Таб

И, оставив позади кровавый след, Мисима растворяется в беспокойной тишине ночи. Привкус чужой плоти застывает на языке омерзительной сладостью. Он петляет едва различимыми в тени тропами словно бесплотный дух, не зная, где скрыться и найти приют. Ощущая беспокойство, обуявшее мысли, теряясь среди подозрений и дурных предчувствий. Теряя себя. Всё больше и больше. Неизбежность падения. Прохлада воды. В чужом дворе он омывает себя от крови и исчезает вновь словно полуночный морок. Не оставляя следов. Ноги сами несут Мисиму к городской черте, на свет огней, горящих во мраке. Туда, где не спят даже ночью. Он и сам не знает зачем. Повинуется неведомому порыву, зная о невозможности забыться в чужих объятиях. Он щурится, приближаясь к Ёсивари, сторонясь громких возгласов праздности, смутно осознавая, куда держит путь и зачем. Вспоминает лицо женщины, что дарила ему прохладу покоя, а не жар своего тела. Они встретились далеко, во времена, затерявшиеся в туманах памяти. Но отчего-то он понимает, что найдёт её здесь. "У Эммы сейчас клиент, вам придётся подождать." Залитый лунным светом дворик публичного дома - время тянется медленно как будто его не существует. Мисима трепещет в полумраке беспокойного сна, среди тревожного морока и причуды теней. Перебирает в памяти образы случившегося. Кровь, пролитая посреди храма. Красные нити судьбы. Лица двух женщин и одного мужчины. Он узнал их. Узнали ли они? Эмма является подобно луне на небосводе, вырывая его из оцепенения. Небрежность одеяния на разгоряченном теле выдаёт её ремесло. Улыбка и кивок, тёплые слова, радость встречи. В ответ - бесстрастность. Искренне или делано - Мисима не знает и сам, оставаясь холодным как острая сталь. И всё же - небезразличность, лучом лунного света сочится сквозь мнимую непроницаемость. Ему кажется, что Эмма уже обо всём знает, объятая туманом неясностей, но она щурит глаза, и лукавые слова, пропетые полушёпотом, льются сквозь её уста, кружа голову, побуждая послушно склониться. И он рассказывает, что случилось ночью. Рубленностью фраз. Не вдаваясь в детали. Просит о приюте, пока не забрезжит рассвет, и не станет понятно: Бежать ему, прятаться или принимать поражение. И она кивает, разрешая переждать бурю. И тянет его за руку, увлекая за собой сквозь тени деревьев и миражи. И вот уже - потаенный уют её покоев, среди мерцающего тёплого света фонарей, мягких перин, запахов благовоний. И она льнёт к нему, прося облегчить душу. Поведать о том, что его тяготит. И о том, чего он желает. Мисима отстраняется, не веря, что она в силах понять. Смотря сверху-вниз. Цедя грубость сквозь зубы. Что-то проскальзывает сквозь вуаль лукавства и беззаботности. Отблески неведомого. Дуновение запредельного холода. Она шепчет ему, прислонясь беспредельно близко. О том, что тоже ведала прикосновение смерти. Но вернулась назад. И он понимает, что это не может быть ложью, и что-то трескается внутри Мисимы. Чтобы надломиться с концами. И он говорит, говорит, говорит. О том, кем был и во что верил, и о том, как проявил малодушие, и ступил на тропу, обагренную кровью и ведущую в кромешный мрак. И о том, что хотел бы всего одного: вернуться, исправить, обратить время вспять. Если это возможно. И Эмма смотрит на него с жалостью. И снова шепчет, прохладным дуновением ветра. Предлагая другой путь. Отринуть оковы чужих устоев, и пройти кровавой тропой до конца, дабы обрести себя самого. И Мисима отстраняется от неё. И в глазах его, и в дыхании - гнев. Но он затухает, как свеча, стоит пройти мгновению. И Мисима поникает, в бессилии склонив голову. Опускаясь к её ногам. Уставший и жалкий. Призрак человека, которым когда-то был Во взоре Эммы грусть. И она обнимает его, припавшего к её коленям. Целуя в макушку. Приподнимая за подбородок. Видя тотальность бессилия, застывшую в тёмном омуте глаз. Целуя бескровные губы. И дрогнувший Мисима чувствует внутри себя трепет и отвечает ей тем же. Одежды остаются разбросанными по комнате. Обнаженные тела устилают ложе. Теряясь в сладости забытья. Но когда брезжит рассвет, и Мисима раскрывает глаза. Рядом с ним никого нет. Лишь слова Эммы продолжают звучать бесконечным отзвуком эха. "Ты всегда можешь передумать"

И это снова случилось - поддаться сладострастному порыву, нырнуть с головой в кровавый омут, зная о том, что это - точка невозврата, но не первая и не последняя, а лишь ещё одна, и потому лишена сущности. Ощутить, как желание переступить черту становится нестерпимее, и ты теперь - облаченный в плоть голод, всё вокруг - вихрь, написанный всеми оттенками красного, человек - не более чем кровоточащее мясо. Отдаться желанию, потеряться в нём, перестать быть, надрывая кожу и сухожилия, лопая сосуды, ломая суставы. Стать одним целым с алыми цветами крови и плоти, стекающими по губам и подбородку, соединить дыхание с чужим криком, растворяясь в запретном удовольствии, которому нет равных. И это случится снова - ощутить, как сладострастие гаснет, и всё проваливается в омут мучительной тяжести, пульсирующей в такт сердцебиению. Мир - отдельность кадров панически суженого поля зрения, красное на чёрном следов сделанного посреди подрагивающего пламенем свечи смазанного образа мира. И трепет удовольствия, охвативший тело, сменяется спазмами ужаса осознания себя и рвотным позывом нестерпимого отвращения к совершенному. Сбивчивое учащенное дыхание. Липкость пота. Размазанная по лицу и пальцам кровь. Скрутивший желудок порыв исторгнуть из себя следы кровавого пира, но невозможность отменить свершенное - лишь ещё большая мучительность, нескончаемый круговорот закольцованных мыслей и чувств посреди осквернённого храма. И полумрак ночи. И лёгкое колебание ветра. И истерзанное тело у твоих ног, и звуки чьих-то шагов, тихо шелестящие в коридорах. И кто-то наблюдающий за всем, что случилось. От и до. Ещё одна невинная жизнь. Ещё одна невозвратная точка. И вновь нога зависает над пропастью. "Я не знаю, кто я. Но - это просто потоки дхармы. Сосредоточься на дыхании и наблюдай. Ничего не закончилось." Всё замирает. Становится ненастоящим. Как образы на касании света и тьмы. Но вот ты дышишь. И чувства стихают. Решётка, сочащаяся луной. Твердое осознание: слишком много красного. Тебе не утаить труп и не замести следы. Можно только бежать. Бессущностные феномены пустотной реальности. Наблюдающий анатман тебя. И мысли вспыхивают в звёздной пустотности ночи, холодные и лишенные омрачений. Пока есть дыхание, всё ещё можно исправить. И ты - как лезвие, блестящее в ночи отражением мира, глядящего в самого себя, Устремляешь острие воли на решетку, пытаясь высадить её отточенным порывом движения тела. Не бежать - отступить. Чтобы вернуться в бой с новыми силами.

"Нет", беззвучно срывается с дрожащих губ, в ответ на обвинения, звучащие женским голосом в чертогах меркнущего рассудка. Слово за словом, обжигающие невыносимостью истины, от которой невозможно закрыться или сбежать. Пока обескровленное тело мечется, как в лихорадочном бреду. И чьи-то руки, безжалостной заботой, касаются его, давая расцвести всё новым цветам боли. И пусть это не те касания, которых так жаждет тело, в них тоже есть болезненное наслаждение. Дающее возможность отвлечься от подлинных мук вины. "Нет", произносит он чуть слышным шёпотом, пока, в кровавой мандале, под полуприкрытыми дрожащими веками мелькают бесчисленные образы. Разноцветные нити воспоминаний. Сплетаются в полотно единой истории. Никогда не существовавшей прежде. Но отныне - единственно ведомой. Ему одному или всему миру? И кто он такой? "Если всё пустотно, кто же получает освобождение? Ответом Будды было благородное молчание" И полотно натягивается на спицы скрипучего колеса сансары. Изливается кровью, но не рвётся. И колесо начинает бесконечное вращение. И то, что было кармой многих, отныне принадлежит одному. И невозможно ему одному вынести этот груз. И без ответа остаются мольбы о спасении. И он падает, падает, падает, на самое дно нарака. А затем колесо скрипит, совершая ещё один оборот. И снова льётся кровь. И всё повторяется, снова и снова и снова. И с каждым разом в нём остаётся всё меньше человеческого. Он хочет плоти. Нарака - его новый дом. "И будет длиться страдание, пока не явится Майтрея, чтобы излить свою любовь, не на всех, но на каждого" "Нет, нет, нет!", звучит уже громче, отчаянней, почти животным рыком. Мышцы сводит болезненным спазмом, в ответ на бессильный порыв сорваться прочь. Он чувствует голод, и знает, что случится дальше. Это не первый раз. И вряд ли последний. И омерзение к себе переполняет рассудок, и он пытается оттолкнуть от себя врачевателя, отползти в сторону, сделать хоть что-то, чтобы остановить неизбежное. Сбежать от самого себя.

Г̶р̸ё̸з̸ы̴ ̵о̷ ̵б̴е̴с̶ч̴е̵с̵т̵ь̴е̵ Мисима Кимитакэ тонет в кровавых разливах рек, его тянет на дно, неуклонно, словно руками погибших по вине его бесчестья. В последнее пристанище кромешного мрака, где ему суждено позабыть подобие жизни, которым он существует последние лета и зимы. Последний выдох, пузырьки, из лёгких - к поверхности, меркнущей в ряби, искажающей далекие образы троих, с которыми его повязало невыразимое что-то нитями, красными, как воды, и потому исчезнувшими в неотличимости от них. Последние отблески света, коснувшиеся водной глади, исчезают, когда руки обхватывают его тело со всех сторон. Две из них касаются его по-особому, и закрывают глаза, в них незаслуженная нежность, причиняющая особую муку. Последний выдох, неуслышанный крик срывается с накрытых чьей-то ладонью бескровных губ, когда острота речных камней буровит спину, и кровь, ещё больше крови, вливается в безбрежные беспредельные реки. И за мгновение до того, как всё закончится, Мисима вспоминает, кому принадлежат эти руки, и образы прошлого проступают мазками агонии на холсте его тела. Преступление, одно из множества, за которое он вынес себе приговор. И вместе с тем, может быть, величайшее из них. Всё началось невыносимо сладко, как и подобает всякому бесчестью. Но конец. В конце только горечь и ужас неотвратимости. ~ . . . ~ Она ему безразлична, и он ей - тоже. К тому же верна другому. Но в этом и таится порочный азарт. Влюбить в себя. Завладеть ей. Увести из-под носа возлюбленного. И желание обладать кроет за собой намёк на возможность жизни, столь ценный и редкий на этой тонкой грани между жизнью и смертью, куда он ступил, что нет возможности устоять. Он знает, что делать, и вот уже шепчет обещания сбежать вместе с ней далеко на запад, где никто не будет знать их имен и бесчестья. И она доверчиво смотрит в глаза и говорит, что согласна. Обещает, уткнувшись ему в плечо, чтобы спрятать слёзы. Что будет его. До конца. И сердце его пусто, и нет в нём ни капли любви. Но азарт становится лишь сильнее, позволяя почувствовать сладость жизни. Он уже не отступит, что бы ни случилось, будет лишь ставить на кон всё больше и больше, в безумии азарта и страсти, преследуя невозможное, чтобы чувствовать себя живым, медленно, но неуклонно пожираемый разрастающейся в сердце пустотой бесчувственности. И когда она исчезнет без следа, только он будет знать, что случилось на самом деле. ~ . . . ~ Всего этого нет. Это просто грёза, которой Мисима Кимитакэ отдался на кровавом ложе, словно возлюбленной женщине, которой никогда не знал. Возможность забыться в муке тела и разума, что в тысячу раз слаще удовольствий мира, мелькающего в суматохе сквозь полуприкрытые веки. Всего этого нет, и это лишь грёза. Но это не значит, что она неправдива. И он уже узнал лицо одного из трёх, повязанного с ним кровавыми нитями. И лишь ждёт, когда тот узнает о его бесчестье в предвкушении того, что случится после. Обещающем новый намёк на возможность жизни.

Всё разворачивается в последовательности отрезков. Столь коротких, что между ними невозможно вместить волевое усилие, как лезвие меча - между доспехами ронина. Возникает чувство неизбежности. Предрешённости. Может быть так всё есть? Вот - неподвижность Мисимы и выражение ничто на восково-бледном лице, забрызганном кровью. Будто он вовсе не здесь, и тело, облаченное в о-ёрой, сжимающее катану в дрогнувшей руке - безжизненная марионетка в руках незримого кукловода. И каждое действие её, каждое движение мышц, слово и мысль, плод усилия чьих-то невидимых рук. Всё, что их связывает - призрачные нити оттенков красного. Как кровь. Как зимнее солнце. Как воронка, пожирающая небеса. Единственный цвет, обещающий для него жизнь. Вот - дрогнувшее тело Мисимы и выражение боли, столь мимолетное, что почти лишенное присутствия; сменяется удивлением. И боль пронзает плечо, и расцветает фракталами кровавых лепестков бутона невыносимого цветка, чья почва - его плоть, а стебель выкован из железа. И в этом есть что-то прекрасное. Невыносимо прекрасное. Как нечто невозможное посреди привычки обыденности. Как намёк на возможность жизни. И вот - недоумение сменяет улыбка. Мимолетная и неуловимая. Есть ли кто-то, кто мог бы её заметить посреди брызг крови, ошмётков плоти, движения ожившего символа обреченности бесконечного повторения? Есть он сам. И может быть этого достаточно. Кем бы он ни был в это мгновение. И вот Мисима падает, как будто кто-то обрезал красные нити. В секунды падения вырывает танто из своего плеча. Открывая дорогу кровавым потокам. Разливам алых вод. Падает прямо в них, хотя запросто мог устоять. Падает в боли, что неотличима от экстаза. Ведь есть ли большая сила, чем вовремя проявить слабость? И вот спина его ударяется о дно кровавой реки. И из груди вырывается стон боли. Неотличимый от смеха. Ведь Мисима Кимитакэ вновь чувствует себя живым. Так страстно, как можно лишь будучи в шаге от смерти. И толпа расступается в ужасе и застывает в завороженности удивления кровавой мистерией. И лишь несколько фигур выступают среди безликих силуэтов. К каждой из них точно также привязаны красные нити. И все они сплетены в одно. Но когда Мисима вскидывает руку, словно взывая к спасению. И губы его беззвучно взывают к чьему-то имени, что останется неуслышанным. Взор его устремлён сквозь всех и каждого. В неизведанность сокрытых внутри пространств.

Мисима застыл на границе света и тьмы. Под сенью древнего храма. Молитвы так и не были произнесены. Беззвучно дрожали губы, не находя нужных слов. Имена павших по его вине, из-за его бесчестья. Остались невысказаны. Преступления - не омыты ни тяготами претерпленными во имя искупления. Ни кровью. Ни даже слезами. Он должен был найти здесь покой. Пограничье. Место застывшее между жизнью и смертью. Но так и остался чужим. Лишь багряные нити пытались удержать пустоту. Намёк на форму. Иллюзорный образ того, кто носил имя Мисимы Кимитакэ. И когда он был готов исчезнуть. Раствориться в пустоте. Там, где лунный свет и кромешная тьма касаются друг друга, будто возлюбленные. Что-то случилось. Непоправимое. Неизбежное. Ширма реальности, рассеченная стремительным росчерком лезвия. Просочившийся багрянец видения. И что-то трепещет внутри. Намёк на возможность жизни. Мгновение. Вопль. Порывистое движение. Взмах клинка, обращенный на девушку знатного рода. Тело, облаченное в о-ёрой занимает стойку. Касается рукояти катаны. Блестит лезвие. Мисима Кимитакэ готовился к этому всю жизнь. Возделывал своё тело. Свой разум. Свой дух. Так, чтобы быть готовым. И когда наступит роковой миг. Не иметь сомнений. И решение - единственно верный путь среди тысячи иллюзорных - нашло себя в единое мгновение. Столь короткое. Что его не сумеет уловить самое зоркое око. Не услышит самый острый слух. Не охватит самый отточенный разум. И сомнения не успеют расцвести в пустотности внутренних пространств. И рука не успеет дрогнуть, взявшись за рукоять катаны. И слово лжи, цветком сливовой вишни, не сорвётся с бескровных губ. Почему он оступился тогда? Воспоминание о сомнении нарушает покой. Рука дрожит. Взмах катаны, что должен был рассечь тело напополам, оставляет один лишь надрез.