает её в притон для диллеров, в швейцарский нож преступников, когда им нужно прокрутить то или иное грязное дельце. Что Карл не коп. Я все еще выдавливал из себя мысли вслепую, когда кольцо обожгло кожу нахлынувшими воспоминаниями. Я закрыл рот. Закрыл глаза: все равно ничего толком не видел. Припал к стене, прилип к сигарете. Кабинет был скопищем хлама, и среди отходов я был самым большим куском бесполезности. Пусть сами разбираются в дерьме, которое собрались тут месить.

Рано. Блекло, серо и сухо, как и должно быть в Бостоне поутру. Отделение растекалось по сознанию аморфными кадрами кинопленки, с образами выцветшими, выгоревшими на солнце одним прекрасным летним днём. Если достаточно долго разглядывать этот нуарный монохром, этот марш серых землистых лиц над черными робами униформ, закрученный водоворотом рабочей суеты – или имитации этой суеты, – то не нужно потом сетовать на безвкусность зрения, ослепленного непритязательностью зажеванной картинки. Поэтому я смотрел на эту унылую карусель упорядоченности через жидкое стекло высосанных бутылок. Я смотрел. Все смотрели. Мы продолжали идти: миловидная подстилка и я, её поводырь по лабиринтам американской исполнительной власти. Наверняка мы бродили среди грубоватых рож моих коллег пару-тройку минут, но для меня, окончательно потерявшего тонкую линию повествования, потерянное время казалось сплющенным кругом – или удавкой петли, затянутой на шее на манер галстука. Я остановился. Уперся невидящим взглядом в дверь своего кабинета: ноги хорошо знали заезженную колею перемещений внутри этого театра с просроченными декорациями. Табличка надо мной красноречиво горела золотистыми буквами. Айрон Рэд, заместитель шефа бостонского отделения полиции. Я обернулся и посмотрел на Аврору. Не менее красноречиво, куда более насмешливо. Отблески света, отраженные буквами, горели у моей головы нимбом – нимбом, повешенным на гвоздь. И плевать, что теперь я заместитель заместителя. И что табличку просто еще не сменили. Будем считать, что я просто передал фуражку какому-то придурку – подержать, пока я отошел отлить. По крайней мере, если я действительно нужен семье, то семья позаботится об этом. Позаботится, чтобы фуражка вернулась на место, желательно с ключами от кабинета шефа внутри. Не потому, что я люблю власть. Не потому, что я мечтаю занять в этой пирамиде место повыше, место под солнцем. Просто потому что. Я продолжаю смотреть на неё, с усмешкой в заплывших глазах. Я не знаю о делах шефа? Тебе о чем-то там жаль? Да что ты там, мать твою, вообще несешь, куколка? — Ага, — чванливо произношу я. Губы расходятся в кривой ухмылке. — Удачи там, с процентами. Кабинет шефа дальше по коридору. Она видит свет, падающий сквозь стекло в его двери. Мне хочется просто показать ей пальцем, куда идти, но одной рукой я щелкаю зажигалкой, а на второй душит перспективу на быстрый перепихон гребаное обручальное кольцо. Почему я так уверен, что он мне светит? Да потому, что шеф пошлет её пинком прямо из-под стола, когда она ему отсосет. И как вы думаете, к кому она пойдет?.. Я понимаю это. Она, наверное, тоже. Пламя обжигает сигарету. Воспоминание об Андреасе обжигает мозг. Ладно, дадим этой дуре шанс. — Если он узнает, что какая-то левая сука в курсе внутренней кухни, то следующим внепротокольным приказом Карлито потребует тебя распять. Прямой приказ начальства... — облако дыма становится расплывчатым, многозначительным многоточием. — В условиях, в которых мы тут сидим, с псом вроде Кеннеди, готовым влезть в задницу по самый хвост, чтобы что-то разнюхать, тебе лучше вообще открывать рот только над ширинкой. О'кей? Так что... И что теперь? План действий? — Скажем, что я поймал тебя на попытке организации этого дерьма. Что не озаботилась наличием крыши. И что у тебя водятся деньги, и что это хороший шанс пополнения кошелька шефа. И что ты не в курсе, как все работает, о'кей? Я смотрю на нее сквозь пелену дыма. Гадаю, настолько ли она тупая, что сказать «нет».

Цитадель стражей закона, его верных слуг: если Аврора действительно рисовала в голове подобный образ, то к её зрению и восприятию реальности у меня есть вполне определенные вопросы. Дело не в том, что я вру сам себе, что протрезвел, о'кей? Замыленный взгляд из-под мешковатой опухоли век всегда глядел прямо в сердце этого серпентария гражданской службы, и ни свежевыкрашенные стены, ни вымытая начисто лестница, ни блестящая золотом жесть значков на груди коллег не могли развести меня на уважение к службе. Когда ты так близко к изнанке собственной работы, когда ты трешься портупеей о дно бутлегерского бизнеса, ты проникаешь под козырек толкачей. Осваиваешь правила игры, если угодно: перенимаешь детали, становишься своим среди чужих. Распиваете одно и то же пойло, раскуриваете одну и ту же марку, имеете одних и тех же шлюх. Истина, как заголовок в желтой прессе, как пятно размытых чернил. «Виски внутри, а снаружи бутылка», о'кей? И тем, кто не пьет эту дрянь, бутылка кажется очень даже ничего. Я слышу её вопрос: странное чувство, если учесть, что здесь, в бостонском отделении полиции, гражданских обычно не слышат в упор. Смотрю на неё, пока голова скрипит от попытки воспроизвести её слова вновь: наверняка выглядит так, будто я пытаюсь придумать диалог со статуей. Наконец звуки складываются в слова, слова складываются во фразу, несущую какой-то смысл. Короткий вопрос разлился в моей голове сладкой патокой. Чтобы подтолкнуть себя к ответу, я дорисовываю в голове итальянский акцент, томный и жаждущий. Да уж, эту бутылку я бы точно отымел. — Ну, — начинаю я, говоря куда-то себе под ноги: не хочется сбить её с ног оглушительным хуком перегара. — Рассказать про шефа? Кроме того, что он чмо? — я с трудом удерживаю себя, чтобы не сплюнуть на пол, пока мы идем по вьющимся коридорам сквозь сигаретный дым. — Карл. Карл Дуган. Я зову его Карлито, когда он выходит из моего кабинета. Деньги, алкоголь и дармовые девки со смазливой мордашкой, — бросаю на неё оценивающий взгляд, достаточно долгий, чтобы она сочла это за прямой намёк. — Такой же коп, как и все. А что я должен был еще сказать? Мы все повязаны одним браслетом, как цепь человеческой многоножки. Связаны по рукам и ногам непреложным обетом молчания, о'кей? Я устал. Мать твою, я только проснулся, но уже умудрился устать заранее. Я смотрю на неё снова, и снова, и чувствую, что вся кровь прилила к штанам, разрывая ширинку и мешая идти. Если бы Дуган не отстегивал мне поощрительные за лояльность, то я пристрелил бы его за то, что эта Афродита будет обслуживать его член. Зависть и похоть. Смесь понедельника и субботы. — Что будешь делать? Кольцо все еще в кармане. Сдавило палец так, что тот скоро посинеет от чувства вины.

Я смачно сплевываю табачную гарь, осевшую в глотке едкой, пенящейся слюной. Плевок мокрой ватой шлепается на подмостки газетного киоска, растекается по неотесанной доске палет, цепляется за заусенцы строительных лесов: плевок такой смачный, такой легкий и безупречный, что облетает под порывами ветра каплями пузырящейся пены, мягкими хлопьями пойманных в прозрачность пузырьков. После встречи с Андреасом я порядком углубился в мифологическую хрень и изыскания эзотерической направленности, которые упирались в чтение бульварных предсказателей и посещение сомнительных сеансов спиритизма: в свободное время эти истории здорово давали по мозгам под хорошей дозой, и обычная высокоградусная мгла превращалась в забег по пугающе-разноцветной жиже навеянных образов. Ну и спиритические сеансы, да. Спиритические. От слова «спирт». Словом, я знал про миф об Афродите. Словом, я знал, что она рождена из пены, в которую кончил кровью какой-то хтонический бог. Словом, я стоял перед входом в управу, сухо здоровался с коллегами, в полицейской форме напоминавших смесь пингвина-ниггера и матраца, кое-как тянул дым из папиросы и обтирал языком кровоточащие десны, сплевывая алую пену перед явлением Авроры-Афродиты в бренную реальность сегодняшнего. Золотые локоны, мягкие черты, большие глаза, лучезарная улыбка. Доброжелательный и чувственный взгляд обжигающе ледяных глаз: действовало, как коктейль из водки, залитой сверху сладкой патокой – на убой. Своим видом она буквально роняла меня на лопатки – она или окончательно растворившийся в крови этанол, или дерьмовая просьба Майлза явиться из мира забулдыжных грёз под подошву жестокой реальности, или как-то так. в любом случае, эффект от её появления был сногсшибательным. До того, как она явилась, я прокручивал в голове определенную мысль – что-то вроде «если она не уродина, то как отыметь её в следующие пятнадцать минут». Быстрое знакомство, легкий перепихон. Отвлекало от других мыслей. О выпивке. О придурке Кевине. Об Андреасе. Пытался в деталях нарисовать образ встречи, что-то идеальное. Что вместо приветствия она угостит меня односолодовым виски из своей карманной фляги, например. Или чем покрепче. Что у неё карманы оттягивают брикеты купюр, и что я так ей понравлюсь, этой заштукатуренной стерве, что она предложит мне бросить работу, уехать на Гавайи и трахаться с ней двадцать пять часов в сутки. Типа она всю жизнь провела среди мажористых гомиков и жирдяев-банкиров, и ей всегда нужен был настоящий мужик. Грязный, пропитый, великолепный джентльмен для первобытного общества шимпанзе. Твердый, как гвоздь для гроба. Я чувствовал себя, как легендарный эталон мужественности; я выглядел, как не опохмелившаяся после вчерашней алкогольной геенны свинья. Не. Я утрирую. Пожалуй, в комплекте с полицейской формой мое опухшее лицо, синяки под глазами и разбитая губа дорисовывали моему образу копа черты трудолюбия и самоотдачи на работе. Не высшее общество – так, шестеренка в системе, ответственно грызущая свои зубья: а дьявол, как обычно, крылся в деталях. Авророфродита приблизилась ко мне. В глазах защипало от отбрасываемого золотого блеска. Багрянец и золото осеннего листопада. Она приблизилась, слишком приблизилась. Я чувствовал её духи. Её духи пахли так, что я был бы даже не прочь их выпить. — Айрон. Айрон Рэд, — сказал я, добивая бычок. Бросил его под ноги, кивнул на дверь — Заходи внутрь. Мы должны были добраться до шефа.

Треск медных жил из-под шкуры диэлектрика. Рваные, жужжащие помехи на линии: отголоски, заплутавшие в ворохе телефонных кабелей. Голос доносился до ушей будто со дна Атлантики, пока ты сам был где-то примерно на сраной Луне. Скомканные, наполовину съеденные фразы – звучало хуже, чем алкоэхо со дна бутлегерского конфиската в момент, когда ты в дупло. Я чертыхнулся: сдавил пластик так, что побелели костяшки. Грёбаное устройство, предназначенное для передачи звука, обеспечивало прямую связь с человеком в разы хреновее, чем обеспечивала атеисту прямую связь с богом иерусалимская Стена Плача. Я посмотрел под ноги. Проводил печальным взглядом падающие хлопья сожженного табака, теряющиеся в стеклянном блеске брошенных бутылок. Поднял голову – посмотрел в себя, через треснувшее зеркало в раздраконенной раме. Оголил зубы в болезненном оскале, будто обнаружил, что наступил в дерьмо. Кривое зеркало граненого стакана мне нравилось больше. В нём я хотя бы выглядел просто свиньей – а не беспробудно тупой свиньей, держащей трубку в руках вверх ногами. Скомканные, наполовину съеденные фразы превратились в связную речь. И отчасти я был даже рад, что не распознал половину ужимок и вкрадчивых ноток этого напомаженного щенка, сунувшегося так глубоко, что из кроличьей норы, на обозрение каждого желающего, торчал его розовый тугой зад. И если бы не выглядывающий со складок на шкуре ошейник владельца – сенатора Дэвида Уолша, – местные тертые калачи отымели бы мальчика Кевина еще на подступах к Лонгфелло-бридж. Я затягиваюсь, разъедая внутренности испарениями высушенной травы. Я хочу послать мальчика Кевина, сдобрить свое поганое настроение хорошим пинком по заднице этого анус-терьера, готового на французский поцелуй с целой лестницей из сфинктеров в своей политической карьере. Но затем я вспоминаю, насколько ложной может оказаться роль тщедушного проныры, особенно в семье – и со скрипом натягиваю на натуру свиного рыла маску из вынужденной вежливости. — О'кей, Майлз. О'кей, Майлз. Я буду там, Майлз. Поеду на работу так рано, как это вообще возможно, делая вид, что мне в кайф переться туда ради какой-то суки, убогой настолько, что семья почти уверена, что она всосет при попытке договориться. Уже мчусь защищать и служить, Майлз. Забираю выглаженную форму у соседки, беднею на литр дармового пойла. Качусь по трассе в кабинке такси, Майлз, потому что вчера я был настолько обгашен, что не смог даже сесть за руль и уехать с работы. Ты просто не представляешь, как я, мать твою, рад оказаться на службе, Майлз. Я уже протрезвел. Выпарившийся алкоголь превратился в свинцовое облако концентрированных страданий и наверняка пробил дыру в стратосфере, но мне было плевать. Сколько ждать эту Джованни? Утро, и на улице было сыро, но я оставался на месте. Я стоял у входа в отделение, глотая содержимое сигарет, будто шлюха-спермоприемница, берущая за это отдельную плату. По факту, я делал то же самое: наживался за счет опций, не указанных в прейскуранте. И сейчас, стоя у входа в отделение, я по-настоящему готовился отсосать с заглотом.

Клоповник фабричных улиц. Фасад красного кирпича вымазан осевшей сажей, будто грубое лицо вымотанного разработкой шахтёра: окна скалились битым стеклом, косые толстые рамы жевали прибитую наспех доску, желтая эмаль отходила слоями рваных газет. Солнечный свет пробивался сквозь уродливый заслон через единственный целый кусок стекла, выпачканный настолько, что горел внутри клоповника серыми пятнами, разлетался по комнате калейдоскопными бликами с битых бутылок. Спиртовой коматоз. Стадия крайняя, перевалившаяся за грань. Несмотря на очевидную токсичность, плотная пелена испарившегося алкоголя выжигала всё – начиная застенными грызунами и иммигрант-тараканами из Средней Азии и заканчивая порчей, сглазом, насланными проклятиями и обращениями к Господу, умоляющими сгноить меня в чертогах Сатаны. Так бухать нужно было уметь. Целый ритуал, целая всеблагая месса уверовавшей паствы, которая заткнет любого пройдоху-фокусника с бульвара Коммонвэлс-Эйв, собирающего громогласные аплодисменты публики, одним выхлопом. И, в отличие от дребезжащих амулетов бездарных африканских колдунов, в отличие от счастливых подков и томика Библии за пазухой, алкоголь действительно работал. Алкоголь приносил деньги. Алкоголь развязывал языки. Алкоголь растирал любые страхи в тонкую пыль, вытряхивал из тебя всё дерьмо и разжигал в тебе ощущение абсолютного могущества. Причащал, исповедовал, отпускал грехи – и всё в одном флаконе. О'кей? А большего мне и не надо. Я заворочался. Стеклянные кадила, брызгая недопитым ладаном, упали с кровати и разъехались в разные стороны, будто апостолы новозаветного канона, несущие слово божие на раскупоренном горлышке. Некоторые не выдержали столкновения с бренностью бытия: рассыпались, упав с небес на землю. Доска пропитывалась святой горючкой – для прлетарского бомжатника подо мной это, наверное, манна небесная. Боже, как же здесь воняло. Едко, влажно и мерзко: глаза слезятся, как у вдов Первой мировой, хотя у меня повод гораздо трагичнее. Встаю, как из гроба; иду, как безногий; матерюсь, как будто встретил себя на улице. Вытираю ладонь о растянутую хлопковую ткань. Пить в одиночку – верная смерть, поэтому я всегда нажираюсь в компании. Я и моя майка-алкоголичка. — Офицер Рэд, — плююсь я в телефонную трубку, вытаскивая папиросу из портсигара. Концентрация газов такая, что, кажется, закури здесь – и весь квартал взлетит на воздух. И я закуриваю.

: : : АЙРОН РЭД : : : : : : К о н ц е п ц и я : : : B e a t C o p Н а т у р а : : : С а д и с т М а с к а : : : С у д ь я : : : : : : Атрибуты : : : : : : Способности : : : : : : Другое : : : : : : Прыжок через одеяло : : : : : : Деревянный пистолет : : :

Шум газов, едких и углекислых. Монохром небоскребных колоссов со ступнями из безжизненного бетона: белые клавиши в оконных рамах, ползущие вверх пленки кондиционеров. Вокруг – билборды тританопических глитчей, лифты вертикальных помех. Соты улья из серой жести, мертвое сито для взглядов из-под подошв: не более чем фильтр для воззрения на клетки вспыхивающих над головой стекол. Микросхемы фасадов, тусклые пятна сплавов на угловатых линиях кабелей. Ночное царство города, названного в честь Ричарда Найта, тонуло в асфальтовой трущобной реке где-то далеко внизу, отражаясь в стекле зыбкими образами, будто долбаное Зазеркалье. Можно было бежать вниз по лестнице, бежать через двери – но двери были заперты мраком, и под ними поднимался, с шумом стучащих подошв, дерьмовый водоворот тех, кто наверняка жаждет прикончить вас. Можно было шагнуть в окно – но внутреннее ощущение высоты было прямолинейнее всякой социальной рекламы, предупреждающей суицидальные срывы. Можно было шагнуть в окно – но, видимо, не сегодня. > c |"| 4 C e H ue 3 A C T e k /| 0 M _ Эта надпись буквально высветилась на радужке ваших глаз, не исчезала до тех пор, пока вы её не сморгнули. Озарение киберпраматери, двоичное благословение свыше. «Спасение за стеклом» – будто personal Jesus решил подтолкнуть вас в окно, разбавить серый Найт Сити яркими красками лопнувших внутренностей.

- Хотя... голубой и жёлтый дают зеленый, и тогда просто нужны вы двое, а третьего и не существует, а? — А? — высекая недоумение и обеспокоенность, вторит один из беллбоев, желтоглазый. — А? — одновременно со своим клоном протягивает второй, пока его пучина его зрачков наливается глубоководной темнотой. — А ты кто, [censored], такой?! — раздается из-за спины грубый голос, и ты бросаешь туда короткий взгляд: взгляд, который со звонким рикошетом отскакивает от перекаченной анаболическими стероидами туши с непомерно раздутой на груди эмблемой частной охранной организации. Секьюрити комплекса «Альфа», почти цепные архангелы на поводке у тех, кто мог их себе позволить. Делают то, за что им платят. Делают до тех пор, пока им платят. Уровень лояльности, завязанный на полуинстинктивном стремлении человека к деньгам: тебе, как наёмнику, подобная незамысловатость во взглядах не казалась преступной. Преступной казалась набившая оскомину тупость этих шматов мяса, считающих, что в пятничном споре-на-стиле размер имеет значение. Что раздутое, бугрящееся мускулами тело дает им право космической правоты; что форма, расходящаяся по швам из-за набитого в неё порошкового протеина, будет сигнализировать о её обладателе, как о самом продуктивном бойце Найт Сити. Громоздкий кач в коридоре. Его голос настолько глубокий, что доносится будто с другого конца провода. Громоздкий кач в коридоре. Его кулак настолько тяжелый, что если вы решите развести друг друга на гачимучи, патологоанатом подумает, будто тебя, @#%, сбил поезд. Я бы даже дал полторашку, чтобы посмотреть на это. T H E F U T U R E I S N O W Когда мобильный телефон вновь содрогается, ты берешь его, не задумываясь. — Вы в полной жопе, Магла. — Это вместо «алло». — К вам поднимается вся, мать её, президентская рать. Откуда-то снизу донесся отголосок нескольких громких хлопков. Крик, пойманный в вентиляционную шахту и превратившийся в едва уловимый вой. Дог что-то еще прошептала в трубку, на ломаной смеси испанского с рунглишем, затем исчезла в шуме помех на линии, а затем... Затем свет – весь свет – погас, и глянцевая романтика апартаментов застыла во мраке.

Обогнув Николу, я огляделся в поисках беллбоя, что был показан в голограмме. Коридор жилого сектора моллплекса поначалу двоился в глазах – голограммы стен, декорированных в набившем оскомину стиле ренессанс-футуризма, расходились в неразборчивых образах, мелькали то сходящимися, то расходящимися снова пластинами информации. Разглядеть хоть что-то сквозь наложенные друг на друга стекла этого безумного калейдоскопа поначалу было попросту невозможно: к горлу Амади даже подступил тошнотворный ком, пока он усиленно пытался сморгнуть глитч зрительного нерва. Веки ходили вверх-вниз, точно размазывающие грязь по «лобовухе» электрокара щетки стеклоочистителя. Всему виной был вирт-шлем, это наёмник знал наверняка. Рецепта от этого, как и от внезапно вспыхнувшей под ногами светошумовой, не было – оставалось только ждать, пока зрение адаптируется, вернется к привычному режиму функционирования. Наконец расплывчатое изображение приобрело резкость, и разбитая на призрачный паззл картина видимого приобрела окончательно сложенный, удобоваримый для понимания вид. Впереди, у лестничного пролета, стояли две стройные фигуры, затянутые в форму беллбоев. Они были почти близнецами: натянутые улыбки на пластиковых лицах, гладко выбритых и неестественно привлекательных, блестящие живые глаза и ослепительно белые зубы. Они были почти близнецами, и единственным различием был цвет радужки, столь яркий и глубокий, что разглядеть его можно было даже не выходя из комнаты. У одной куклы-на-побегушках он был пронзительно-желтым; у второй – нежно-бирюзовым, навевающим сладкое успокоение. Амади хмыкнул. Бюст беллбоя, у которого был пароль от сейфа в холодильнике, запомнился единственной отличительной чертой – глазами ядовитого салатового оттенка. И именно этих глаз он в коридоре не видел.

С чувством – эмоционально и страстно – можно подавать не только художку, тут Эльхант прав. Но Танатос, как я понял, говорит о том, что твое субъективное видение мира, как автора, проросло в одном из персонажей ярче, чем обычно, и он это заметил. Читатель такое чувствует лучше автора, кмк. А суть художки – это не подать с чувством, а подать так, чтобы люди на том конце почувствовали. И, как правило, чем лучше чувствует автор, чем глубже он в голове прокручивал ту или иную тему, тем лучше чувствуют читатели.

Стиль поверх содержания. Формула, на которую клюёт каждая рыба, подсаживаясь на крючок интригующей загадочности и шестизначной суммы. Стоит бросить хрустящую банкноту в измаранный грязью карман спецовки, и её обладатель прирежет секьюрити канцелярским ножом в качестве благодарности за чаевые. Стоит бросить монету номиналом двадцать пять центов под цельнометаллические каблуки, и их обладательница раздует целое расследование, которое схлопнется вместе с ней в баре на отшибе Комбат Зоны. Стиль поверх содержания. Вирт-шлем, японобои, призраки в доспехах, вроде терракотовой армии императора Китая – пустые, раздутые изнутри ёлочные игрушки, неоновые гирлянды, отрывающие взгляды от дерьмовой синтетики морзянкой мерцающих огоньков. Ты протягиваешь руку в смысловую нагрузку ответов, пытаясь нащупать двойное дно в потоке информации. Стиль поверх содержания. Судя по тому, что ты всё же надеешься что-то нащупать, ты держишь людей, которые устроили этот виртуальный кабуки, за конченых идиотов. [ N O S I G N A L ] Еще бы. [ N O S I G N A L ] Еще бы. [ N O S I G N A L ] Стиль поверх содержания. Ответ на второй вопрос прогружается дольше всего, затянуто собирается из ржавой информационной пыли, будто оттягивает свое появление для дешевой театральности. [ N O S I G N A L ] — СЕАНС. ОКОНЧЕН. — громко возвестил Голос. — ОНИ ждут вас ТАМ. Неполадку необходимо устранить в течение семи дней. Спасибо за завтрак. И, когда вирт-шлем отключился, на ваши глаза упала тяжелая, резкая вуаль темноты.

Они предлагают немалые деньги – сумму, за которую было бы проще нанять боргов «Арасаки» и выжечь там всё к чертям собачьим, от Найт Сити до Восточного побережья, если дело действительно было только в заметании следов. Они предлагают немалые деньги, и если накинуть еще хотя бы пару баксов на чай, то японобои из санитарной группы не просто выдавят последнюю влагу из почвы напалмом, но еще и проявят чудеса ландшафтного дизайна, оставляя на месте выгоревшего пятна стильный звездно-полосатый узор. От «лица» Голоса уже рябило в глазах: когда нейросканеры вирт-шлема считали это, маска из битых глитчей перестала рваться напополам каждую сотую долю секунды и зависла, разбившись на разноцветные, мертвоканальные кубы – текстура «no signal», арт специалиста по векторной графике. [ N O S I G N A L ] Пароль не произнесли – но над словами возник голографический бюст беллбоя, одного из швейцаров, которые встречали вас вежливым кивком при входе на этаж. [ N O S I G N A L ] Посильное содействие. Что-то вроде поцеловать, где у тебя бо-бо, перед тем, как ты откинешься за гранью.

Дело не в содержании. Дело не в стиле. Дело даже не в вопросах, и вообще ни в чем. Дело в том, насколько жалко выглядят со стороны шматы мяса, пойманные неводом ослепляющего вирта, выдающие себя за эйджраннеров перед треском зашакаленной графики вместо лица. Опоздавшая на встречу Максин, сменившая сорванные лычки ПсихоСквада на потертый полицейский жетон, прокуренный офис и дерьмо вместо чашки эспрессоматика, явно оценила царящую в апартаментах дозу нездоровой, нематериальной токсичности. Оценила – и, закрывая шлемом алый рубец на щеке, присоединилась к завтраку. Голос повторил вводную, продемонстрировал Томпс виртуальную версию перехваченных данных, раскрыл красную голограмму сжатой информации. Он повторил всё дословно, повторил спокойно и неторопливо, растягивая фразы с той же флегматичной, условной вежливостью, с которой приветствовал корпората и соло. Никаких отклонений, никаких скачков повествования, ни единого изменения в тембре или тоне голоса – повторил, как заправленная аудиорекламой машина в парке развлечений, задача которой заключалась в репетативном оклике. Без стиля, без содержания, словно на палочку сахарной ваты намотали волокна хлопчатника. Обратите на меня внимание. Я готовлю вкусный поп-корн. Первый вопрос от Магла повис над столом бирюзой холодного неона. Затем бирюза исчезла: поверх неё проступила командная строка. [ N O S I G N A L ] Второй – проявился поверх превращенных в дымку букв первого. [ N O S I G N A L ] Третий. [ N O S I G N A L ] Четвертый. Пятый. Шестой. Ответ был тем же – он отсутствовал. Вы подписывались на дерьмовую затею, вступали в опасную игру. Не с огнём, пожалуй, а с лаконичной свинцовой блямбой – но двести пятьдесят тысяч это двести пятьдесят тысяч, несмотря на то, что никаких денег вам так и не показали. Вы сидели в комнате – корпорат, соло и коп, и далеко не все из вас были побиты жизнью настолько, чтобы бросаться с головой в авантюру бессвязного приключения. Или вас приложило о сырой асфальт слишком сильно, чтобы вы вообще могли что-то соображать.

Черные прямоугольные дыры в фотообоях пустыни: за ними, за стеклами окон, по Найт Сити разбегались бледные тени ночи, изгнанные с улиц взмахами неоновых кнутов. Бескрайние артерии улиц, машины – как бордовые клетки в круглосуточном бодрствовании, таскают углекислый газ по внутренностям Ночного Города. До воскресного меню в семейных забегаловках, до обновления бизнес-ланчей для сгорающих на работе корпоративных исполнителей оставалось не более двенадцати часов: все подчинено графику, сумасшедшему графику, оторванному от реалий и диктующему их. Всё подчинено графику. Будущее увязло в сетке пространственно-временных координат. Будущее наступит по графику. Иммерсив-слайды стен сменились: пустыня разлетелась на пиксели, фрагментарно перевернулась, расколотая на полоски жалюзи. Перспектива: бумажные стены, бумажный свет. Скалящиеся, мертвые часовые окэгава-до – тяжелые кирасы с зазубренными разрезами на груди, вычурные рогатые шлемы с кривыми, демоническими ухмылками на красных масках, впадины мрака на месте пустых глазниц. Призраки в доспехах. — Присаживайтесь, — произносит Голос, и в его словах звенит настойчивость. — Завтрак стынет. Вы – выдавивший себя из корпоративной шавки в индивидуального предпринимателя Джо Магла и кровавый фрилансер Амади Камо, – обрываете мысли на полуслове: вы переглядываетесь, пожимаете плечами. Вы подходите к столу, тупо глядите на пустые тарелки: затем один из вас берет шлем, садится на грубый стул и накрывает голову сплошным забралом из пластика, регулируя ползунки. Второй делает то же самое. Голос предупреждает вас не бояться, если вы услышите шаги опаздывающих там, снаружи. Пока еще слепые, ожидающие подключения, вы киваете. Картинка требует вашего разрешения для трансляции. Вы даете его. Вы подчиняетесь. Тот же интерьер, что и на фотообоях: стол посреди додзё, бумажные стены, бумажный свет. Призраки в доспехах, стоят у перегородок дверей-сёдзи, плотно закрытых: можно было подумать, что вам транслируют реальные, отделанные в традиционном японском апартаменты какого-нибудь реконструктора в Чибе, и поначалу вы принимаете картинку за чистую монету – до тех пор, пока не замечаете треск глитчей под потолком, пока не обнаруживаете двухмерность бумажных фонариков, застывших в статичной имитации света. Затем перед вами, на шестом, свободном стуле, собирается Голос. Собирается медленно, будто для большей театральности, для оказания впечатления на вас. Голос – мужчина, если судить по телосложению: он облачен в элегантный, детализированный костюм черного цвета, в белую рубашку с узкой линией такого же черного галстука. Вы судите по телосложению, потому что у него нет лица: вы видите зачесанные волосы, видите небольшое ухо с проколотой мочкой и продетым в неё алюминиевым кольцом, но вместо лица видите лишь пластину, пластину с монохромной дрожью мертвого телеканала. — Добро пожаловать, — произнес Голос и учтиво кивнул, изображая поклон. — Мои заказчики благодарят вас за согласие явиться на встречу и оказать им услугу. Дело величайшей деликатности за достойное вознаграждение, — тут же поправил Голос сам себя. Он ничего не сделал – ни взмахнул рукой, как дешевый фокусник, ни прошептал какое-то заклинание, ни щелкнул пальцами, – но на столе, по центру, появились пять конвертов, запечатанных жирной красной печатью с иероглифами. Внутри – квадратные фотографии, будто снятые на старенький «полароид». Всё было смазано. Фотография явно была сделана в темноте, пусть и с выкрученным светофильтром: переулок, вроде как тупик, в котором была припаркована машина на воздушной подушке, вылезшая на передний план и похитившая четкость. Сгорбленная, но высокая, мощная фигура, теряющаяся в тенях: рука – вернее, киберимплант, это понятно по блестящим блямбам отсветов, – зажимающая в тисках металлических пальцев чью-то ногу. Ногу, за которой тянулось распластанное, окровавленное тело. — То, что вы сейчас видите, является конфиденциальной информацией, за обнародование которой в любом виде, в том числе описательном, мои заказчики обещают принять репрессинг-меры, — Голос произносит это без запинки: очевидно, что представлять тех, кто держится в тени, для него было привычной работой. — Брифинг, предоставленный заказчиками, также не подлежит обнародованию. Голос замолчал и снова ничего не сделал. Раскрытые конверты перед вами засветились, проецируя голографическое изображение текста, четкой и короткой вводной: судя по всему, секретность была настолько высока, что даже Голос не имел права произносить это вслух. > Н Е З А Д А В А Й Т Е В С Л У Х П Р Я М Ы Х В О П Р О С О В _ > Н Е О Б Р А Щ А Й Т Е С Ь Д Р У Г К Д Р У Г У П О И М Е Н И В Н У Т Р И С И М У Л Я Ц И И _ > З А Н А Р У Ш Е Н И Е Э Т И Х П Р А В И Л П О С Л Е Д У Е Т Н А К А З А Н И Е _ > И З В И Н И Т Е З А В О З М О Ж Н О Е П Р И Ч И Н Е Н И Е В А М Ф И З И Ч Е С К О Г О В Р Е Д А _ Затем конверт раскрылся. Под сообщением появилась сенсорная клавиатура, предназначенная для ввода ваших вопросов – очередная попытка сохранения секретности. Теперь перед глазами мерцала едва заметная белая черточка текстового курсора, ожидающая возможных вопросов.

T H E F U T U R E I S N O W C O R P O R A T E Выкрашенная в вызолоченный металлик конструкция лестницы – крутой и волнистой, с налетом ар-деко на моллплексовском стиле эпатажного и вычурного альфа-ренессанса – преодолевалась легко. По ступеням, под толстым стеклом, стекала голограмма пенящегося водопада, с выпрыгивающими из него бестелесными карасями цвета янтаря: обойдя трущобную вонь комплексов "Бета" и "Гамма" по легкому нависному коридору, ты вошел в моллплекс через особый вход, предназначенный для особых гостей. Все вокруг пестрило благородством, стреляло в радужку глаз солнечными зайчиками декоративного искусства: листопад света и тени то широкими мазками, то точечными, выверенными деталями взрывали твое чувство прекрасного, захватывали дух то прагматичной красотой спиралей, то особенно замысловато выкрученными конструкциями, парящими над постаментами на невидимых нитях. Орихалковые блики над ромбами черных клеток, горящие желтым глаза в трехмерной проекции пирамид, золотой шелк на клавишах акрилопластиковых стекол, которые, будто лезвие хирургического скальпеля, срезали сливки общества с перебродившей браги нищенствующего класса лоу-лайф. Людей здесь почти не было: пара беллбоев на постах, в красной форме и с ярко-красными фесками на головах, провожавших тебя блестящими механическими глазами и безупречным пластиком улыбающихся лиц; несколько коренастых фигур с гипертрофированными мышечными волокнами, раздувавшими одежду, как трико у штангиста – если бы не пестрые нашивки местной охранной фирмы, можно было подумать, что это были соло, ошивающиеся среди богачей в поисках заработка; десяток-другой гостей в шикарном брендированном шмотье, разбившихся поодиночке и развлекавших себя компанией химер-принадлежностей из ближайшего – и, пожалуй, самого неприлично дорого в Найт Сити – отеля любви. Словом, людей здесь почти не было – и если не считать тебя самого, людей здесь не было вовсе. Телефон разорвало сигналом входящего звонка. — Йо, — лениво произнесла Дог, даже не поскупившись на приветствие вместо обычного наезда. — Гляжу, ты времени зря не теряешь: еле отсканировала твое местоположение, — даже сквозь дисплей телефона ты чувствуешь её довольный оскал. Дог любит контролировать людей, дергая за ниточки проводов вместо прямого контакта. — Рада, что твоя сучка передала тебе письмо. Мне стоило чертовских трудов достать для тебя инвайт на эту закрытую вечеринку, так что не прозевай этот лотерейный билет. Голографическая вода, пенясь под подошвой твоих туфель, растекается по ступеням. — Это новая авантюра, Магла. Продолжение старой. Мы выходим играть на поле с форвардами индустрии, так что не облажайся и не веди себя так, будто ты попал туда по объявлению. Надо врать – ври, надо кивать головой – кивай, пока у тебя кровь не пойдет носом. Эти парни, — она вздохнула, — это не очередные корпоративные воротилы: это воротилы воротил, Магла. И они попросят у тебя помощи в том, чтобы спасти проект Нью-Родос – проект, в котором мы станем вкладчиками и который принесет нам такую прибыль, после которой можно будет купить себе Гавайи и отстроить там сады, @#$, Семирамиды. Измененный войс-модуляторами голос Дог, которая звонила с неизвестного, не отслеживаемого номера. Фразы, записанные на диктофон, не подразумевающие твоего ответа. Дог была больной в плане паранойи, больной даже для человека, который двадцать четыре часа в сутки следит за людьми через залепленные изолентой вебкамеры. Ты не злился на неё: в твоем корпоративном Камелоте ты рисовал себя Артуром, а Дог была кем-то вроде сварливого Мерлина, без которого всё шло наперекосяк. В конце концов, кто такой Артур без Мерлина? — Прошу тебя, Магла – не фак'апнись. Долгие гудки. Ты убираешь телефон в карман и поднимаешь глаза на дверь. На дверь с обжигающей, горящей голограммой с номером 338. Ты толкаешь её, смело и решительно, будто берешь за бедра очередную напомаженную девку в японском пиано-баре. Ты толкаешь её, несмотря на то, что дверь начала медленно отъезжать, когда ты приложил магнитную карту к замку: ты человек дела, человек действия, человек, у которого нет времени. Сегодня ты занят, чтобы освободить себя ради всех вечеринок завтрашнего дня, и лучше бы этой гребаной двери не стоять у тебя на пути. Триста Тридцать Восьмой номер. Интерьер – что-то на грани: мебель из сюрреалистических сюжетов с картин Дали, стены из сурового кубизма Малевича, застывшего под хрустальной толщей акрилопласта. Роскошная зала гостиной была погружена в полумрак: когда ты делаешь первый шаг в комнату, она медленно заполняется мягким светом, а на голообоях стен появляются горизонты песчаных барханов и желтым камнем сложенных рабами пирамид под голубой синевой. — Присаживайтесь, — произнес невидимый Голос: на свечах за столом загорелись светодиоиды, освещая пустые тарелки и огромные, напоминающие полусферы, шлемы очков виртуальной реальности. — Вы как раз подоспели к завтраку.

«Море Дождей» май, 2053 Пронзительный скрип ржавеющей обшивки, треск искр с оголившейся, протертой проводки – и цсэдайэйский механодендрид забился в агонии, рывками закрутил из стороны в сторону металлический клюв из сложенных клешней. Кей резким движением вырвала толстый кабель из разъема в височной кости, разбросала падающие хлопья пыли выброшенной вперед рукой, зажимая в ладони пластик «Либератора.380». Она целилась вслепую, сквозь пулеметную очередь из загружаемых в мозг инфослайдов, мелькавших перед её аугментированным зрением яркими вспышками еще целую долю секунды: когда же оборванная передача завершилась, сканеры глаз уже вывели обработанную картинку по нейропотоку, уже получили ворох данных автоматически проанализированной ситуации. Рука с распечатанным болтганом окоченела, упала в чан с жидким азотом, мышечные волокна пальца замерли в напряжении прямо на тонкой выступающей клавише спускового крючка. Она всё еще целилась в старика, неосознанно выбирала точку между живым и искусственным глазом, но визуальный спидскан и прошивка неврообеспечения не давали бессознательности рефлексов взять верх. — И часто у вас такое? — Кей опустила пистолет, положила коробку горящего пластика на колени и сжала ладонь в кулак. Одеревеневшие пальцы разве что не трещали. — «Карбон»? Его лицо было перекошено. Сухая кожа сложилась стопкой глубоких морщин, ряды сдавленных зубов на фоне обескровленной, бледной старости горели в снова выкрученной цветопередаче отвратительной темной желтизной, выплевывали в загаженный воздух модуля капли гнилой слюны: он тяжело дышал, широкие ноздри разворотило до размера кимберлитовых трубок. Имплантированный сервитор за его спиной бился в истерике, натужно скрипел, норовил ударить хозяина, переломить старческий хребет и вырвать шмат тела, разломив дряхлеющего собеседника надвое очередным резким рывком. Кей сглотнула. Где-то в черепе назойливо чесалась слишком человеческая мысль о том, что она слишком рано опустила оружие. Пара – старик и его взбесившийся дендрид – дрожала на сваренной табуретке еще минуту, пока, наконец, имплант не утих, прекратив извиваться на змеиный манер и застыв бесполезным куском металлолома над худыми, опущенными плечами. Сухие пальцы с засохшей на них чернотой все еще била мелкая дрожь, когда мужчина поднял руку, занося её над проседью затылка. Послышался слабый электрический треск, и в руке бессильно повис ворох проводов с обугленными разъемными вилками. Кей решила повторить. — Карбон? — Нет. — он выдохнул, устало, с какой-то неестественной, нечеловеческой болью. Растянутый рукав покрывался пятнами, впитывая выступивший на лбу пот. — Технопсихоз, — ухмыльнулся старик, и ухмыльнулся совсем невесело. Нарисованные брови девушки поползли вверх, теряясь под локонами голограммы. — В метрополии этого нет. — В метрополии этого уже нет, — уточнил мужчина, обтирая лицо. — Вы вообще порядком обеднели в плане экспериментальных технологий. Шатаясь и кашляя, он поднялся со стула. Светодиоиды нанотрубок, мигавшие до этого красным, потускнели, чтобы затем начать загораться вновь ярким белым цветом: некоторые из них – от перенесенного нервной системой напряжения, догадалась Кей – выгорели окончательно и уже не зажглись, пока старик наливал себе новую порцию дерьмового кофе. — Человечество всегда уничтожает то, что не может контролировать, — сухо проворчал он, выбивая последние капли из пищевого конструкта. — Или, по крайней мере, стремится к этому. Мост между двумя башнями, да. — Ницше, — произнесла Кей, полагаясь на прошивку импланта нейрометаболической стимуляции. — Ницше, да, — повторил старик. — Человек – мост. Мост над его творениями, над зловещей долиной. Она замолчала, и молчала до тех пор, пока мужчина с механодендридом не вернулся на свое место. Нообустер тоже молчал, не расшифровывая воспроизведенную фразу, и тогда раздосадованная оплошностью прошивки Кей подняла на ладони вырванный кабель, переводя разговор в другое русло. — Что это было? — Информация. Да. Лично собранная мной. Мнемосиноптическая формула на тяжелых нейролептиках, оцифрованная псисканом на манер потока сознания. Она... Она не воспринимается, как связный сюжет, да. Невротранслируй такое напрямую на дисплей, и получишь только ворох битых пикселей. Кей фыркнула. В «Терра Инкогнито Медиа» для таких случаев использовали лаконичную формулировку: «материал – дерьмо» — Она слишком сумбурная. «Терра» не заплатит за сценарий, основанный на этих огрызках. Это не было попыткой сбросить цену, не несло в себе цели одурачить сумасбродного старика с заедающими имплантами, который сидел в дыре орбитального дзайбацу на блюдах из диеты токсикомана. Это были факты, самая сухая их констатация, на которую вообще могла сподобиться медийщик метрополии вроде неё. И факты эти играли в одни ворота. Ворота, в которые её отфутболивали с работы. Лицо старика растянулось. Он поднял брошенную в пыль вереницу проводов, подул на горячий металл, на жженый пластик. В единственном настоящем глазу читалась усмешка. — Вы не досмотрели до конца. T H E F U T U R E I S N O W 01: A N A L O G N I G H T S DMS SCREAMSHEET READERTM IF IT WASN'T TRUE, WOULD WE DOWNLOAD IT? T H E F U T U R E I S N O W Night City 1 November 2020, 00:07 Время. Секунды, пролетающие тонкими белыми искрами в сонме электрических хайвеев, в бешеном потоке неоновых мгновений восьмибиток и реве глэм-рока. Время точит вас, как вода точит камень, пока металлическая оболочка не покрывается коррозийной пленкой ржавчины, а вены не начинают искрить высекаемым, кремниевым бутиратом поганой жизни, взрываясь конфетти из эритроцитов. Время – оно уходит сквозь сведенные судорогой пальцы, размазывается грязной, сочащейся маслом глиной на ломкой коже ваших бледных тел. Найт Сити не изменился за четыре месяца, вопреки громким заявлениям с центральных телеканалов, вопреки шипению радиостанций, вопреки словоблудию печатных изданий желтой прессы. Небоскребы корпов все так же скребутся в потолок из черного акрилопласта, норовя расколоть свод и пощекотать пятки почившим архангелам, пока корневище города разрастается узлами трущоб для тех, кому не повезло жить под куполом; улицы все так же горят слепящим неоном, пока мокрый асфальт блестит искусственной, холодной радугой тританопии. Дождь – как шел, так и шел, лил на святых и на грешных, скользил потоком конденсированных капель с протекающего где-то наверху охладителя. Найт Сити не изменился за четыре месяца. Нет, Найт Сити изменился – не изменились вы. Никто из вас, будто погруженных в криокамеры, не нарушил покой жидкого азота, не лопнул осколками возбуждения: выныривая в Найт Сити, будто выходя из долгого сна, вы оглядываетесь на уличную суету невидящим взглядом, оглядываетесь на улицы сквозь пелену пылающих голографических баннеров, сквозь обманчивое стекло горящих трубок. Вы оглядываетесь и понимаете, что монструозный, вывалянный в нефти Найт Сити стал чище – и виной тому явно не дождь. Дождь как шел, так и шел. Никто не спрашивал вас о том, что вы делали все эти четыре месяца. Слепая рутина, одиночество или сам факт того, что вы никому не нужны, что вы брошены на обочину и забыты, будто окутал вас аурой невостребованности: вы пытаетесь припомнить друзей, пытаетесь припомнить что-то из бурлящих жизнью временных хайвеев, хватаетесь за нити воспоминаний. Никто не спрашивал вас о том, что вы делали все эти четыре месяца – может быть, пора рассказать о них хотя бы самому себе? ОНИ связываются с вами по-разному. По-разному, но почти одновременно, будто по щелчку чьих-то толстых пальцев, закатанных в увесистые перстни: оставляют вам записку, звонят на телефон, сталкиваются с вами на улице, когда вы спешите спрятать себя от посторонних взглядов и утонуть в прострации одиночества. Это не люди, это даже не длани – это пальцы, это грязь из под ногтей скребется в дверь вашего существования: ОНИ остаются за ширмой, дергая за невидимые нити сквозь бетонные стены. «Дистрикт Нью-Харбор, десять минут первого ночи, – впитываете вы поток информации. – Моллплекс, жилая зона Альфа, третий этаж, комната 338. Не опаздывайте.» ОНИ оставляют вам надежду. Ничего не обещая, не гарантируя, убористый почерк или измененный модуляторами голос из тени говорит вам то, что вы хотите услышать. ВЫ решаете, почему вы забираете одну из пяти магнитных ключей-карт и отправляетесь район Нью-Харбор, к сросшимся в моллплекс мегаблокам на востоке Найт Сити. ВЫ решаете, почему останавливаетесь в роскошных футуристичных апартаментах на третьем этаже, почему ожидаете, пока на дисплее загорятся заветные один-ноль-ноль-один – ОНИ только говорят, что вы получите то, чего хотите больше всего. Отмщения? Работу? Истину? Может быть. Двести пятьдесят тысяч евробаксов, обещанных за выполнение задания? Определенно. T H E F U T U R E I S N O W

Считаю оскорблением, что вариант с гаражами поместили в конце списка и что я его не увидел.

T H E F U T U R E I S N O W S E N T I E N T > W A L L E D _ C I T Y / / L O G _ 3 3 0 3 6 Меня это достало. Достало, черт вас всех побери! Я заслуживаю большего! И не будь Я Джо Магла, я получу все, что заслуживаю. Именно эти слова, именно в этой последовательности крутились в голове парня, пока он гнал к ангарам. И как он только не создал на дороге "аварийную ситуацию?"... Но все, же, он доехал. Хранимый богами, он все же доехал. Увидев припаркованные авто, он внутренне скривился - ничего, ели (вернее, когда) эта сделка выгорит - он сможет купить 100 таких. И к каждой - по пачке вот этих мордоворотов, что пожирают его глазами. Кажется... Нет, кажется, он не опоздал. В кобуре, под пиджаком покоился его "Окончательное Решение" - тяжелый пистолет. Джо надеялся, что принимать "Окончательное Решение" сегодня не придется, но как говориться "Бог бережет того, кто на встречу берет пушку". Выйдя из машины, он деланно убрал пылинку с плеча - и уверенным шагом направился к группе итальяшек. — Бонджорно мои дорогие! Рад вас всех видеть! А что вы все здесь стоите? Что, Родриго еще не пришел? Их трое – три итальянца с зализанными волосами, уложенными поблескивающим, в свете ксенона, высохшим гелем. Когда ты делаешь несколько шагов им навстречу, ты замечаешь, что их руки отнюдь не пусты: каждый макаронник держит бокалы с игристым пузырящимся содержимым, пока девушка-официантка, против всех законов физики удерживавшая на голове выбеленный ирокез и сияющая ослепительной металлической улыбкой, вилась вокруг них с початой бутылкой. Их трое. И у каждого из них было по паре шкафов за спиной, занимавшихся как раз тем, чтобы превращать проходимцев вроде тебя в консистенцию класса «кровавая каша». Они стояли между ангарами, в крытом проходе, слишком мрачном и темном для того, чтобы забрести сюда случайно и не найти последних в своей жизни неприятностей. Однако... Однако сейчас все выглядело настолько иначе, что даже у тебя, прожженного корпората, захватывало дух. Всё было как обычно, если не считать выставленных декоративных фикусов, укрытых белыми скатертями столов, свечей, минибара, носящейся здесь прислуги, голографического струнного квартета и расстеленной красной дорожки. Словом, здесь было всё, чтобы мафия могла смачно плюнуть в лицо полиции Найт Сити эстетикой подпольного бизнеса. Итальянцы, которых ты окликнул, даже не оглядываются на тебя; вместо них дорогу тебе преграждает та самая официантка с ирокезом, учтиво улыбаясь и звонко щелкая металлическими пальцами киберконечности. — Вы?.. — уточняюще вопрошает она, разглядывая тебя с головы до ног. Ты прилично выглядишь, и она не уверена, что с тобой делать – предложить шампанское или подозвать соло, чтобы выдавить из тебя надменный идиотизм, который позволил тебе заявиться сюда. — Магла. Джо Магла, милочка. Глянь по списку, мое имя там есть. Подмигиваю девчонке, не слишком чувственно, не слишком холодно: подмигиваю скользко, как настоящий корпорат. Официантка, она официантка и есть - принести, подать, отсо... Ну, в смысле, выполнить другие поручения. Не стоит особо на неё тратить время, все же, она здесь для фона, не больше. Когда ты представляешься – специально так, чтобы твое имя услышали нужные уши, – девушка с ирокезом не достает пресловутых списков, не копается в бумагах и не чиркает шариковой ручкой твое имя на салфетке, чтобы затем отбежать к охране и проверить, достоин ли ты уйти отсюда на своих двоих, а не стать очередным пронырой, которого выбросят в воду в мусорном мешке, предварительно привязав в качестве груза «тойоту». Она лишь хлопает ресницами, лишь коротко кивает, указав тебе, что запомнила твое имя – и ты замечаешь, что её бездонные голубые глаза тускло вспыхивают. Ты далек от этих новомодных штучек, далек от трансгуманизма, прочно вошедшего в бытовую жизнь кибердвадцатых, словно вцепившийся в кожу цельнометаллический клещ, но ты абсолютно точно понимаешь, что происходит – понимаешь, что в глазных имплантах официантки сейчас бегут пиксели информационного потока, обработанного в удобоваримый текст. Ты не уверен, как именно это выглядит – видит ли она тебя под стеной символов, или же вовсе не замечает, или прожигает излучением искусственных зрачков насквозь, но ты точно уверен в одном: Дог ни черта не говорила о фейс-контроле. Ты знаешь, что твоего имени нет в списке. Ты не надеешься, что слова убедят официантку в обратном. но ты и не полагаешься на слова. Ты полагаешься на другой язык – неписаный язык собственной внешности, язык выверенных жестов и правильно подобранного костюма. Пока она выискивает тебя в базе загруженных данных, ты решаешься на грязный прием – ты решаешься отвлечь её собственной неотразимостью. Ты встаешь так, будто прибыл на фотосессию, как специально приглашенная модель. Как сам, мать его, ангел, спустившийся с небес ради минутной прихоти, нетерпеливый и уже собирающийся вернуться обратно в небесную обитель, раз грязный мир падших людей не хочет принять тебя в свое царство. Ты не смотришь по сторонам, ты вообще никуда толком не смотришь – но всем своим нутром чувствуешь, что сейчас все вокруг смотрят только на тебя. Смотрят только на тебя, ловят каждую корпускулу чарующего света, пока в их приоткрытые в восхищении рты ветер наметает то ли сладкую манну, то ли перья с ангельских крыльев, которые ты спрятал под клетками пиджака. — Элен, отойди-ка в сторону, — слышишь ты хриплый мужской баритон у себя за спиной, и официантка, замершая перед тобой и теперь явно прожигающая тебя очень томным взглядом, нехотя отступает в сторону. — Неужто ты собираешься продержать нашего гостя на пороге перед торжеством светского приема, лишая его компании остальных? Ты оборачиваешься, изображая благодарную улыбку, и встречаешься взглядом с обладателем баритона – мужчиной в годах, итальянцем, опиравшим своё грузное тело на толстую, богато украшенную трость. Он выглядит солидно и внушительно, но даже в его взгляде отражается толика восхищения, в которой утонули остальные присутствующие; поглядев на тебя с пару мгновений, он одобрительно улыбается и указывает ладонью вперед, приглашая тебя пройти к гостям по ковровой дорожке. И, когда ты почтительно киваешь, ты слышишь хруст салфетки в своем кармане – хруст салфетки, сопровождаемый тихим шепотом официантки: «Позвони мне». Да, Джо Магла. Ты не просто попал на закрытую вечеринку мафиози – ты понравился самому мистеру Родриго Бранко. И теперь, когда ты идешь рядом с ним, ты ловишь завистливые взгляды всех собравшихся здесь мафиозных сошек и донов Найт Сити, потому что прямо сейчас мистер Родриго Бранко назначил тебя первым в очереди на аудиенцию тет-а-тет. Ты садишься в мягкое кожаное кресло, а напротив тебя садится сам мистер Бранко, подле которого молча стоит щуплый лысеющий человек в очках, перебирающий данные на голопланшете. Это его консильери – что-то вроде пса, если бы пёс был обладателем значения IQ за три сотни из двух возможных. Если тебе неуютно обсуждать дела при посторонних, то сейчас лучше засунуть свой неуют себе в задницу, потому что ты выиграл билет в лотерею. — Я слушаю, мистер Магла, — хрипит Бранко, потирая висок средним пальцем. — Я не знаю, кто вы, и одного этого мне достаточно, чтобы пристрелить на месте, но вы явно хотели этой аудиенции, так что давайте скорее: чем я могу вам помочь? Вот оно. Вот оно, разорви его горулья! Получилось, получилось! Мама всегда говорила ему - улыбайся людям, и они ответят тебе взаимностью. И он улыбнулся. Улыбнулся так, что судя по всему, официантка готова сделать для него что угодно - и он точно этим воспользуется, если конечно выберется отсюда на своих двоих - и Бланка решил переговорить с ним первым. А значит - надо произвести впечатление. Консильери? К черту. В случае успешного завершения дела - он сможет трахать дочерей этих консильери пачками - и они сами будут их под него подкладывать. — Родриго, дорогой мой! Я рад, очень рад, поверь мне. Я как только услышал о том, что ты собираешься продавать ангары... Неопределенный жест пальцем, указывающий на эти ангары. — ... я сразу сказал себе - я должен быть здесь. В конце концов, ведь ты, Родриго, дружище - один из столпов этого города. Ты попираешь его, как я мог не приехать. Я уважаю тебя, Родриго. Да, я сейчас честен с тобой. Я тебя уважаю. Да, я уважаю тебя, поверь мне. И я собираюсь сделать из этих ангаров настоящую жемчужину, чтобы тебе не было стыдно сказать - раньше я владел этим местом. И я спокоен за судьбу этого место, ибо Джо Магла - человек слова. Он наклонился ближе, словно собирался сказать какую-то интимную тайну. — Я буду честен с тобой, Родриго, дружище. Не смотри на них. Они... Они даже стоят того, чтобы на них смотрели, поверь мне. Я же... Я настоящий покупатель, я хочу купить эти ангары, хочу превратить их в нечто... невероятное. А они... Ленивый кивок в сторону "их". -... они фальшивые, ненастоящие. Только глянь на них. Посмотри на них! Ты ведь понимаешь, что я имею ввиду, верно? Ты говорил, говорил, говорил, а мистер Бранко, сидя напротив, безмолвно слушал, аккомпанируя твоей лестной тираде лишь шумным дыханием старого, усталого человека. Он не смотрел на тебя – он смотрел в одну точку, куда-то вниз, на небольшой полимерный столик, что разделял вас: там стояла небольшая лампа в ретростиле прошлого века, желтый свет которой падал на стопку сложенных документов, авторучку и гранёный стакан воды. Бранко слушал тебя, пока консильери сухо щелкал по широкому дисплею, не поднимая глаз, полностью погруженный работой. Наконец ты закончил, принимая мысленные аплодисменты своему выступлению, и откинулся назад, принимая позицию дельца, выложившего свое предложение и ожидавшего скрепляющего договор рукопожатия. Мистер Родриго сидел еще с полминуты, неподвижно и молча, обдумывая твои слова: затем он тоже распрямился и откинулся на спинку кресла. На его лице не было и тени улыбки – на его лице был лишь толстый слой сосредоточенности. — Позови Хуана, — проговорил Бранко, прикоснувшись к рукаву пиджака своего консильери, и тот тут же ушел в толпу, дожидавшуюся вас в зале. — Джо Магла, — произнес он затем, будто смакуя твое имя. — Хорошо, что ты меня уважаешь, Джо Магла, хоть и не понимаю, почему ты так часто повторяешь это. Я ведь не глухой, — хрипло посмеиваясь, добавил Бранко, и посмотрел на тебя заинтересованным взглядом – таким, каким способного ученика награждает опытный учитель при первой встрече. — Ты очень умелый парень, Джо Магла. Я чувствую в тебе потенциал. У тебя есть семья? Не родители, конечно, – жена, дети, — уточнил он, вытягивая сигару из скрытого отделения в подлокотнике. — Хотя о чем я, конечно. Зачем такой груз человеку, который так уверенно лезет вверх, верно? Он криво ухмыльнулся и повертел сигару в руках, будто не знал, что с ней делать. — Эти ангары, о которых ты просишь, Джо Магла – мертвый актив, не стоящий и пенса. Я хотел всучить их кому-то из псов, которые ждут подачки – подарок вынужденной вежливости, ты понимаешь. Однако ты приходишь ко мне, Джо Магла, и усердно просишь меня продать эти активы. А ты мне кажешься смышленым парнем. Просишь меня со всем уважением. Понимаешь, к чему я клоню, Джо Магла? Бранко не спускает ухмылку с лица, глядя на тебя с живым, заинтересованным взглядом: затем, когда консильери возвращается с молодым итальянцем и протягивает своему боссу высеченное пламя, закуривает. — Мой сын, Хуан Родриго Бранко, — представляет мафиози своего сына, и вы встречаетесь взглядами – ты и надменный молокосос, смотрящий на тебя, как на очередную шавку своего папаши. — Недавно взял его в дело, Джо Магла, хочу передать часть бизнеса и выбить из него эту молодецкую спесь лакированными туфлями, — Бранко снова тихо смеется, шумно затягивается: Хуан приосанился и скрестил руки за спиной – не больше, чем маска почтительного уважения, натянутая в угоду отцу. Мистер Родриго тем временем выпустил плотное облако дыма и громко произнес, обращаясь к чаду: — Как же нам поступить, Хуан? Джо Магла хочет ангары, которые я хотел сбросить в довесок в первую же попавшуюся сделку, предлагает мне за них деньги. Я бы хотел ему подарить их, но тогда я проявлю неуважение и сделаю его своим должником, а я не хочу вешать на человека бремя долговых обязательств и дожить до момента, когда эти обязательства ему будет нужно закрыть. Что же ты думаешь, Хуан? Хуан смотрит на тебя снова, и ты смотришь на него в ответ, вкладывая в глаза столько же холода, сколько и он. Ты знаешь, что о себе думают молодые ублюдки, оказавшиеся под крылом у влиятельного папаши, поэтому даже не воображаешь себе, будто твоя лесть или твоя учтивость что-то решат для этого засранца. — Кросседы. Мелкий ублюдок не говорит, он буквально выплевывает это слово тебе в лицо, чтобы затем скривить собственное в злобной усмешке. Родриго хмыкает, и ты знаешь, что это означает – это означает, что сейчас ты подпишешься на какое-то абсолютно, просто чертовски опасное дерьмо. И, как подсказывает тебе практика, это предложение, от которого невозможно отказаться. — Прекрасно, мой мальчик, — произносит Бранко и снова прикладывается к сигаре. — Кросседы, Джо Магла. Новая банда, никаких имен, религиозные фанатики какого-то внешнего учения. Хуан водил с ними дружбу одно время… До тех пор, пока я не взялся за него, как следует, — он устало вздыхает; Хуан закатывает глаза. — Сатанизм – бич нашего времени, и больнее всего он бьет по нашим детям, Джо Магла. Всё эта глобализация, эта уродская массовая культура, — Бранко говорит возмущенно, буквально рычит: видно, что держать себя в руках ему сейчас сложно, но он сдерживается и успокаивается, пока консильери учтиво обтирает его лоб платком. — Послушай Всеблагого Пророка, он знает, что говорит. Так вот, Кросседы – новая банда, которая должна была решить для меня одно дело, деликатное и важное. Либо решить для меня проблему, либо самим стать проблемой решенной – если бы они не справились, то я хотя бы принес пользу городу их исчезновением, Джо Магла. Настоящий бизнесмен никогда не принимает решения, в которых можно проиграть, знаешь это? — Бранко улыбается, и ты механически улыбаешься ему в ответ. — Хочешь ангары – найди их и потребуй выполнить работу. Или избавься от них, — добавил он затем. Хуан ухмыляется. Ты хотел бы срезать эту ухмылку с его лица парой хороших затрещин, смыть её выстрелом из пистолета в упор, но это явно было бы плохой идеей. Бранко протягивает тебе свою пухлую руку, предлагая рукопожатие. Дог поясняла тебе это – поясняла тебе детали этикета Малой Италии, детали криминального семейного бизнеса, детали омерты в Найт Сити, – когда вы говорили с ней по телефону. В твоем кармане лежала чипированная карта памяти, оставленная ей для такого случая: когда ты выполнишь работу, права на ангары перейдут к тебе в собственность как раз в электронном варианте, на чип Дог, поэтому, если ты решишься пожать руку Родриго Бранко, тебе следует вложить карту в ладонь. Если ты не откажешься, у тебя будет право задать лишь один вопрос, прежде чем вы ударите по рукам. Один, максимально четкий, узкий и верно сформулированный вопрос или просьба, которая дается тебе перед тем, как сделка будет заключена. Если ты не откажешься, конечно. Ну не говорить же ему, что он собрался превратить эти два ангара в площадку для разработки передовых дронов? Маленьких, больших, полезных. Навешать лапшу на уши - глядишь, и цену сбросит. И судя по всему, очарование Джо сработало. Кросседы, значит... Нет, он наслышан о них, наслышан. Но особо внимания им не предавал. Не его дело, не его сфера деятельности. Но, похоже, теперь - они его проблема. А что за работа? Да, вот это важно. Иначе, он придет и будет требовать от них непонятно что. И будет выглядеть глупо. А этого допускать нельзя. — Хорошо, уважаемый Родриго. Это честная сделка. Ты мне - я тебе. Это честно, это просто, это понятно. Я тоже так думаю, я с тобой согласен. Пауза. Надо выдержать паузу. Досчитать до 5, а затем спросить. — Но что за работу они должны были для тебя выполнить, уважаемый Родриго? Прежде чем мы ударим по рука, я хотел бы узнать... Ленивый взмах рукой. — ... детали. Ты начитан – начитан настолько, чтобы знать примеры самонадеянных личностей, которые потеряли всё, заключив не ту сделку. Всё – деньги, достоинство, уважение и, наконец, такую обесценившуюся безделицу в мире кибердвадцатых, как жизнь. Читая мемуары этих неудачников, ты часто отмечал про себя непредсказуемую самоуверенность тупизны: раньше казалось, что только полный идиот полезет на край лезвия, вдохновляясь шансом получить больше, чем ему могут дать. Словом, ты знаешь, чем обычно заканчиваются сделки с дьяволом. И вы бьете по рукам. Когда ты задаешь свой вопрос, Бранко изображает на своем лице хищную полуулыбку, ленивую львиную усмешку, которой награждают попавшуюся в капкан жертву. Бранко делает это профессионально, как заматеревший на своем месте дон, пока его сын Хуан скалится в несдержанной, злобной ухмылке поддакивающей гиены. Мистер Родриго сначала молчит, выдерживая не менее театральную паузу, чем твои жестикуляции пренебрежительного артистизма: он передает подхваченный двумя мозолистыми пальцами чип своему консильери, затем снова затягивается дымом сигары. Пока в его глазах пылают адские отблески тлеющего уголька, его советник подходит к Хуану и отгибает ворот рубахи, выверенным движением опуская чип в чипсокет на шее сына своего босса. Интересное решение превратить сына в инструмент для своих махинаций, думаешь ты, чтобы отвлечь себя от мыслей, жужжащих в голове из-за гнетущего молчания. По-настоящему отцовское. — Детали, — хрипло выдыхает Бранко, так неожиданно, что на каменном лице консильери дернулось веко. — В мире не осталось чести, Джо Магла. Слишком мало людей, готовых выполнить обещанное, чтобы можно было вообще кому-то доверять. Мало делают и много говорят, Джо Магла, — произносит он с наигранным разочарованием, сияя желтизной своих зубов. — Много вопросов ради того, чтобы всё равно сделать всё по-своему… Он повторяет твой ленивый жест рукой, и консильери разворачивает планшет дисплеем к тебе, заставляя прищуриться от яркого света. Лучевые минипроекторы ткут перед тобой картину из голубых нитей, разбитых сетью пикселей: поначалу разобрать образы сложно, но затем ты понимаешь – это рельефная карта города, голографический барельеф Найт Сити, испещренный пометками и надписями. Консильери вытаскивает тонкий стилус и ведет по проекции, увлекая картинку за собой – до тех пор, пока ты не видишь красную точку где-то на окраине Комбат Зоны. — Они здесь, Джо Магла. А ответ на твой вопрос… — он притрагивается к Хуану, и тот послушно опускается на корточки, склоняя голову с металлическим скрежетом. Из шеи у него, жутко натягивая кожу, торчит хромированная крышка с разъемами, заполненная множеством чипов и гудящая, как трансформаторная будка: Бранко заботливо проводит по ним подушечками пальцев – в том числе и твой чип, уже жужжащий в своем сокете, – и вытаскивает тонкий зеленоватый квадрат, покрытый наростами микросхем. — Ответ на твой вопрос здесь, Джо Магла. Сядешь в машину – подключи его в свой разъем, чтобы понять, о чем я говорю. Он взмахивает рукой – кажется, он идентично повторил твой жест, как и тот, что сделал до этого, – но теперь эффект совершенно иной. Эффект появляется в виде двух вооруженных охранников, всем своим видом объясняющих тебе, что дискуссия окончена. Они провожают тебя ровно до того места, где кончается красная дорожка, и встают там, как вкопанные. Всё, что у тебя есть теперь – это твоя «тойота», твой клетчатый костюм, выданное задание и этот чертов инфочип, на котором содержатся такие желанные тобой детали. И, разумеется, у тебя есть твой телефон. Телефон, на котором записан номер Дог. Они ударили по рукам и раньше, чем Джо сумел сказать "Бабки-сиськи-два-проца" - он уже стоял за дверью ангара. Интересно, неожиданно подумал Джо - а официантка провожала его взглядом? Нахмурившись, он помотал головой, прогоняя ненужные сейчас мысли. Так, детали. Для начала, сядем в машину, и уедем отсюда. Подальше, подальше. Куда-нибудь, может... Да, крытая парковка подойдет. Тихо, спокойно, никто не помешает. Ладно, кажется.... Да, вот она. Взять талон, припарковаться, оглядеться, перезарядить оружие - на всякий случай - и вставить чип в разъем. Теперь, пора узнать, во что он вляпался... Припарковать машину. Перезарядить оружие. Вставить чип в разъем. Припарковать машину. Легко. Платная парковка, минус пять евробаксов, утренняя тишина еще не разбуженного улья – даже слишком легко, чтобы это потянуло на полноценную часть плана. Перезарядить оружие? Легко. Восемь двенадцатимиллиметровых друзей занимают свою позицию, готовые поставить жирную свинцовую точку в истории очередного обдолбавшегося бустера, не разглядевшего упершееся в его башку дуло из углепластика. Ты прикладываешь усилие воли, чтобы заставить себя разобраться с «кольтом» – в конце концов, ты ценишь себя и людей вокруг не за вес и диаметр ствола, оттягивающего пояс штанов: это явно не твое поле игры, смартбой. Вставить чип в разъем? А вот тут ты понял, что оказался в заднице. Это всё чертова мода киберторчков, раздраженно думал ты, выруливая на асфальтированную улицу, пойманную в капкан небоскребов. И это не твоя проблема, что бизнес превратился в перекидывание пикселей на мониторах, а не в реальное дело: может быть, какие-нибудь сетевые мастурбаторы, прошитые до мозга костей, и зарабатывают больше тебя, но чего они стоят в реальной жизни? Они настолько асоциализировались, что получат выстрел из дробовика в упор от продавца, если выйдут в маркет-лавку за полуфабрикатными препаками. И это не твоя проблема, что весь чертов мир, каждый чертов житель Найт Сити сидит на этом цельнометаллическом дерьме, и ты отчасти гордишься тем, что твой стояк не зависит от переключения тумблера. Корпорат Плаза. Центр Найт Сити, из которого по всему городу распространяется реальная власть. Ни копы, ни политиканы, ни собирающие на улицах толпу бродяг патлатые рокербои никогда не поймут, что значит быть сверху. Ты чертов корпорат, Джо Магла, так что это ты определяешь, в какую позу встанет тот, кому тебе захочется засадить. Небоскреб «M, A&F» кажется достаточно скромным рядом с той же башней Арасака или даже монументальным центром News 54. Всего пятьдесят пять этажей – но это цепляющая глаза, элегантная скромность. Когда ты паркуешься на специальной стоянке, ты ощущешь это, ощущаешь принадлежность к чему-то великому. То же самое чувство, когда поднимаешься на лифте, уезжая на сорок второй этаж, в свой офис. Но затем лифт останавливается – на двадцать восьмом, если быть точным. Лифт останавливается, и в него заходит твой начальник, Вудро Казидо, коренной японец калифорнийского происхождения. Он смотрит на тебя, поначалу не узнав: ты смотришь на него, вспоминая, что должен был сдать ему финансовый отчет. Ты вспоминаешь про дедлайн – к счастью, с дедлайном всё было в порядке. Только вот на корпоративном сленге «в порядке» означало «истек вчера». — И? — только и спрашивает Казидо, не глядя на тебя. Теперь ты думаешь, что поехать в офис не было такой уж хорошей идеей. Да, он был оригиналом, если можно так сказать. Ни единого киберулучшения, вообще никакого. Только он сам, Джо Магла, 100% ума, и внешности. Все свое, родное, независящее ни от чего. Может, иногда это и доставляло неудобства, но все, чувство... может и не превосходства, но отличия от остальных - компенсировало всяческие неудобства. — И все в порядке. Отчет готов. Осталось только отправить его. И да, я его отправлю. И поверьте мне, Вудро - вы будете в восторге. Все же, вы знаете, как я веду дела. Идеально, лучше всех в этом городе. Может это и было хвастовство - но Джо Магла искренне в это верил, а если во что-то искренне верить, то обязательно получается именно так, как ты веришь. Ну, что-то в этом роде. Твой босс скрещивает руки за спиной, пока ты объясняешь ему всю прелесть того, что именно ты занимаешь свою должность. Твои слова, твоё бахвальство повисает в воздухе и дрожит, распираемое от собственной уверенности: лифт же, будто назло, начинает ехать медленнее, растягивая односторонний диалог. — Магла, — говорит японец ледяным голосом, пока его лицо превращается в холодную каменную маску, и ты понимаешь, что дела плохи. — Я занимаюсь тем, что подбираю кадры, находясь на месте под самым солнцем. Я – твоё начальство, Магла, а моё начальство – совет директоров корпорации. Моё прямое начальство, которое платит мне зарплату, чтобы я платил зарплату таким, как ты, Магла. Лифт тягуче двигался вверх, словно попавшая в антигравитационное поле ложка с вязкой нугой из соевого заменителя. — И, как твой начальник, я хочу сказать, что ты tawagoto no mimi ni – то есть, Магла, по уши в дерьме, — он достает сигарету из тонкой красной пачки, и надпись, воспрещающая курить, превращается в голограмму «Здесь Курят». — Я не знаю, чем ты занимаешься в свободное от управление отделом время, но твоя безалаберность тянет производительность на дно. Ты сказал, что сегодня отчет будет, Магла, — в воздухе повис едкий сигаретный дым, и ты едва не сдержался, чтобы не закашляться, — поэтому я жду твой отчет ровно до 23:59, иначе... Он не договорил. Лифт открылся на сорок втором – твоем – этаже, и Казидо замолчал, выстрелив тебе вслед гнетущим молчанием. — До полуночи, Магла, — бросил он напоследок, за секунду до того, как хромированные двери сомкнулись. В подобных разговорах, ты обычно не говоришь. Ты слушаешь, если надо киваешь, словом, как говорил раньше "Имеешь вид придурковатый". А когда дверь закрылась, то Джо Магла произнес фразу на языке, на котором говорили в его доме. — Tsadi sheni... Так или иначе, но отчет и правда надо отправить. Иначе, тут уж никакие ангары не помогут. Когда лифт доехал таки до его этажа, он быстро прошел в свой кабинет. Гомон разговоров окружал его, люди здоровались, он отвечал, кивал им. Хорошо, что никто не обратился к нему - пришлось бы реагировать. Приказав секретарше не соединять его ни с кем, Джо закрыл дверь своего кабинета - обычный офис корпоративного главы отдела, ничего особенного, если честно - он подключил чип к компьютеру. — Ну ладно... Во что же я ввязался, мм? Дисплей загорелся, и пронзительный, обжигающий радужку свет ударил по твоим глазам с такой силой, что вместе с монитором, кажется, загорелся твой мозг. Сначала на экране появилось пустое черное окно командной строки. Затем символы, серые и тусклые, разрушили абсолютный мрак механическим набором, сопровождаемым треском процессора. Перед тобой разбежалась целая летопись кибернетического века – летопись, двоичной информации в которой было зашифровано от силы минуты на полторы. Это было видео – вернее, потрескавшаяся, покрытая ломаным глитчем попытка в видео, снятая непрофессионально и оттого вызывающая у смотрящего лишь раздражение. Под ширмой мерцающих помех едва угадывалось хоть что-то, способное привлечь внимание, но ты всё-таки попытался присмотреться, как следует. Первые тридцать секунд. Кажется, это было помещение государственной службы или скромный офис законопослушного гражданина, потешавшего своё эго изжившим себя – особенно в Найт Сити – патриотизмом: об этом говорили потрепанный американский флаг на стене и висящий рядом флаг Свободного Штата Северной Калифорнии. Лица в кадре было не разобрать – этому способствовала бьющая в объектив настольная лампа. Её свет падал на горы бумажной документации, однако разобраться в ней за эти несколько секунд не представлялось возможным. — Моё покровительство начнется тогда, когда будут выполенны условия вхождения под мою опеку, — прохрипели твои динамики, озвучивая измененный войс-модуляторами голос. — Мистер Б должен разобраться с «МТ». Кровопролитие, указывающее на заказной характер, неприемлемо. Допустимые жертвы – любые, кроме самой цели: чтобы я мог оказать поддержку, мне требуется полная невозможность со стороны повлиять на внутренние дела управления. Мистер Б понимает, что для этого летальный исход – крайняя и, главное, привлекающая крайне много внимания мера. Сорок пять секунд. «Клуб Никаких Имен» – название этого невзрачного здания ты читаешь с неоновой вывески, ярко горящей в ночном Найт Сити. Оператор обходит парадный вход, проходит через отрытую настежь калитку забора: переулок ведет в закуток с обратной стороны «Клуба», оттуда – к черному ходу, закрытому тяжелой бронированной дверью с электронным кодовым замком. Пара секунд, быстрый набор по клавишам – и вот ты уже видишь коридор изнутри, бредешь по нему, окруженный обшарпанными стенами и треском галогенного света. Оператор разглядывает плакаты, закрывающие пятна сырости и облупившуюся краску: это маркетинговые плакаты корпораций, ты узнаешь пару из них – Арасака, Биотехника, Зетатек, – узнаешь их, несмотря на то, что каждый из них изуродован угловатыми росписями. Отсыревший глянец покрывали мрачные рисунки, дополнявшие общую картину зловещими символами и наполнявшие плакаты новыми сюжетами: так, например, маскот «Арасаки», демонстрировавший закрытое непрозрачным забралом лицо компании и прикрывающий собой клиента-корпората, стрелял не в бустера, а в мастерски нарисованного подростка, наполовину изорванного выпущенными снарядами. Снизу значилась подпись к картине: «Миллер, Краузе, Шредер и Шойер нашего времени». Еще ниже – собранная из газетных вырезок цитата, на которой взгляд оператора задержался на достаточное время, чтобы ты смог разобрать её. Она гласила следующее: «Все, кто позволяет себе появляться длинноволосыми, в грязной одежде или босыми на улицах такого города, как Кент, заслуживают пули». Помещение, так же погруженное в полумрак, как и предыдущие. Здесь стоят несколько фигур, несколько неподвижных статуй с горящими дьявольским светом глазами, пока позади них, на голой стене, ярко горит перевернутое неоновое распятие. До тебя доносится музыка – гремящая, сотрясающая барабанные перепонки электрическим хрипением и гроулом, будто шла из самых глубин киберпреисподней. — Есть работа, — слышишь ты мягкий мужской голос оператора, отвечающий на гнетущее молчание и тяжелые огненные взгляды собравшихся здесь недолюдей. — Сначала оплата, — сухо потребовал один присутствующих. В отличие от других, в его голове горел еще один протезированный глаз. — Грязная душа – чистая душа. Кадр плывет, фигура собеседника уезжает вверх, за границу обозримого пространства: ты догадываешься, что оператор почтительно кивает. — Мы пришлем вам душу, — согласно отвечает оператор. Трехглазый тоже кивает. Затем, распрямившись, он выставляет руку вперед и крестит – крестит так, что даже через монитор передается жар его веры. И крестит он снизу вверх. Пятнадцать секунд. Кадр сменился: теперь перед тобой был круг света и стул, в котором, связанный, буквально прикованный к своему месту, находился молодой юноша, избитый и мокрый от пота. Рядом стояла грузная фигура с плетью в грубых, дрожащих руках – судя по всему, палач только что закончил свою экзекуцию. — Они @@#%@е, окей?! — надрывно, сквозь слезы говорит юноша, прерывая скулеж. — Кросседы – больные фанатики, «духовные санитары города», так они себя называют. Я не знаю, на какой хрени они сидят, но подсесть на неё можно буквально мгновенно – щербет, эспрессоматик, любая их жратва напичкана какой-то шанхайской наркотой. Нужно быть готовым – либо не есть то, что тебе предлагают, либо нажраться таблеток перед походом к ним. Я не знал, папа, я не знал! — он снова визжит, как резаная свинья, и в приступе отчаяния поднимает голову. Ты узнаешь это лицо. Это Хуан Бранко. — Мистер Магла! — гремит громкая связь на твоем офисном стационарном телефоне: из динамика раздается высокий голос твоей секретарши, вырывая тебя из просмотра. — Там… Дверь в твой офис открывается пинком, так стремительно и неожиданно, что ты даже не успеваешь отреагировать, как следует. Ты замираешь с виноватым видом, будто подросток за просмотром порнухи, когда в комнату заходит его мать: судорожно пытаясь нашарить кнопку отключения монитора, ты оборачиваешься и видишь молодую девушку – черноволосую азиатку, слишком нескромная одежда которой на одну половину состоит из кожаных ремней и значков с иероглифами, а на другую – из прорезиненных кабелей и светящихся диодов. Ты замираешь, глядя на неё, а она, не теряя ни секунды, подбегает к твоему компьютеру и пинком выключает его, попадая точно по кнопке на системном блоке. — Ты не просто идиот, Джо, — выдыхает она, рявкая тебе на стритсленге. Затем она падает в кресло напротив тебя, жадно глотая ртом воздух: она запыхалась, лоб её покрывала испарина, будто бы она только что закончила марафон. — Ты не просто идиот, ты абсолютно конченный идиот, Джо. После этой фразы она достает сигарету. Прикуривает, судорожно затягивается, смотрит на тебя с укором и презрением, пока ты сидишь с глупой рожей. Закатывает глаза. — Потому что только конченный идиот будет тащить в офис левак и включать его на собственном компьютере, — наконец дает пояснение девушка: по её тону понятно, что глаголит она очевидную ей истину. — А если бы не я обеспечивала администрирование системы? А если кто-то из твоих подчиненных поставил тебе жучок и копирует данные с рабочего стола? Ты совсем идиот? Снова затягивается сигаретным дымом, устало прикладывает два пальца к виску и массирует его, прожигая тебя взглядом. Ты знаешь её. Это Дог. Дог всегда недовольна. И во всем этом левом дерьме, которое должно принести тебе баснословную прибыль, Дог – твой партнер. Это не значит, что вы гуляете, взявшись за руки. Это значит, что она говорит тебе, что делать, и ты делаешь. Дог сидит напротив тебя и смолит сигарету, сбрасывая напряжение. В абсолютной тишине слышно, как уголек шипит, съедая бумагу и табак. В абсолютной тишине слышно, как потрескивают киберимпланты Дог, которыми она напичкана, будто обвешанная гирляндами рождественская ёлка. — Почему ты не позвонил мне после разговора с Бранко, партнер? В её голосе теперь слышится усталость. Ты понимаешь, что она ждет полного отчета, полной выжимки произошедшего – и, конечно, ждет твоих мыслей о том, что ты только что посмотрел. Ну, сглупил он. Да, тут Дог была права. Надо было позвонить ей. Он все же понадеялся, что хотя бы здесь не будет никаких капканов. Но, в Найт-Сити не бывает так, чтобы тебе не всадили нож в спину при удобном моменте. — Ты права Дог, кругом права. Я... Он покачал головой и развел руками, мол - ну что тут поделаешь. Да, сглупил, бывает. Прости дурака, извини и дальше продолжай восторгаться им. — Вот что я заметил... обстановка, где происходил первый диалог – это офис в каком-то полицейском управлении. В свете лампы мелькнули дорогие тяжелые часы на руке у человека, который сидел напротив оператора, а еще мне в глаза бросилось золотое кольцо на безымянном пальце левой руки. И код - 203-754. Как всегда, она демонстрирует тебе абсолютную незаинтересованность, отчасти даже ленность, пренебрежение к твоим словам – но ты разбираешься в людях слишком хорошо, чтобы не понять, что это исключительно в целях того, что она называет «воспитанием». Она все еще думает, что эта игра с тобой работает – так зачем рушить её иллюзию, верно? — Мафия, копы и бустеры, — прерывает она тишину, докуривая табак и туша уголек об язык – исключительно ради того, чтобы это выглядело стильно. — Привычный коктейль для Найт Сити. Раз уж ты влез в это, тебе придется довести сделку до конца – таковы правила омерты и таково условие возвращения чипа, который ты передал Бранко. Ты ведь передал его? — спрашивает вдруг Дог, напрягшись, и расслабляется только после того, как ты прикрываешь глаза в молчаливом, удовлетворительном ответе. — Тебе придется ехать к ним. Не знаю, чем ты будешь оплачивать эту работу, но ты должен её оплатить, чтобы вернуть чип обратно, — она встает с места, встряхивая водопад черных волос. — Этот чип стоит теперь всё – он стоит дороже твоей работы, дороже твоей жизни и однозначно дороже сраных ангаров, которые ты – мы приобретаем у Бранко. Поэтому делай всё, что попросят у тебя эти фанатики, обещай им что угодно, но выполни условия контракта. Дог вытягивается – грациозно и медленно, как только что проснувшаяся черная кошка, готовая полакомиться добычей. — Кросседы – #@% знает, что это за мудачье. Они недавно в Найт Сити, и довольно сложно отследить их истиные мотивы, если они вообще есть за всей этой сектантской мишурой, — девушка хмыкает, задумчиво. — Тем не менее, если к ним обращаются такие люди, как Бранко, они успели себя зарекомендовать. В общем, удачи там. Она грациозно подходит к двери, бросая напоследок «Достань этот чип» – и исчезает в лабиринте корпоративных коридоров. — Будет тебе этот чип. В конце концов... Я ведь Джо Магла, ты не забыла об этом? — бросил ей в след Джо. Обычно, это работало. Высоко подвешенный язык, природная харизма - это помогало довольно часто. Джо не видел особых проблем с этим делом - заболтает кросседов, какими-бы психами они не были. В крайнем случае, он может их всех перестрелять. Не то чтобы он часто этим занимался, но как работает пистолет - он знал. Так или иначе, но он решит эту проблему. После того, как сделает отчет, само собой. Отчет и правда нужно сделать. Благо, там не так уж и много делать надо сделать. А к кросседам поедем, когда закончим отчет. Вернее, когда поручим самому ответственному из твоих корпоративных подсосов, мечтающих получить пентхаус в главном офисе корпорации, закончить этот чертов отчет. Здание корпорации за твоей спиной разлетается полуденным стеклянным гулом: трансформаторное жужжание остается там же, в офисных кластерах, которые однажды причесала под нужную гребенку твердая хромированная рука. За твоей спиной остаётся недоделанный отчет, приписанный группе стажеров из подвластного тебе отдела: надеясь на то, что однажды их дряной сойкофе заменит австралийский лунго на зерне из Танзании – ради этого секретарша даже прошла спид-курсы барриста, лишь бы остаться на должности, – новый офисный планктон решительно принялся за работу, по уши погрузившись в гору документации и напрягая зрение в изучении сотнен голографических диаграмм. Ты отмерил им около двенадцати часов, и самые прозорливые, заранее запершись в кабинках уборной и нажравшись законодательно запрещенными стимуляторами, были готовы проработать до тех пор, пока из-под ногтей не забрызжет кровь, а пальцы от постоянного стука по клавиатуре не превратятся в посиневшие обрубки. От тебя же, в конце их работы, потребуется только короткая, лаконичная подпись. Дверь твоего автомобиля опускается, и ты снова вдавливаешь акселератор в пол, не успевтолком тронуться с места. Движок ревет, будто раненый картечью зверь, и машина срывается с места, оставляя за собой черные полосы жженой резины на асфальте и ядовитый взрыв от залпа выхлопной трубы. Тачка несется по улицам Найт Сити, огибая несколько пробок по встречке; несется, чуть не сбивая несколько бродяг, решивших броситься тебе под колеса – очевидно, от хорошей жизни за чертой бедности. Ты неплохо выруливаешь, не задев никого из этих отчаявшихся доходяг. Дело не в том, что отличаешься поразительной гуманностью: дело в том, что тебе совершенно не хочется отмывать машину от зловонного трущобного дерьма, которым они являются. Тачка несется по улицам Найт Сити, и ты несешься вместе с ней, разгоняясь на автостраде до космических скоростей. Копы зубоскалят тебе вслед, не в силах препятствовать твоему драйву: завидев их, ты в насмешке включаешь дальний свет, и ксенон бьет им по глазам вспышкой сварки, ослепляя и дезориентируя. Автомобиль подскакивает на их лежачем собрате, с трудом амортизируя преграду, и гроздь сине-красных капсул на пассажирском кресле подскакивает вместе с ним. Капсулы – собственность Биотех, и ты это знаешь. Не лицензированная, не прошедшая испытаний, не пущенная в продажу: эти колеса даже «на кухне» стоят окиберчешуеть как дорого, и оправдать их изготовление можно только тем, что корпорация получила достойные средства от нескольких государств и от бизнес-коллег на разработку прототипа, который позволил бы сохранять полный контроль над телом во время употребления наркотиков – и не только. Ты смотришь на капсулы, беспечно отвернувшись от несущейся тебе навстречу асфальтированной трассы. Ты усмехаешься – горько и зловеще, – представляя, что было бы написано на пачке с этим добром: особенно неприятно думать о деталях вроде тошноты, головной боли, дезориенации в пространстве или непреодолимом желании участвовать в ролевых играх – по крайней мере, Всеблагой Пророк говорил о сатанинском корне у всего этого дерьма. А твоя работа совершенно не располагет к образу сатаниста, смартбой. Визг тормозов. Скрип подвески, натужный, режущий слух. Дымящиеся шины, треск плавленного асфальта, оседающие во рту едкой слюной: плевок в открытое окно, плевок на ботинки падшего города. Впрыскивание – автоматический освежитель воздуха с запахом мяты: активируется, если в кабине становится слишком токсично. Клуб Никаких Имен. То самое мертвое здание, которое ты видел глазами оператора, теперь было слишком живым. Вывеска подрагивала от перепадов напряжения, перегорала на секунду-другую и снова включалась. В Комбат Зоне такая вывеска стоила дорого – и конкуренция, судя по разбитым дробью выстрелов кирпичам, носила куда более прямолинейный характер. Входа было два. Первый – главный, который был сразу под вывеской. Второй, который ты видел в видеозаписи оператора, начинался в переулке. Никогда не иди дважды по одной дороге, советовали бизнес-консультанты. Особенно в деле, которое требовало особых подходов. Поэтому ты входишь в Клуб. Ты давно не видел такого старого, классического бара, пропахшего сигаретами и дармовым пойлом, где нужно смотреть под ноги, чтобы не провалиться в дыры половиц – стоят в ряд несколько круглых, покрытых царапинами и черными обожженными пятнами от сигарет столов. Первая ассоциация – это ковбойские пабы со своими компаниями по интересам, где собирается всякая дрянь, изгнанная из более приличных обществ. Ты там выглядишь, как белый, зашедший в квартал черных: несколько посетителей, чьи лица укрыты либо тенью, либо предметами одежды (шляпы, мотоциклетные шлемы и т.д.), либо обезображены до неузнаваемости, поднимают головы и провожают тебя глазами, явно @@@@@@@ от веса твоих яиц, раз ты позволил себе заявиться сюда без охраны. Некоторые из них смотрят с интересом, явно ожидая, когда ты начнешь расспрашивать о бравых парнях, готовых оказать для тебя не бесплатную услугу щекотливого характера. В самом Клубе, который, как ты уже понял, является простой забегаловкой для наёмников, бустеров и подпольных торгашей с черных рынков Найт Сити, различить секьюрити меж прочими посетителями было сложно – настолько сложно, что почти невозможно, ибо их там не было вовсе. Все обязанности по охране выполняли бармен – все обращались к нему, как к "Рацу", но это вряд ли отражало истинное имя коренастого нигера с выгнивающими зубами и советским протезом, выкрашенным в розовый цвет, – и какая-то огромная тень в углу, которая сейчас тихо выкуривала сигару. Ты говоришь, что твоей тачке нужна охрана, и сразу четыре стола, за которыми сидели крепкие парни, высказываются об этом предложении с интересом. Затем один из столов отказывается, потому что парень с другого, не долго думая, приставил к голове чужого босса дробовик; затем отказался третий стол, когда из-за последнего, четвертого стола, встал обвешанный пластидом бустер и крикнул, что взорвет весь клуб к киберматери, если третий стол не уступит. Таким образом, вышло два победителя - второй и четвертый стол: молчаливые наёмники в черных беретах, суровые лица которых наполовину скрывал поднятый ворот старых пальто, и мощные ребята в очках, всем своим видом напоминавшие фанатов классического метала Найт Сити. Предстояло решить, кому из них ты доверишься больше. Порой то, с какой легкостью он решал проблемы - удивляло его самого. Удивляло - именно так. Он не принимал это как само собой разумеещся. В конце концов, можно было расслабиться и неожиданно сесьт в лужу. А этого надо избегать во чтобы то ни стало. Джо Магла повернулся к Черным Беретам и сказал: — Ох, ребята... Даже не знаю. Вы все такие мощные, опасные. Вот даже... Ммм... Нет, вот вы вам поручаю машину охранять мою. Но он был корпоратам. Он знал, как вести дела. Поэтому, дождавшись, когда Черные Береты уйдут, Магла наклонился над столиком другой банды, которых было проще запомнить, как "Очки-Металлисты": — А вы, рокеры мои ненаглядные - приглядите за ними. Вдруг они... передумают. "Очки-металлисты" оказались большими уродами, чем можно было подумать, глядя на этих Сынов Анархии со стороны. Капиталистические свиньи без чести и достоинства. Тысячу евробаксов за вуайеризм? Да пошли вы. Правила хорошего тона в любом баре, в котором ты не собираешься пить — подойти к барной стойке и заказать выпивку. Выпивка — первый шаг к тому, чтобы спросить главного, не получив гнилой плевок в лицо. Рац молча наливает тебе скотч-на-льду, причем лед, как ты мог заметить, не самый чистый. На вопрос о главном он хмыкает, затем отходит на шаг нахад от барной стойки, стучит по бутылке с криком "РАЦ, ТЕБЯ ЗОВУТ!" и возвращается, как ни в чем не бывало, к разговору с тобой. — Я тут главный, чомбатта. В Клубе Никаких Имен я всегда был главным. О как, повезло. Ну что же, играй игрок! — Это хорошо, когда ты всегда главный. Это очень хорошо, поверь мне. Сразу видно, профессионал за работой, это просто чувствуется. Я почувствовал, стоило мне сюда зайти, поверь мне Рац, дружище. Ну ладно, подмаслили - а теперь к делу. — Понимаешь, как штука.... Я тут по делу. Ты ведь слыхал про Кросседов, верно? Они у тебя бывают, мм? Рац еще некоторое время смотрит на тебя, как бы оценивая, заслуживаешь ли ты его ответа. Затем он ставит выпачканный тряпкой стакан на столик под барной стойкой и упирает руки - вернее, руку и протез - в отвисающие бока, стянутые холщевым фартуком. На его лице, грубом и усталом, проступает улыбка. — Кросседы? Кросседы – одни из моих более-менее постоянных клиентов. Славные ребята, честно говоря, хоть и не в ладах с философией нынешнего кибертысячелетия. Слишком, — он взмахивает живой рукой, будто ловит ускользающее за грань сознания слово, — религиозные, пожалуй. Они у меня бывают. Затем Рац выжидательно смотрит на тебя. И ты понимаешь, что, чтобы продолжить его ответ, нужно что-то сделать. Что-то особое, нечто, сохраненное в традициях барменского братства. Но пока что ты ни в зуб ногой не понимаешь, что именно. Деньги? Рац с интересом смотрит на твои купюры. Его широкое лицо озаряется не менее широкой улыбкой. Он скрещивает конечности – пальцы здоровой руки и механические отростки манипулятора, – а затем мягко, но жестко произносит: — Засунь свои деньги себе в жопу, корпоративный слизняк. Как грубо. Ладно, надо с этим что-то делать. Может, пора идти с козырей? — Вот что, дружище. Я от мистера Родриго Бранко. Ты ведь знаешь, кто это такой? Я уверен, что тебе не захочется мешать делам такого человека. Или я ошибаюсь? Черная кожа натягивается на черепе Раца резиновой маской, прикипевшей к лицу, от которой обладатель пытается избавиться. Он не боится – он лишь хмыкает, что-то бормочет себе под нос, пока спрятавшийся за спину киберпротез почесывает обвисшую ягодицу. Даже отсюда ты слышишь, как в трансформаторной будке его черепа гудит вереница замкнувшихся проводов. — Курьер? — коротко спрашивает он: глаза его вылезли из орбит, взгляд был такой, будто ему стерли память. Металлизческий звон, жужжание сервоприводов советского импланта. Глухой удар раскрытой трехпалой ладони механической культи о столешницу барной стойки: когда протез со скрипом отъехал в сторону, обдирая поцарапанный лак, ты увидел небольшой ключ с брелком из полимерного акрилопласта, в который кто-то засунул перевернутый неоновый крест, горящий фиолетовыми переливами. — От ворот, — произносит Рац тихо, и ты понимаешь, о каких воротах он говорит. — Покажешь крест парням перед воротами. Теперь – катись. Что же, это сработало. Всегда надо говорить, с кем ты дружишь. Всегда это работало и сейчас сработало. Джо Магла степенно кивнул головой и взял ключ с брелком с собой. И - направился по назначенному адресу. Интересно, подумал Джо, а его машину все еще стерегут? Выходя из бара и заворачивая в подворотню, ты будто снова окунаешься в дежа вю, больше напоминающее перегорающую на твоих глазах пленку видеокассеты: ты проделываешь тот же путь, что был записан оператором, посланным Бранко, смотришь в те же углы, на те же расписанные аэрозолью кирпичные стены. Ты обнаруживаешь только два исключения – закрытые ворота там, куда оператор прошел безо всяких препятствий и несколько хмурых бугаев в черных беретах, одинаковых настолько, что ты подумал о развитии технологий подпольного клонирования: они, как и обещали, стерегли твою тачку. Откровенно говоря, стерегли они её с такими лицами, что даже ты, её владелец, дважды подумал бы, прежде чем к ней подойти. Твоя рука слабо освещена фиолетовым неоном, и те, кто внешне представлял собой затянутых в лохмотья бомжей, резко встали с насиженных мешков с мусором, без единого слова открывая твоим ключом скрытую дверь за жестяной пластиной. Ты оглядываешься, когда преодолеваешь преграду: калитка, через которую ты мог пройти, с обратной стороны отличалась небольшой деталью. Деталью в виде нескольких мин-лягушек, которые превратили бы твой костюм в разорванное на микрочастицы, окровавленное нечто. Ты вводишь цифровой пароль, и дверь открывается. Ты идешь по коридору из полумрака, и тебя пожирают флешбеки, сотканные скользкой нитью из оцифрованных обрывков памяти оператора. Ты перед существами из кошмаров. Они смотрят на тебя из темноты, смотрят светящимися в ней тремя огненными кругами. Они ждут твоих слов. Ладно, это уже... Даже не понимая, что сказать, он порадовался, что выпил таблетки. А то мало ли. Вдруг они тут дышат всяким дерьмом, а ему потом блевать фиолетовой кровью. Сглотнув и понадеявшись, что это было слышно не слишком громко, Магла начал гнуть новую кривую проверенными методами. — Я от мистера Родриго Бранко. Я по делу. Кто у вас тут лидер? Тени всплывают во мраке. Черные фигуры выходят на первый план, будто их схватил правильно развернутый объектив телекамеры, поймавший резкость на выступивших тебе навстречу телах. Они стоят – стоят перед тобой, будто колья метафорического забора, за которым гниет в неоновой дозе рапида сокрытый в небытие смысл этого сборища. Ты говоришь "лидер", и у собравшихся пред тобой вспыхивают круглые блямбы, заменяющие глаза: две, три, одна – в источаемом из них плоском свете было не разобраться, сколько действительно глаз у каждого из носителей. В источаемом плоском свете было не разобраться даже, есть ли у носителей глаза вообще. Одна из фигур выступает вперед. Её очертания вызывают у тебя приступ тошноты от медиадежа вю, выжигающем на мозге рваные ноли и единицы кодировки. Ты чист – чист от имплантированного дерьма, которым зашиваются твои друзья, твои соседи, та собака, которая каждое утро доставляет тебе газету News 54 под дверь офиса на Корпорат Плаза. Ты чист настолько, что кибердвадцатые часто кажутся тебе чем-то слепящим. — Агнец нашей паствы, — слышишь ты через хрипящие динамики. — Бранко заплатил за душу твоей душой. Он протягивает раскрытую ладонь, в которой слабо горит шприц – горит тем же цветом, что и брелок на ключах. Круги киберглаз устремлены только на тебя. Джо был счастлив. Счастлив, что он, перед тем, как сюда зайти - он все же выпил табелтки. Так что... Он не должен был ничего подцепить. Хотя, он в любом случае напьется таблеток и антибиотиков всяких. На всякий случай... — Я что, должен этим уколоться? Судя по всему, ему придется это сделать. И тут... тут его прошиб холодный пот. Если он не начнет вести себя не так, как ведут себя уколовшиеся - у него вполне могу возникнуть проблемы. Старший. Ты назвал его так, потому что он сильно выделялся среди остальных фигур, собравшихся вдоль стен помещения в ломаных позах. Старший явно был единственным авторитетом для окружившей тебя швали трущобных оборванцев, гулко вибрирующих в молитвенных перешепотах: когда он воздел вверх тонкие, длинные конечности, все мгновенно умолкли. Стекла из круглого света мгновенно исказились перед тобой, вытянулись в овалы под наклоном поднявшихся голов: все они неотрывно смотрели на руки своего лидера. Все они неотрывно смотрели на длань своего бога. Таблетки уже давно должны были усвоиться организмом, и ты почти не переживал, когда Старший протянул тебе неоновый шприц. Цилиндирическая форма оказалась холодной, обжигающе ледяной: короткую инъекционную иглу было не разглядеть вообще. Видя - нет, скорее дорисовывая в голове их порядки и образ жизни, грязный в своей аскетичности, тебе оставалось лишь надеяться, что игла была стерильной. Выбор был невелик, и ты знал это прекрасно. Инъекция и сделка с Бранко или отказ и срыв дела, ради которого вы с Дог жертвовали гораздо большим, чем только собственные время и силы. Вы оба платили жестокую цену, иногда вместе, иногда по очереди. И теперь пришел твой черед. Укол дается тебе с трудом. Ты зажимаешь шприц в кулаке и засаживаешь его себе в левое плечо, будто лечилку из дряной фантастической стрелялке на заре игропрома. Выжатый досуха цилиндр темнеет по мере того, как наркотик проникает в твое тело, растекаясь сначала резкой обжигающей болью, а затем ледяным онемением. Яркие всполохи, огненные вихри с фиолетовыми шаровыми молниями в глазах. Зуд на роговице, холодные выступившие слезы, размывающие мрачный фон реальности в калейдоскоп театра теней. Ты понимаешь, что это приход - необычный и пугающий, заставляющий сердце бешено колотиться и лопаться по швам, бросающий в холодный пот. Ты чувствуешь, как твое лицо бледнеет, как кровь стекает со щек и лба по тонким сосудам куда-то вниз, в образовавшуюся в грудной клетке бездну. Но ты остаешься в сознании. Они все смотрят на тебя. Их круглые, горящие импланты несутся по лобовому стеклу зрения расплывчатым светом с электрических ламп хайвея. Монолит, вздымающийся пред тобой - это Старший: его холодные длинные пальцы забирают у тебя использованный инжектор и вкладывают нечто другое, тяжелое, рифленое на ощупь. — Ты - безгрешный агнец нашего креста, — шепчет он несколькими голосами: слова гуляют эхом в лабиринте извилин. — Ты - палец на длани нашего дела, — шепчет он гулом пенящейся волны, рокотом собравшегося цунами. Он отходит в сторону, и мрак, который окружал тебя, больше не скрывает интерьеры святилища: с твоих глаз содрали вуаль, смыли черную нефть освященной водой, и теперь ты прозрел. Ты можешь видеть даже сквозь веки, и это столь же пугает тебя, сколь и воодушевляет. Он отходит в сторону, и на полу святилища ты видишь существо, тонкое и скрюченное, жалкое и уродливое. Это не человек - из человека не торчат спутанные, вырванные провода, из человека не вытекает черная смазка нейропозина, не выступают холодные куски металла, вшитые в кожу: ты видишь лишь существо, лишь имитацию жизни, отдавшего себя пагубному пристрастию к холодному металлу. Он противен тебе. — Стань частью крестовой длани и избавь его душу, — горит пламя его призыва, и ты смотришь на свою руку. Руку, в которой зажат углепластиковый пистолет. Ты разглядываешь лица фанатиков, сожранные светом имплантированных гоглов. Ты пытаешься проникнуть в суть их поведения, будто хакер, взламывающий файлы в киберпространстве под угрозой попасть под "черный лёд" - и они, их обычаи, всё их религиозное упование превращаются для тебя в раскрытую меню захолустного ресторана, поблескивающее глянцем простых и понятных картинок. Ты сжимаешь пистолет в руке и судорожно выдавливаешь из залитых приходом от наркотика извилин решение, которое позволит тебе избежать кровопролития. Кросседы были уродливой бандой, порожденной кровосмешением ереси, ницшеанства и обычной жестокостью улиц: это было видно по каждой из ломаных фигур, кровожадных и мощных, но трясущихся в религиозном экстазе перед своим пророком. И нитью их квазирелигии было предначертание - явление пред ними человека, избранника, который сбросит с них оковы психоза от вшитых в плоть имплантов. Избранника столь чистого телом от грязи кибердвадцатых, от имплантируемой дряни, что и душа его будет здоровой от всяких пороков. Славно, что именно ты никогда не подвергал свое тело кибермодернизации. Ладно, есть пара мыслей. Пачкать руки - это не для Джо Маглы. В конце концов, он слишком умен для этого. А раз так - надо действовать соответствующе. Поэтому, вот что мы им скажем... — Он... омерзителен. Неестественен. Не понять, где здесь человек, а где... Машина. Он предал свою природу. Убить его - это акт милосердия. Но мы ведь не хотим милосердия, верно?! Возвысим здесь голос, вот так, да. -Мы хотим, чтобы он осознавал свою... ненормальность. Он должен продолжать жить и осознавать, что все его существование есть.... оскорбление. Если я это сделаю, то я лишь облегчу его страдания. А нам... Тут надо бы усмехнуться, вот так. — Нам подобное вовсе ни к чему. Скулы отливаются из кипящего свинца, когда ты стискиваешь стоматологически безупречные зубы, завершая своё воззвание к душам оранжевгых гоглов. По виску, истязаемому фантомной мигренью, стекает выдавленная напряжением капля пота, блестящая и соленая. Ты отвлекаешься на неё. Ты стираешь её рукавом своего пижонского клетчатого костюма, жмуришься от едкой, слепящей жидкости, попавшей на край глаза: белок немного краснеет, трескается от напряжения, слезится в попытках самозащиты. Перед тобой - мертвая вода нефтяного моря, усыпанного китайскими фонариками. Кросседы смотрят на тебя, безмолвно и раболепно, как смотрели на Старшего еще пару мгновений назад, требуя ржавой жвртвенной крови. Сквозь толстые, имплантированные зеркала души ты чувствуешь бурю эмоций - страх, ненависть, сожаление, желание, - и каждая из них отскакивает от тебя рикошетом пластикового снаряда, пытавшегося пробить бетонное перекрытие. И в свете высекаемых этим нейрообстрелом искр твоя фигура будто блистает, будто сияет обретенной аурой святости - святости столь же глянцевой, столь же лживой и второсортной, как у звезд с обложек бульварного чтива. Но тебе этого достаточно. Их духовный лидер приближается к тебе, освещая черты уродливого, высохшего лица: его имплантированные гоглы горели над полусгнившим носом больного сифилисом, а на лоб тянулись шрамы неумело проведенной хирургической операции. Из-за необычного вида губ - вернее, из-за их отсутствия - он кажется всегда оскаленным, оскаленным в жестокой, металлической усмешке имплантированных клыков. Старший приближается к тебе, приближается ближе, чем раньше, и ты поначалу вздрагиваешь от запаха гнили, который сопровождает его: его холодная, тонкая ладонь скользит по твоей руке, и длинные пальцы наконец забирают у тебя пистолет. — Он изрек! — возвещает Старший, и круглый свет десятков гоглов тухнет, расплывается в темноте. Вместо них на сырой, бетонной стене вспыхивает фиолетовый, неоновый крест. Море нефти начинает шевелиться. Море взбурлило черными волнами ссутуленных спин, выплеснуло в неоновый тонущий крест брызги тонких пальцев, выплюнуло жадные крики. Черная, вязкая нефть скользких от пота тел поднимает ревущую жертву, выталивает его из пучины под ультрафиолетовый гнёт, обдирая его металлическую кожу ломающимися ногтями. — И пусть не будет убита безбожная мразь, — хрипло перекрикивает рокот моря Старший, воздевая руки, — ибо смерть лишь облечит страдания твари. Безбожник да не будет избавлен от мук. Волны забивают в его ладони арматурные прутья: вода грязных ног забивает ему рот, не давая кричать сверх положенного. — Ты - дитя бога, — шепчет тебе Старший, глядя сквозь картину перевернутого распятия. - Мы выполним для тебя то, что хочет злой человек. Обещанный чип доставили тебе утром 5 июля: это была легкая картонная коробка из-под сотового, затянутая в черный полиэтилен и перемотанная скотчем. Ты сначала подумал, что это взрывчатка от одного из конкурентов, но, просветив посылку силами службы безопасности корпорации, ты убедился, что взрывать тебя не собираются. Дог появилась через двадцать секунд после того, как ты зашел в офис и начал распаковывать его. Её импланты дрожали, вибрировали, трещали от нетерпения. Она даже не дала тебе подержать его в руках: схватив его, она тут же вставила его в разъем своего микрокомпьютера. Разумеется, тебя заинтересовала её активность, обращенная на чип с документами, именующими тебя новым владельцем двух ангаров в доках Найт Сити. — Мне плевать на ангары, Магла, — протянула она: тон её выражал открытую скуку. — Ангары - это лишь прикрытие. Ангары - это просто повод добраться... На дисплее замерцали символы, скатывающиеся из-за верхней границы экрана куда-то вниз, словно зеленый опадающий снег. — ...До датаданных резервного, отмытого бюджета семейки Бранко. Её лицо расползлось самой зловещей улыбкой, на которое вообще способна нетраннер вроде неё. — Теперь у нас есть деньги для большой игры, Магла. Очешуенная куча бабла. Вы сидели в корпоративном офисе. Вы - хакерша Дог, амбиции которой были ограничены только виртуальным светом сети, и ты, Джо Магла, который был инструментом физического воздействия в вашем крайне сомнительном бизнесе. В бизнесе, ради которого ты обдолбался наркотиками в затхлом подвале и побудил фанатиков распять человека с киберулучшениями. В бизнесе, ради которого Дог взломала мозги Хуана Бранко и украла из них данные о средствах мафиозного картеля. И это было только начало.

T H E F U T U R E I S N O W G R O O V Y E A T E R S Место, куда вы направляетесь, не обычная заброшка посреди Комбат Зоны: оператор дал четкие указания, как доехать до места, где последние несколько дней наблюдается итальянец, представляющийся местным дельцам выдуманными именами. Контакт указал точно: этот урод снимает комнату в Клубе. В Клубе Никаких Имен. Ваш мотоцикл встает поодаль от входа: взгляд натыкается на бродяг, снующих вокруг горящей бочке где-то поодаль. Над Найт Сити заходит солнце: над Комбат Зоной оно, кажется, не всходило никогда. Мы входим внутрь, и я подхожу прямиком к бармену. Окинув его быстрым взглядом, я говорю: — Хай, чомбатта. У тебя тут вроде как снимает хату один макаронник. Не знаю, каким именем он тебе представился, но нам бы с ним перетереть. Подскажешь, где его найти? Бармен не сводил с вас взгляда с момента, как вы вошли в Клуб, что не мешало ему разливать дешевую выпивку в тару своей низкопробной клиентуры. Ты понимала, что твой спутник и его винтовка вызывали у Раца больше беспокойства и пристального внимания, однако и на тебя он поглядывал с опаской – вернее, с физиономией матери-кошки, за спиной которой гнездился десяток пушистых комков. Розовый манипулятор со стершейся на месте, где у нормального человека выступает обтянутый морщинистой кожей локтевой сустав, отпечатанной надписью «Made in USSR» задрожал, разбиваемый перегревом от нейроэлектрического напряжения владельца: выслушав дряной стритсленговский спич, Рац выпрямился, отставил бутыль с половиной пойла и скрестил обе руки – живую и протезированную – на груди, прикрывая предплечьями высохшее пятно машинного масла. — Кто спрашивает, цыпа? — в его дружелюбном тоне легко было отследить издевательский подтекст: очевидно, бармен привык к тому, что над ним ни у кого нет власти. — Меня зовут Никола Йешка, если это о чём-то тебе скажет, — непринуждённо отвечаю я и спустя мгновенье добавляю: — А мой друг представится сам, коли пожелает. Натянутая на лицо бармена маска безразличия заскрипела и треснула, подобно выбитому летящей на скорости 40 миль в час машиной стеклу акрилопласта. Он не превратился в разбитого страхом уличного бустера, которым можно было вогнать в холодный пот лишь упоминанием твоего имени – для того,чтобы просто так сдать назад, Рац повидал слишком много: имплантированный в руку манипулятор, вшитый в разорванное сеткой рубцов плечо, был самым лучшим тому подтверждением. — Слыхал. — он оглядел тебя снова, с ног до головы, будто оценивая, насколько твоя репутация соответствует твоему внешнему виду. Руки его опустились: здоровая вытянула из кармана мятую пачку сигарет; культя с манипулятором заскрипела, и чугунная трехпалая ладонь механически сжала жар раскаленного угля. — Макаронник... Попахивает нацистским дерьмом, цыпа, — он прикурил: широкие глаза, прикрытые шоколадной накипью век, многозначительно заглянули в твои. — У нас тут такого не любят. — Моя кровь слишком нечиста, чтобы я была нацисткой, — говорю я чистую правду, скаля зубы в улыбке, — но не вижу ничего плохого в том, чтобы назвать макаронника макаронником, а к примеру, лягушатника — лягушатником. Так что, скажешь, где наш итальянский друг? — На черта он тебе? — прямо спрашивает Рац, выпуская дым через ноздри, тонкими струйками. Он не выглядит, будто хочет помешать тебе, будто бросает тебе вызов: очевидно, спрашивает он это из простого барменского любопытства. Я пожимаю плечами и отвечаю: — Хочу задать ему пару простых вопросов. Дальнейшее будет зависеть от его ответов. Рац ухмыляется, и из его рта вырывается прозрачная медуза выдавленного из легких канцерогена. Он снова оценивающе смотрит на тебя: ты сначала смотришь в ответ, нагло и уверенно, как учила улица, но затем чувствуешь на себе уже не только его взгляд – и понимаешь, что пара ближайших столов за твоей спиной настораживающе притихли. И шестое чувство, вместе с пятой точкой, подсказывали тебе, что дело пахнет жареным. — Ты? Задать пару простых вопросов? — бармен усмехнулся, клацнув зубами и чуть не раскусив угольный фильтр. — А этот тебе нужен, чтобы микрофон подержать? Киберконечность указала в сторону Амади обожженным пластиком. — Короче, цыпа. Тут Клуб Никаких Имен. Те, кто приходят сюда, уже и так знают друг друга – либо хорошо стараются, чтобы их приняли в клуб. Становятся крайне полезными другим обитателям, — Рац выделил слово "крайне", выговорив его с придыханием. — И парень, которого вы ищете, пообещал крайне хорошие барыши за крайне специфичную работу. И мы все здесь крайне не хотели бы, чтобы эти барыши ушли вместе с твоим появлением. Смекаешь, чомбатта?